Часть II. Глава 8.
Первая любовь
О чем-то думать и писать я начала рано, но это не было о любви... С девяти лет более-менее спокойным местом для моего сидения в теплое время года стал чердак нашего дома. Там среди висящих над головой початков кукурузы, лежащей шелухи прошлогоднего лука и чеснока, больших узлов старья, прибитой глиняной пыли, я чувствовала себя в одиночестве и безопасности. Маленькое окошко в небо давало достаточно света, чтобы писать, читать, рисовать... Не зная, что у меня нет ни слуха, ни голоса, я распевала во весь голос: «С веток облетает черемухи цвет, в жизни раз бывает 18 лет!», что стало поводом для смеха друзей моего брата.
В 6 классе ко мне пришла первая любовь – мальчишка из 8-А…
В школе была кабинетная система. Закончился урок биологии. Наш класс выходил, а заходил следующий по расписанию – 8-А. Я носила классный журнал. Кто-то из наших ребят спросил о своей оценке на уроке. Подошли мальчишки из 8-А. Паренек хотел посмотреть в журнал, но я закрыла его, и он посмотрел на меня. Я помнила этот случай, но, что произошло в связи с ним, не знала.
Его звали Поддубный. Он был пухловат, большая голова, светловатые волосы, крупные, но не четкой формы черты лица: голубоватые глаза, нос. Ему шло голубое. (Это я сейчас могу описать его внешность, но тогда: ни через год, ни через два, ни через десять лет, ни даже через четырнадцать – его внешность не поддавалась описанию. Его образ был абсолютно внутреннего содержания – аморфным. Если бы меня спросили: «Какой он?» – Я бы не смогла ответить.
После этого случая он мелькал передо мной на тесных площадках лестниц старого здания школы, возле дверей кабинетов, куда заходил на уроки наш класс, на ступеньках в подвал (у нас там была раздевалка), из-за каменного забора школы… Мне кто-то мог сказать, что Поддубный обо мне спрашивал, Поддубный говорил, Поддубный… Этот Поддубный начинал надоедать! До этого я жила абсолютно спокойно, а это новое меня дергало, мешало, причиняло мне неудобства, раздражало. Из внешнего мира, переходя границы, это вторгалось вовнутрь меня: он беспокоил меня не внешне, он влезал мне, как говорят, в душу! Кто-то отдал мой портфель ему в руки, и он стоял, как заколдованный… Я помню вечер 2 декабря: школьный узкий переулок, крупный снег, тонкий запах, его глаза, его слова… – мое недоумение, мои опущенные глаза, мое молчание… Его интерес ко мне не сразу смог разбудить спящую… Друзьями передал: «Любил, люблю и буду любить всегда!» – и отодвинулся, ушел в сторону, затаился…
Мамочка моя! Где он? Как он? Ай-ай-ай! Какие начались муки! Если я встречала его на улице, ноги отнимались, погибала, готова была влипнуть куда угодно: в дом, в забор. Он забыл в кабинете химии ручку – эта ручка приносила мне удачу. 7 апреля, вечер: воздух прогрелся, пропах, насытился, внутри болючее, жгучее… Умом соображаю: «Мамочка моя, Боже мой, он мне нравится!» Муки буреломом. Через несколько лет я напишу ему. Получил ли он то письмо, понял, принял – не знаю…
Я видела его очень редко. Поступила в Воронеж учиться, зная, что он там учится в сельскохозяйственном… После экзаменов поехала трамваем за город на территорию института, побродила по зданию, по опытным участкам, по лесу вокруг –подышала одним воздухом, походила по одной земле…
Он все знал о любви и нелюбви в жизни… Четырнадцать лет я была в плену его чувства: кроме него ни одного парня вокруг себя не видела и понимала, что полюбить больше никогда и никого не смогу! Он был для меня не человеком, а комком движущейся энергии, бьющим меня током.
Потом он женился на комсорге шахтоуправления, родилось двое детей.
Его мамочка была невысокая, пухленькая, светловолосая и светлоглазая. Она работала в сельпо бухгалтером. В сыне души нечаяла. Ее не стало внезапно: делала в доме ремонт, клеила обои, гипертонический криз… Когда мамы не стало, ним никто не дорожил.
После окончания института он жил в селе, работал в колхозе агрономом, потом – родной поселок, шахта, травма, проблемы со здоровьем, выпивки, смерть… Его гроб пронесли вдоль нашей улицы. Все как в тумане… Перед этим приснился сон: на краю поселка, там, где дорога ведет к кладбищу, стоит высокий забор, и я хожу по одну сторону забора, а он – по другую, и я чувствую нутром его страдания…
Когда мы с Т. расписывались, при выходе из загса, я увидела его… Моя двоюродная сестра сказала: «Поддубный пришел проводить тебя замуж!»
Когда мужа не стало, на следующий день, он приехал на план, спрашивал соседей обо мне…
Сегодня я знаю, почему история любви, длившаяся четырнадцать лет и повлиявшая на всю мою жизнь, уложилась на трех страницах печатного текста – чувство родилось, но не смогло обрасти событиями...
Дорогие мои! Ну почему никто не научил нас ходить по земле правильными дорогами, никто не помог нам разобраться в сердечных делах, никто не подсказал нам, как быть счастливыми?! Однако, только сегодня я понимаю, что случилось то, что должно было случиться и что было единственно правильным…
Часть II. Глава 10.
Любовь и замужество
Начну все с самого начала. Он мелькнул, и осталось воспоминание о взгляде… Оно зацепилось за сердечную нить и там висело, время от времени издавая непривычные звуки, которые добирались до замершего сердца: ведь я годами думала, что никого полюбить не смогу, а меня, чтобы кто полюбил, – тем более.
Я сопротивлялась, как могла: проходила мимо их нового забора – он поздоровался мне вслед – я удивилась, но не ответила; предложил подвезти, я сказала: «Нет, нет, нет!» (Он недоумевал – другие девушки под колеса падают, а эта… Потом, когда мы уже поженились, он напомнит мне этот случай и спросит: почему? и посмеется: оказывается, что может юбка подняться и будут видны колени.)
Каждый день в 17-00, когда я бежала с поезда домой мимо их дома, он находил причину возиться у двора с машиной: мыл, менял, чистил, подкручивал, прокачивал, проверял… Несколько раз он пытался уходить в конец огорода, а потом опять бежал к калитке, чтобы не пропустить меня. Это длилось три года, пока он не возмутился: «Да, мужик я или не мужик?!» и пошел мне навстречу.
А я при виде его была холодная, как лед, спокойная и равнодушная, но стоило его не увидеть, начинала страдать. Замучивала родных вопросами, научилась отличать звуки его мотоцикла. Борясь с собой, плотно закрыла стекла окон старыми картами, но вверху оставалась узкая полоска света, вот к ней я и прилипала, вскочив на стол, когда, мне казалось, что едет он. Уезжая на сессии, скучала по дому, родным, этому парню… Годами – сны-марева, писанина-муть, настроение менялось, как ветер в чистом поле, пока Блок мне ясно не выразил:
«О, настегай! О, догони!
Померкли дни!
Столетья минут,
Земля остынет,
Луна опрокинет свой лик к земле…» и мне, вольной птице, стало страшно!
Мы встретились 13 декабря. Меня выписали из больницы, где я пролежала две недели с бронхитом. Он привез отца на медицинский профосмотр. Предложил меня подвезти домой, а я была такой слабой, уставшей, грязной, что не отказалась. Он не знал, что я болела, и сказал: «Давайте пойдем куда-нибудь сегодня вечером!»
«Еще чего не хватало!» – подумала я.
– Сегодня – нет! – сказала вслух.
– Когда я увижусь с вами?
– Когда захотите, тогда и увидитесь!
– Ну, тогда завтра в семь.
С того дня каждый вечер в семь часов он был у нашей калитки. В романтику всегда вклинялась реальность. Мать, больная, парализованная, слабенькая умом, так оценит обстановку: «Ну, что ты, как проститутка, стоишь у забора?!» Мне было 28…
Через неделю он катал меня на машине по всем соседним селам и убеждал, что он самый толковый парень во всей округе и что, если что-то получится, то что-то произойдет…
Через неделю мы ехали к Наде в Макеевку: она взяла билеты в Донецкий цирк. Мне нравилось в нем все: как он смотрел, как он говорил, ел, пил, мыл после себя чашку… Все, что было связано с ним, отличалось от моей обычной жизни: больная мать, пьяный отец, работа среди чужих людей – сжатость, суровость, обреченность, это было скромным праздником, дарованным Богом. Так я думала…
Через неделю мы будем вместе у Нади встречать Новый год. Потом мне предложат руку и сердце. Я буду отказываться, причина – не могу готовить, стирать… Меня убедят, что вдвоем все это очень просто…
Январь будет тянуться долго. 23 января меня засватают. 23 февраля меня захотят сманить, потому что «мамки нет дома». Потом мы с тетей Леной пойдем к ним в гости по приглашению его родителей: много огромных комнат, благоустроенность, веселая мать, многозначительная бабка…
Все это время я была холодно закрытой. Я удивляюсь, как моя неприступность его не оттолкнула, а холодность – не разочаровала. Даже через полгода после свадьбы он выходил на улицу, садился на корточки (он любил так сидеть), курил и плакал, проговаривая: «Она никогда меня не обнимет!»
Мы расписались 5 марта. Было холодно – мороз и много снега. Готовясь к свадьбе, он замотался: напряжение, работа, всякие дела – иногда крепко матерился. Меня это шокировало! Некоторые вещи я стеснялась говорить, он, не понимая, очень раздражался. На второй день свадьбы – первое серьезное разногласие: он хотел идти по улицам с «цыганами», подвыпивший, с баяном, я стыдилась не только за себя, но и за него… Я была убеждена, что это нехорошо, что учителя меня осудят, а дети засмеют. Он сорвался, пошел, я осталась дома.
Горький опыт в родительской семье сыграл свою роль – я не признавала выпивок, не понимала любителей, ненавидела пьяных – механизм был заведен и четко срабатывал.
В июле с семьей его друга мы поехали на Азовское море. Напился, пьяный хотел со мной купаться – я отказалась. Зашел в палатку, накинул на меня одеяло и бил кулаками (так он делал с Надей, когда та была маленькой). Было не больно, но обидно. Эта обида, родившись, уже не покидала меня…
В сентябре на свадьбе моих родственников напился. Предложила вместе пойти домой – не вовремя. Я ушла, он остался. Дома швырял меня по комнате, спасибо, что полкомнаты занимала кровать…
Но все плохое быстро забывается, и высвечивается другое… Он хорошо относился к моим родителям. Я к нему привыкала, привыкала и привыкла. Мужчин вокруг не видела. Иногда обижусь на него, а потом увижу, например, через окно, и сердце защемит. Я не понимала, кто он мне отец, брат, сын, муж, любовник, одним словом – родной! Когда болел желудок, лепилась к его спине и боль затихала. Если во сне пошевельнусь, ложился так, чтобы мне было удобно. Кожа была у него нежнейшей, кости – гибкими.
В еде никогда не жадничал. Никогда не ел на ходу. Приучили, чтобы еду поставили перед ним и убрали, чтобы еда была определенной температуры: когда холодное – не ел, когда горячее – раздражался. Любил борщ, сладкие каши, чай, пироги, печенье, булочки, блины. К мясу был равнодушен, говорил: «А это давай завтра!» Рыбу не ел – аллергия. День начинал с чая.
К одежде был равнодушен.
В детстве была прочитана им одна-единственная книга о черной собаке с белым ухом. И вообще, он считал, что «умного учить – только портить».
Любил играть на баяне, особенно, после выпивок, сидя в летней кухне, мог растягивать меха с закрытыми глазами всю ночь напролет.
Детей очень любил, но вся работа по дому сваливалась на меня, потому что домашняя работа считалась исконно женской. Стройка и гараж – для мужчин.
Всегда спешил. Был таким горячим, вспыльчивым, но выругается и затихнет. Был не лежачим, не сидячим, легким на подъем. Мог среди ночи сесть в машину и ехать далеко. Любил возиться с машиной, что иногда мне казалось, что ее любят больше, чем меня.
Я одновременно была и самой счастливой, и самой несчастной. Хорошее и плохое было перемешано в нем: трудолюбивый, хозяйственный, но физический запас такой маленький, что быстро уставал, нормально силы восстанавливать не мог; легкий в общении, разговорчивый, с юмором, но иногда это заканчивалось ссорой; никому не мог отказать в помощи, но потом мог и упрекнуть; не знал меры в выпивке – все чаще собирались хлопцы в гараже… Во мне всегда был уверен, говоря: «Где бы и каким бы я не был, я знаю, наша мама всегда на посту!» А мне, грешнице, иногда казалось, что в нем просто живет неразвитая душа…
13 апреля купили план с тем, чтобы построить свой дом… Девять лет непомерного труда… Машина изнашивалась – все больше требовала внимания, сил и материальных затрат… На шахте зарплату стали задерживать, потом платили частями, потом – вообще перестали давать… Он паниковал. Начал упрекать меня во многом, выливал злость и гнев. Часто пьяный, ходил всю ночь по дому, не давая никому покоя, и грозился: «Сгною!»
Что-то в нем надломилось, надорвалось: мог пообещать и не сделать, мог пойти на работу и несколько суток сидеть у товарища по работе, разговаривать и пить, не подавая никаких признаков, где и как он… Поехал заказывать кирпич на завод, попал в медвытрезвитель, договорился со сторожем в колхозе на поле собрать огурцов, всю ночь пьяный проползал по полю, не понимая, зачем… Потом еще хуже: когда выпивал, ему казалось, что кто-то за ним гонится. Уже когда был трезвым, ужасался и говорил: «Наверное, черт!»
13 мая его не стало. За год перед этим он месяц походил в больницу – придавливало сердечко. Потом был обвал в шахте, его присыпало, чудом выбрался. Дома ничего не сказал. На плану сорвал с места металлический стол – лопнула брюшина. В больницу не пошел, но с ужасом обнаруживал, как толстая кишка выползала из брюшной полости.
Чувствовал приближение конца. В феврале оформил пенсию и взял отпуск, смеялся – «последний медовый месяц». Однажды вечером смотрели телевизор, он резко повернулся ко мне, прижался к груди и заплакал. В мае помогал тете Поле в саду спилить сухие ветки яблонь. Забыл пилу, возвратился и сказал: «Наверное, все!» Потом пошел на кладбище, знакомые нашли его на могиле отца.
Стал задумчивым, молчаливым, прозрачным. У него была первая любовь, которая, предав его когда-то, иногда напоминала о себе… Он встретился с нею незадолго до конца, и в нем что-то шевельнулось, но он ничего не сказал об этом… Потом она придет на похороны, будет ходить на кладбище и благодарить меня, не понимая, что нам уже некого делить!
Его не стало за полчаса. Поздно вечером двенадцатого мая он засуетился, ему стало плохо. Он вспоминал Господа. Я ничем не могла помочь. Побежала к соседке-медсестре, та прибежала с лекарствами и шприцами, но было поздно. Он взял меня за руку и сказал: «Я чувствую!..» и повалился на кровать. Я повалилась рядом и завыла. Я такого не ожидала – я думала, что мы вечные…
Часть III. Глава 4.
Павел
Я уже говорила, что, когда не стало мужа, я умерла тоже. Первое время я плакала, потом затихла, окаменела. Я почти ни с кем не разговаривала, приходила домой, ложилась лицом к стене и лежала часами, разучилась готовить кушать, не обращала внимания на детей. Но со временем я начала шевелиться по дому, пыталась все, что попадалось под руки, мыть, тереть, и сквозь кончики пальцев ко мне возвращалась жизнь.
Весной я затеяла ремонт. Через открытые окна виднелся соседний двор – там был другой мир – к соседке приехал в отпуск сын, паренек, которого я иногда видела, издали, но близко никогда не знала. Я восприняла это как факт, что человек приезжает к матери – и все.
Через год этот паренек опять начал мелькать за окном: готовил кушать, угощал гостей, ел-пил, стирал, что-то читал, работал во дворе, на огороде… Ничего не подозревая, я начала всем проговаривать: «Какой хороший парень!» Свое старое кресло я перенесла на кухню и поставила так, чтобы были видны ветви роскошного соседского ореха. По вечерам я садилась в кресло, и моим любимым занятием стало философствование – молчаливый разговор самой с собой. После всего пережитого я впервые начала читать книги и понимать содержание прочитанного. Раньше, когда я читала, мысль скользила по поверхности: я не то, что не могла запомнить, а даже не могла понять, о чем идет речь. Мысли постепенно стали оживать.
Следующего лета я уже ждала. Когда он приехал, я обрадовалась. Он мне казался красивым, умным – он был для меня интересным. Но я еще ничего не понимала. В один из летних дней было полное солнечное затмение. Все вокруг стало таким необыкновенно темно-желтым, и мы во дворе с детьми смотрели сквозь закопченные стеклышки на небесную картинку, которая постоянно менялась. А ночью, я как будто и не спала, ясно увидела этого паренька в солнечном потоке, струящемся с неба. Я всполошилась: мое сердце запрыгало и с размаху полетело в пропасть страданий. «Ну, все! – подумала я. – Этого мне только не хватало!» И наступили такие времена, когда каждую минуту, каждую секунду я помнила о нем. Не собрана. Вся в хаосе каких-то эмоций. Однозначно – не равнодушна! В один миг: светло и ясно, томительно и мучительно, странно и невозможно. Угораздил меня Господь Бог! Стали оживать чувства. Я завела друзей – на подоконнике окон, смотрящих в их двор, – цветы.
На следующий год он приехал ближе к осени. Я не знаю, что со мной произошло, но я была влюблена в него так, как никогда, ни в кого. Когда я видела его, я была веселая до слез и щебетала, как птичка, не потому что хотела привлечь к себе внимание, а потому что я ощущала счастье.
Когда мы копали огород (мы – свой, а он – свой), и нас разделял только старенький забор, я видела его и ко мне приходили мысли такого плана: «Я бы копала огород всю зиму, даже если бы выпал глубокий снег, только бы видеть тебя!», «Мы с тобой почти на одном клочке земли, над нами одно и то же небо, нас обнимает одно и то же солнце! Как бы я хотела, чтобы ты жил здесь с кем угодно: с двоюродными сестрами, племянницами, подругами, женами – не имеет значения, лишь бы я могла видеть тебя, хоть иногда…»
Потом я неделю сходила с ума. Смешно, но не мне потому, что это было впервые в жизни – я шла на рынок покупать новое белье и думала… Я была на краю гибели, спасибо, что целый день моросил дождь и отрезал мне все пути. Все это было на грани хронического заболевания. Неделю не спала, от еды отказывалась, пока не стала «плавать». Из состояния невесомости выползала на четвереньках. Ходила по комнатам, бормотала и плакала навзрыд, причитая: «Боже! Боже! Боже! Павлик! Павлик! Павлик!» Несколько раз порывалась идти, звать, падать, плакать, просить, смотреть, целовать…
14 октября. Умопомрачение: сама себе не подчиняюсь, сама с собой не справляюсь – внутренний человек бунтует, требует своего! Только увидела, бегу через порожек забора, зову (если не позову, опять меня отнесет к порогу дома, и я уже не смогу побороть поток, чтобы опять добраться до этого порожка): «Павлик! Можно тебя на минутку? Иду здороваться, а то уже не могу ни спать, ни есть…» Спасибо, что Наташины собаки облаяли мои слова: я сделала вид, что ничего не говорила, а он – что ничего не слышал. Каждый обманул самого себя.
А потом – общий разговор – я в нем не нуждалась. Мое душевное он не … (он понял все!), но поднял его на уровень умственного. Я впервые с умственного уровня упала в «область пупа» и потерпела полное поражение – душевное. В общем, я понимала, что по всем уровням развития: умственному, душевному, сексуальному – я ниже его …
Он меня не оттолкнул, но и не приблизил к себе. Я пережила ой! – ой! – ой! какие минуты: вместо слова «Здравствуй!» я могла бы сказать «Люблю!» и мне важнее всего было увидеть его рядом, услышать его голос, а не поймать смысл разговора.
14 октября случилось то, что могло произойти один раз в 100 лет, а если жизнь моя всего продлится 70-80 лет, то это могло бы выпасть на жизненной линии после моего существования. Так что: это нужно ценить! Но я не знала, что в этот день, в святой праздник Покрова, в церквях вдовицы просят Господа Бога о замужестве…
Ну, увидела, услышала, что-то поняла и … успокоилась. Молчать мне с ним было неинтересно. Я уже не хотела быть птицей на его ладони. Мне было обыкновенно! Вот что значит не уметь общаться: два года мечты, полгода сладких мучений, десять дней тягчайших мучений закончились тем, что мне стало обыкновенно – одиноко!
Пришла домой другой. Поела. «Ну, – думаю, – слава Богу!» Ночь спала, а утром – через окно – он, и опять душа как теннисный мячик: «Родненький!» Не вижу его – успокаиваюсь, увижу – страдаю, становлюсь странной, если не дурной…
Несколько дней не видела, вдруг подумала: «Наверное, уехал!» и оборвалось все. Я опять стала падать в черную, страшную пропасть. Потом увидела и обрадовалась: опять есть смысл быть тут, дышать, ходить, мыть, стирать, готовить. Боже, какая я была счастливая! При виде его мне хотелось жить. В его присутствии сердце мое таяло, я уменьшалась, становилась не собой: женственнее, красивее, умнее, добрее… С ним мне было уютней в этом мире. Прежде я думала, что я никого не смогу полюбить, а получается: душа у меня не мертвая, она еще трепещет! Ну, и что же, что безответно?! Нормально! Было бы хуже, если бы ответ был недостойный. А так, что плохого?
Я знала, что в это время у него рушилась семья. Может, он и нуждался в женской заботе и внимании, теплоте и близости, но не вообще, но не до такой степени, чтобы опуститься до престарелой соседки своей матери. Или… все остальное меня не касается… Он как был, так и остался для меня закрытым человеком. А я опять была свободна… Только на подоконнике осталось у меня «крыло перелетной птицы» – финиковая пальма. Я ее, может быть, уже не полюблю…
Вечером – муки: читаю, вскакиваю, подхожу к окну в другой комнате, открываю штору – он. Точно такое же торопливое движение. Но что думал он, какую команду произнес – знает один Бог, потому что несколько секунд я была на небесах – ради этого трепета стоило страдать! А потом была странная ночь! Какая-то психическая власть! Или физическая? Или душевная? Или вообще власть? Почему именно он? Зачем?
Мое отношение к нему никого не связывало, ни к чему не обязывало – оно не было провозглашенным и не было признанным. « Все пройдет! – думала я. – Мы все в этом мире потеряны». Но мне не совсем было понятно: почему один человек живет в любви, а другой – в одиночестве, хотя тоже хочет жить в любви? Почему один человек ищет свою любовь, находит и считает это нормальным, а другой – свое чувство считает бредом и готов отказаться от него, считая, что с головой у него не в порядке и что это невозможно?
Я могла допустить, что он может побояться, потому что для решения таких вопросов надо какие-то особые, смелые действия. Я понимала, что он просто может полениться и взять то, что само прицепится или упадет ему под ноги. Я могла предположить, что он может посчитать эти отношения неприличными, ненужными, неудобными, а мои чувства могут навевать на него скуку, вызывать ухмылку, насмешку, презрение…
Я всегда думала, что для других я неинтересная, запущенная. Но тогда мне, глупой, еще хотелось, чтобы несделанный шаг, несказанное слово, неотправленное письмо, не раздавшийся телефонный звонок нашли меня, хотя я понимала, что я ему не нужна, что я ему не пара, что он, не то что никогда не полюбит меня, но даже не узнает об этом.
Если бы мы вспомнили «давно забытые понятия» Сент-Экзюпери, из нашего положения можно было бы выйти. Но его обеды и ужины в примитивном обществе, и мой зеленый чай в одиночестве нас не объединяли. А если бы он был моим другом, мы разговаривали бы с ним по душам, играли бы в шахматы. Интересно: можешь ли он играть в шахматы? Но это ведь не такой страшный вопрос, на который нельзя ответить?!
Мне не надо было от него ничего материального. Мне не надо было даже продолжения. Я понимала, что это невозможно! В таких случаях все решается без умствований, без слов, только обоюдные чувства, глаза, губы, руки, тела могут сказать все! Но это слишком много! Ничего не будет! Будет… одиночество, отчаяние, уныние, смерть! Как жаль! Я понимала, что я в тупике, что я неудачная, неинтересная, бедная, старая. Хотя… я сознавала, что из любого тупика можно найти выход, но из этого тупика я выхода не искала. Я понимала одно: он имеет надо мною власть, а я обязана сохранить чистоту отсутствия отношений. Миссия выполнена!
Но важно то, что мои переживания его не касались. Четыре года назад я карабкалась из страшной ямы, и мой взгляд зацепился за него, он мог бы зацепиться и за Всевышнего (преждевременно). Три года назад мне с ним хотелось поговорить (очень!), но это прошло. Сегодня я хочу «упасть на твою грудь – спать» (это не я – Ахматова), но и это пройдет…
А глубокой осенью на его трепещущем орехе орудовали сойки и дятлы, растаскивая последние плоды. Синицы жались к моим окнам. По ночам ветры хлестали по стенам осыпающейся листвой и дождем. Собака лаяла и тянула цепь, опять лаяла и тянула цепь – это звуки, доносившиеся с его двора. Было состояние птицы, отставшей от своей стаи. В обжитом пространстве пусто – не было сердечной привязанности к этому миру, не было его! Я тогда еще не хотела согласиться с тем, что он – не мой человек, хотя понимала, что мой человек меня бы понял и кинулся за мною, даже в пропасть…
Все глупости! Просто возрастной кризис. Как подумаю, что через пять лет я с собакой буду пасти коз в посадке, хочется сегодня утопиться или повеситься… Что мне надо? Все нормально! Дети живые, здоровые! Учебник психологии – рядом. Тишина. Собаки лают, но не рвут мое сердце. Время течет обычно. Я целая – не больная. Реально: где найти шахматы? Но как мне представить игру в шахматы в одиночестве?
Господь Бог! Какая я богатая, какая я счастливая! Вдруг бы я в это окно его не увидела? Я же помню то время, когда я была мертвая! Я точно знала, что все: я никого не смогу полюбить! Как хорошо, что он мелькнул и его образ запал мне в душу! Мне не нужно знать, чем это кончится! Мне не надо знать никаких концов – пускай теплится! Сегодня мой сын сказал бы: «Телепортация и маньячество!», и я бы с ним согласилась, потому что по сегодняшним меркам все глубокие чувства – это телепортация и маньячество, а просто «любовь» – унисекс…
Все, что я хотела получить от него, я имею. Я вышла из страшной двухгодичной депрессии, спаслась физически, сохранила и развила душевный запас, схватилась за соломинку умственно – поступила в университет. Я секунды испытывала то, чего не было в моем пятидесятилетнем жизненном опыте. Я благодарна ему за участие в процессе моего «оживления», спасибо ему за то, что послужил какое-то время в качестве «безликой болванки», если по-другому не смог. Хотя мне очень жаль, что он упустил свой шанс стать счастливым.
Этим парнем я болела больше десятилетия. Нужно было срочно менять жизнь, и я ее меняла. Когда я уже жила в Харькове и мне стал доступен интернет, я попыталась с ним связаться и встретиться на родине, мы съехались, увидев его, я обрадовалась, позвала, он изобразил на своем лице недоумение. Потом несколько раз пыталась написать ему коротенькие сообщения – скупые, запоздалые ответы были. В феврале этого года шли дожди, и ностальгия взяла в плен мою душу. На сообщение: «Павлик! Мне иногда так жаль, что ты необщительный!» Ответа я не получила. Храни его, Господь!
В течение последних четырнадцати лет мои страдания обретали словесную форму, и вот что из этого вышло:
***
Я плыла по теченью – не спалось и не елось…
Я, как раненый зверь,
Выползала на лапах из повального бреда,
Выходила на воздух
И с порога рвалась в берлогу…
Сто молитв прошептала Всемогущему Богу,
Сто тропинок Тебе по земле расстелила,
Но мимо...
Ощущение боли сильнее, чем Слово!
И снова...
Я секунды жила в небесах,
И часами зияла могила...
О, Любовь, как Рожденье и Смерть,
Для меня ты Загадка…
***
И никакой волшебной силой
Не обладает то окно,
Какое так меня манило
И так меня к себе влекло!
Благополучные чудачки два дня,
Как будто век, живут…
Как жаль, что прежнюю хозяйку
Я больше не увижу тут!
***
С утра дождило и штормило,
И к берегам чужим несло,
И я в пучину уронила
Свое надежное весло.
Рукою берега коснулась,
Но отнесла меня волна.
И никому не захотелось
Поднять меня с морского дна...
***
Затих фонтан, покрывшись коркой льда,
И под ногой скользит лимонная листва…
И сквозь десятки тысяч километров
Скажи, каким мне помолиться ветрам,
Чтоб наконец-то ты уверовал в меня?!
Ты должен был бы догадаться первым,
Что нужно обнаженным нервам,
Чтоб пережить досадную потерю –
Необращенного тебя, в кого я верю…
Но оказалось проще – я не та,
И ни к чему вся эта суета,
Не надо ни молитвы, ни креста,
Ни денег для рекламного щита…
Так птица рвется из небытия…
Как охватить мне небо, море, сушу,
Чтоб не твою поймать сетями душу,
А возвратиться, чтоб могла моя?
***
Отбросила я в сторону романтику
И разработала стратегию и тактику,
Продумала как в шахматах ходы,
Где цель завоеванья – это ты.
С какой-то нескрываемою спешкою
Я в бой рвалась беспомощною пешкою,
Чтобы нарушить стройные ряды…
Фигуры из слоновой белой кости –
Король на черном каменном помосте
И рядом – королева в кружевах…
Смотрели на мои маневры смелые,
На то, что я бессмысленное делаю,
И разбивали мое сердце в прах.
А потом еще, и еще, и еще…
***
И что там случилось, как получилось –
Влюбилась
До самого донца – затмение солнца.
Куда-то стремилась и крыльями билась,
И в небо взлетала,
И падала в землю, зерном прорастала
Немалым – устала.
Молилась, постилась и к Богу просилась навечно,
Свечою горела и капала воском кому-то на плечи,
на чьи-то погоны – блестели.
Готовая к бою, сидела в засаде,
Мечтала о плене как о награде…
Измена – страдала.
Во вражеском стане никто не заметил,
Не вышел навстречу и руку не подал,
Не обнял, слезу не смахнул, ничего не спросил –
Нейтральность...
Эх, командир! Кому это нужно?
***
В такие-то годы, в такие-то веки
Тревожится мысль об одном человеке,
И днем не уходит, и ночью не спит,
И так беспокоит, что сердце болит.
Ну, видела я его несколько раз…
Не помню
Ни цвета волос, ни сияния глаз,
Ни слова, ни жеста, ни линии рук,
Ни складки рубашки у джинсовых брюк,
Но тянется это из прошлого века…
Найдите, пожалуйста, человека!
***
В календаре сейчас февраль,
Но вопреки всему
Весь день сегодня за окном
Противятся ему:
Сбегают капли по стеклу,
Народ обходит лужи…
И настроенью моему
Ты так сегодня нужен!
Пишу в Контакте: «Здравствуй, друг!
Мне иногда так жаль,
Что не общаешься со мной
Двенадцатый февраль…»
В ответ, вы думаете, что?
Конечно, тишина…
Как хорошо, что после зим
Является весна!!!