Степан не любил тех, кто кончал свои годы самоповешением, а коих на его веку было немало.
Жить в советской коммуналке и делить кухню, коридор и туалет аля "сортир" доставляло уйму сложностей и лишних хлопот.
Алкаши, наркиши, отвергнутые урки, потрёпанные бабища и просто те, кого занесла сюда воля судьбы нелёгкой. Вот так жизнь, вот так здрасьте.
А тех, кто самоубивался тихо, Степан уважал. С ними проблем меньше, и никакого шума среди ночи ни сверху, ни снизу, ни из соседних коммун. Был человек, и нет его, а через пару дней санитары вынесут по узким лестничным пролётам, накрыв с головой тряпьём. Естественно вперёд ногами. И в таких условиях как-бы самому коней не двинуть, так нет же, умудряются жить и по праздникам веселиться даже.
У Степана под рукой всегда было три вещи: пульт от пузатого телевизора "тошибо", газета " церковь к народу", скрученная в тугой рулон для борьбы с тараканами, и коротенький деревянный брусок для "Степан, сука! Дверь открой, дело есть!".
Вообще-то Степан был человеком не шибко деловым и общего ни с кем не имел, тем более утром в субботу. Единственное, что связывало его с соседями это деньги, которые он любезно занимал всем просившим в том и позапрошлом годах под честное-честное слово до грядущей получки для "тушения горящих труб". Степан не любил быть назойливым, собственно поэтому про долги никому не напоминал, а те и забыли.
По отцу родному, Степан был Юрьевич, но Степаном Юрьевичем его называла пару раз только ныне покойная бабушка, а все остальные (кроме матери), включая местных детей-шпанят называли его Степан-таракан, за оседлый образ жизни, да и просто потому что рифмуется.
С таким прозвищем Степан согласен не был, он считал тараканов живучими и приспособленными к жизни, а сам напротив был уязвимым и немощным, отчего навесил на свою хлипкую дверь аж три навесных замка и залепил глазок.
Степан проводил много времени на полу, ввиду отсутствия некоторой мебели. Обстановка его обителя была неприлично скромна. Диван с оторванной спинкой, потёртый шкаф без дверцы, тумба под ведро с водой и табурет, на котором раньше жил кот, пока там же не издох. Телевизор стоял на полу. Смотрел его Степан так же сидя на полу, и ел на полу, и спал иногда тоже на полу, сидя, уснув при просмотре телепередач.
Вообще-то Степан был против телевизоров, он считал, что просмотр телеканалов замораживает умственные возможности мозга. Так было написано в одной из старых газет. Но отказаться от пузатого он не мог, потому что из оставшихся развлечений оставались только газеты, а читать он их мог с большим трудом из-за постоянной мигрени.
Каждый день с полудня до трёх телевизор отключился, дабы исключить возможность его перегрева. Денег на новый небыло совсем.
Кстати насчет мигреней. Они у него с самого детства из-за такой-то инвалидности, название и степень которой он давно забыл. За свою инвалидность Степан получал пенсию, собственно на которую и жил последние семь лет. В любви ему не везло. Просто катастрофа. А может и везло, только он никогда не пробовал знакомиться и влюбляться, не умел, да так и смирился с одиночеством. Одно единственное окно с затянутыми в паутину углами регулярно зашторивалось по наступлению первых сумерек. Подоконник служил хранилищем для трёх огромных стоп из отсыревших и пожелтелых газет. За добрых три десятка лет стопы выросли на треть всего окна. Выкидывать их никто не собирался. Это были не просто газеты, а настоящее хранилище семейного древа памяти. Газеты из нижних слоёв покупала его бабушка, средние слои приносила мать, а верхний слой газет уже который год носил почтальон, подлаживая под дверь. Самого почтальона Степан видел всего пару раз, да и то со спины.
Почти каждую субботу Степан грел воду в медном тазу и в нём же купался, а после застирывал вещи. Как правило, вода стояла до следующей субботы, поскольку вылить её не было ни времени, ни сил.
Близился канун Нового Года, самого атмосферного и колоритного праздника России-матушки и домососеди Степана будучи людьми колоритными, патриотичными и заядлыми бухарями, принялись к предпраздничной подготовке. Когда количество декабрьских дней пошло на спад, запах подъездных нечистот разбавил навязчивый запах спирта и матерные перекрики подпитых россиян коммунальных слоев общества. Степан в такие дни старался максимально ограничить себя от присутствия вне стен своего обителя и, находясь в состоянии душевных волнений, не мог найти себе места. Его трясло, а порой даже лихорадило. Апатия и многолетняя депрессия опоясывали многострадального и мученного, превращая без того жалкие дни в ад.
Пьяные шумы раздражали комнатный воздух. Включатель света успевал обрастать паутиной, а оконная занавесь оставалась неподвижной до середины января.
Восемь лет подряд, год за годом. Всё продолжалось без последствий, без визитов напитых в белую стельку соседей. И в этот Новый год Степан надеялся и молился остаться нетронутым, но в утро двадцать седьмого декабря дверные замки затрещали от напористых стуков, и ветхая дверь, расщепившись сверху донизу, впустила орущие матом силуэты.
Санитары вышли из занесённого снегом подъезда, вынося укрытое пыльной занавеской тело. Опустевшая коммунальная комната открывала напоказ засохшие чёрные лужи. Февральская вьюга разнесла стопы газет по лестничным пролётам.