Каиново семя

Сергей Брус
Можно сказать и так: поездка не радовала.

Но это означало бы – не сказать ничего. 

Пока ехали по грунтовке,автомобиль раскачивался на ухабах дороги, а затем его нещадно трясло, когда в черте города выехали на брусчатку. Пары отработанного горючего проникали внутрь крытого фургона с надписью «Хлеб» и дышать, с каждой прошедшей минутой, становилось все трудней.

Подташнивало.

Люди, которые находились в фургоне, не видели друг друга. Внутри стояла тягучая и плотная, словно осязаемая тьма. Если и были щели между не аккуратно пригнанных досок, то свет не проникал сквозь них, потому что снаружи царила осенняя ночь.

А улицы пустынны, и нет фонарей. Когда настоятельная потребность выгоняла кого- либо из дому, тогда путник осторожно крался вдоль стен. Он старался идти там, где тьма была особенно густа и оставалось меньше шансов встретиться либо с бандитами, либо с теми, кто с ними боролся.

Но с этим можно было мириться. Это не страшно. И не эти мелкие  неудобства непомерным грузом давили на  поникшие плечи людей. Нет, не они. 

Страх всплывал из глубин собственного сознания. Он сковывал смертным холодом сердце, покрывал лоб и все продрогшее тело бисером отвратительно-липкой испарины, заглядывал прямо в душу и открывал ей омерзительный оскал небытия. Голова  томилась в тисках боли: казалось, будто на нее накинули металлический обруч, и чья-то безжалостная рука, все сильнее и сильнее сдавливает его. А перед глазами, из стороны в сторону, раскачивается огромный маятник, отсчитывая время, которое осталось у них до исхода.

Каждый знал о том, что ему выдан билет в один конец.

Молчали… Говорить было не, о чем...

Вскоре, людей качнуло вперед, и автомобиль остановился.

Сначала  - лай собак, а затем стал слышен неприятный, скребущий звук, который прошелся не только по ушам, но  коснулся и каждого сердца. Это тоскливо заныли, застонали плохо смазанные петли на створках тяжелых ворот, открывая вход в хорошо известную неизвестность.

Ясен был финал — приговор особой тройки, но неизвестны этапы пути к нему...

Лязгнули металлические детали засова, и  чьи-то руки рванули дверь, отчего внутри стало немного светлей.

--Бегом из машины, сволочи!  Бегом, падло! -- истошно орал вертухай, и его пронзительные вопли, - иначе не назвать те звуки,которые вырывались из его широко распахнутого рта, -- перекрывали   громогласный  хор  тюремных  псов.

Люди, один за одним спрыгивали на утоптанную землю, где немедленно попадали в цепкие руки тюремной охраны. Последние толкали их вперед, порой сбивая с ног, а следующие за ними, кто дубинкой, кто киянкой, сопровождали далее до открытой двери, ведущей внутрь здания. И все с криками, матом и богохульствами, да под неумолчный рык, рвущихся с поводков, натасканных на человека злобных псов.

До мелочей отработанная схема приема, вновь прибывшего, человеческого материала: они так и не поняли, - эти горемыки из фургона, - как оказались в большом помещении, обстановку которого составляли лишь пустые столы, стоявшие вдоль стен - столь неумолимо быстро все произошло.

Возле каждого стола, перекидываясь скабрезными шутками, стояли мужчины и женщины в военной форме. Особи женского пола преобладали — мужчины, по большей части, выступали в качестве загонщиков, которые и согнали узников в плотную группу в центре зала.

--Слушай сюда, контра недобитая. Вещи — на столы, одежду — на столы... Обыск. Живо!

Конвоиры пустили в ход дубинки и киянки, подгоняя непонятливых.

И снова крики,  отборная ругань и мат.

И густой запах сивушного перегара...

– Завязывай, братишки. – вскоре приказал старший. – Контра прониклась важностью момента. Они все поняли, и разоблачаются...  Кому не ясно?! Одежду сняли! Быстро!

Хуже всех пришлось юной  девушке, почти подростку. Она стояла с глазами, полными слез, и затравленно озиралась вокруг. Именно на нее переключилось внимание  тюремных надзирателей.

– Давай, давай, заголяйся, контра, – орали они, сопровождая  похабные слова, столь же непристойными жестами.

Более других, старалась побольнее уязвить, средних лет вертлявая вертухаечка, с явными следами пьяных оргий на лице и прокуренным голосом. Впрочем, не нам судить: работать так, как работали эти пахари революции  и, в то же время, смотреть на мир трезвыми глазами, наверное, весьма непросто.

--Что, застеснялась, сука?! – закричала она и занесла киянку над головой беззащитной  девушки. -- А когда перед недобитой контрой ноги раздвигала,  стыдно не было?! А?!

Деревянный молоток не нашел цели. Он ударил по плечу пожилого мужчины, который, мгновением ранее, слегка отодвинул девушку в сторону, убрав ее с линии удара. Вертухайша замахнулась снова — она жаждала пустить кровь этой девке, невинная чистота которой больно уязвляла то немногое, что еще оставалось от ее совести.

--Подождите, - спокойно сказал длинноволосый мужчина, одетый в рясу, местами, уже порванную. - Попробую всё уладить, с Божией помощью.

«Красная дьяволица» опустила киянку: 
--Улаживай. Только запомни хорошенько — здесь тебе Бог не помощник. - усмехнулась она.

Мужчина бережно приподнял заплаканное лицо  девушки и взглянул  ей в глаза.
--Успокойся, милая, успокойся. - сказал он. - Не так страшен черт, как его малюют.
 
Губы вертухайши растянулись в некоем подобии улыбки:
--Скоро узнаешь, поп, как он страшен. Прямо тут и узнаешь, потому, как вы -- уже в аду!

Ее реплика вызвала взрыв  гомерического хохота  – тюремщики бесновались. Не в переносном смысле, но в прямом. Они подошли поближе, предвкушая очередное развлечение. Конечно же, жизнь — скучна... И что может так украсить ее весельем, как не зрелище страданий ближнего?!

Тем временем, священник говорил с девушкой. Его слова были едва слышны, но в наступившей тишине, каждое  прозвучало, словно, набатом:
--Мы не станем смотреть, -- отвернемся..., а на этих, - он кивнул в сторону служителей тюрьмы, – не обращай внимания: это уже не люди, а полубесы. - священник замолчал, а затем, вполголоса,  добавил, – нелюди, одним словом.

И звуки пропали.... Потому, что стало очень тихо. Более того — казалось, что тишина превратилась в физически осязаемую субстанцию. 

Вертухаев не возмутил тот факт, что их причислили к бесовскому сословию, нет! Им льстил, можно сказать и так: приятно щекотал революционную гордость и самосознание тот факт, что  именовали их  « красными дьяволятами». По молодости лет, конечно же, дьяволятами, но с твердокаменной уверенностью в том, что по мере физического взросления, войдут и в духовный возраст полных демонов революции.
Но «нелюдь»?!

Если бы спросил их кто, то  не смогли бы  эти люди дать какое-либо, более или менее вразумительное объяснение неприятию этого определения, но интуитивно они чувствовали, что это - полновесное оскорбление. Понимали правду этого слова по отношению к себе, так как где-то глубоко-глубоко, в недрах не способной умереть человеческой души, все еще теплился малюсенький остаток бесценного дара Божия человеку — его совести. Он едва тлел, но, в то же время,  обжигал больно, и они топтали божественную искру  грязными сапогами, заглушая  дикой  злобой те крохи человечности, которые все реже и реже напоминали о себе.

--Бей контру!-прозвучал призыв.

Вероятно, безстрастная старуха,  на чей голый череп накинут черный капюшон, уже занесла косу  над головой  священника, но смертный час его еще не пробил.

--Отставить. - властный голос прозвучал от закрытой, до сей поры, второй двери, которая вела в большой зал, и заставил всех обернуться к ней.

С первого взгляда было ясно, что тот, кто отдал приказ, не сомневался в  его безпрекословном исполнении: обладатель шикарной кожаной куртки, весьма любимой  комиссарами разного калибра, столь усердно трудился на ниве красного террора, что заслужил безусловное уважение большевистской братии, которая стояла ниже  на иерархической лестнице революционного безпредела.

– Этого, - он указал на человека в рясе, -  этого ко мне.  И быстро. Успеете пообщаться, - добавил он с мрачной ухмылкой на лице, - когда пойдете сопровождать его в последний путь.

Конвейер по приему кандидатов в расход заработал так, словно ничего и не произошло. Рутина... Сколько их уже прошло, и сколько пройдет еще. Нет причин для того, задумываться о тех, кого вычеркнули из списков живых. Их уже нет.

Пуля лишь поставит жирную точку.

А, тем временем, человека одетого в рясу провели, по лестничным маршам, на несколько уровней вниз и втолкнули в камеру. Судя по отсутствию забранного решеткой окна, она находилась в подвале, и использовалась для допросов, так как кроме письменного стола и, прибитого к полу табурета, иной мебели не наблюдалось.

-Присаживайся, что ли, собрате мой. - Человек в кожанке указал на табурет. – Или не признал?

--На память не жалуюсь. Признал.

--Это хорошо, что признал. Тогда и поговорим, как говаривали старые и добрые друзья, да в старые и добрые, былые времена. Вина, прости, не будет, а чайку можем сообразить. Эх! - он потер ладонь о ладонь, -  Вот бы вернуть времена нашей семинарской молодости! - слегка поджав тонкие губы и прикрыв веки, обрамленные чуть-чуть подпаленными ресницами он покачал головой, словно вспоминая дни безшабашной юности, и затем спросил:

– Так что с чайком? Или откажешься? Так это будет  проявление бесовской гордыни. А?  Негоже так-то, отец Николай. Ой, негоже. 

--Зачем отказываться? Следующее чаепитие, вероятно, уже за гробовой доской будет.

--Ой ли?! Не спеши отче, не спеши.. До нее, до гробовой доски то есть,  еще дожить надо. - с недоброй усмешкой сказал человек, который сидел за столом, и добавил, выдержав небольшую паузу, - а это будет, непросто, в наших -то лагерях. Весьма, непросто....

Он навис над столом, понизил голос, словно заговорщик, и сказал шепотом:

--Поверь -  я знаю, что говорю.

Человек в кожанке откинулся на спинку стула и тяжелым взглядом, не мигая, посмотрел на собеседника. Не столь  важно, сможет ли он сломать своего былого сокурсника или нет. Не важно. Не этот, так другой... Недостатка в иудах никогда не ощущалось. Особенно — среди высшего духовенства. Царя, не так давно предали... Да  что там говорить: и предательство Самого Христа — дело рук первосвященников. Слабое звено, что ни говори, эта архиерейская братия. А  друга юности лучше дожать — знает отца Николая народ, знает и верит ему.  Многие за ним пойдут, если соблазнится сребренниками.

--Не надо вокруг да около ходить, Владимир. - ответил священник. - не ради самовара сюда позвал.

--Ну и ладненько, - согласился тот, кого назвали Владимиром, - не хочешь чаю, так и не надо. Решим дело полюбовно — сразу   домой и пойдешь. Там можно будет и водочки испить, празднуя избавление из рук нечестивых. Хоть до поросячьего визга нажрись! Все тебе власть народная позволит, если примешь мое предложение. Не скрою, в этом случае, и сам нечестивым станешь. Не без того. Так ведь и право жить - заслужить надо.

-- Совсем Бога не боишься?

--Правду тебе скажу, Коля. Как на духу. - человек в кожанке перегнулся через стол и смотрел, теперь, прямо в глаза собеседника, -  Бог, Коля, Он может  есть, а может и  нет... И это - тот еще вопрос, а жить-то здесь хочется , и сейчас... Подумай. Только поскорее. Времени у тебя нет. Могу дать минуту... И все.

--Чего ты хочешь?

-- Да все  - как и всегда. Ничего нового: здесь тебе хлеб и жизнь, - Владимир выложил на стол бумагу, с напечатанным на ней текстом,  - а не подпишешь...  Прости, но будет Крест.

Он накрыл бумагу своей ладонью и придвинул ее к краю стола.

--Это — декларация  вашего митрополита Сергия Страгородского об отношении Православной Российской Церкви к существующей гражданской власти (большевиков). Можешь не читать. Здесь изложено обыкновенное отношение надсмотрщика, - из рабов, - к своему хозяину и, соответственно, призыв к пастве слепо следовать за ним. Не станешь читать, поверь, ничего не потеряешь. Твое дело подписать. И будешь, Коля, свободен, как ветер, который волен вольно гулять везде, где мы позволим.

Владимир рассмеялся собственной шутке и еще раз хлопнул ладонью по тексту сергиевой декларации.

– Подписывай.

--Не наш митрополит Сергий. - ответил о. Николай. - Обновленческий. Скорее —ваш он.

--Другой бы спорил, а я — нет. Конечно  он наш, потому что назвал нас, откровенных богоборцев, властью от Бога. И не важно, каковы были его побуждения: Иуда, как говорят некоторые,  тоже руководствовался благими намерениями, а Каиафа и Анна хотели уберечь народ от несчастий... А что имеем в результате?  Правильно - они  отдали на распятие Сына Божия.  Сергий – ваш, потому как является заместителем местоблюстителя патриаршего престола. Единственным, заметь, кто сейчас на свободе, милостью больших людей с Лубянки.  Главпоп, на данный момент. А декларация эта - есть дело его рук. А там черным по белому написано о том, что вполне можно быть православным христианином и, вместе с этим сознавать Советский Союз своей гражданской родиной, радости и успехи которой -ваши радости и успехи, а неудачи — ваши неудачи. Как тебе это: радости врагов Божиих — ваши радости. Ха-ха-ха.

И хлопнул по столу уже кулаком.

--Подписывай — сказал он.

Его собеседник отрицательно качнул головой.

--Ты же знал, что я не поставлю свою подпись. - ответил он. - Знал еще до того, как предложил мне  принять этот акт предательства Господа и Бога нашего Иисуса Христа.

Человек, одетый в кожаную куртку,  отнесся к отказу философски.

--Ты — дурак. Дурак и фанатик. К тому же - фанатик, можно сказать,  почти покойный. На что ты  надеешься? Стремишься попасть в сонм  христианских мучеников? Дурак ты, отец Николай, трижды дурак. Мы воспитаем целую плеяду наших «патриархов», которые будут верно служить нашему же делу, и кто-то из них, будущий, когда-нибудь освятит памятник нашему  же ставленнику, митрополиту — обновленцу, толерантному к богоборческой власти Сергию Страгородскому! А всех вас, дураков, мечтателей и идеалистов, будут жрать могильные черви, и более того - на церковных службах, поминать вас станут как исповедников и новомучеников, нами же созданной «церкви».

Владимир еще раз хлопнул ладонью по тексту сергиевской декларации.

– Подписывай.

Отец Николай кротко взглянул на него и ответил тихо:

--Бог поругаем не бывает, Володя...
               
                ххххх

Когда отец Николай посмотрел в глаза растрельной команды, он без удивления увидел, что глаза их были пусты.