В музыкальной школе у меня была замечательная учительница. Прекрасный педагог и красивая мечтательница. Она никогда не была в Ленинграде, но почему-то очень его любила. Виртуально. По книгам, по изображениям на открытках, театральным постановкам изредка доезжающих до полесской глубинки Ленинградских театров, по кинофильмам. Именно от неё я впервые услышала: "А почему бы тебе не поехать учиться в Ленинград? У тебя прекрасные успехи в школе, поступай в университет, а музыка уже никуда не уйдёт, она внутри, она останется с тобой. Там низкое небо опущенными крыльями касается туманных запахов разветвленной Невы, там вдруг ненароком посчастливится на горбатых мостах столкнуться, взглядом пересечься со знаменитым актером, писателем, поэтом. Там живопись бесценная раскрасила музеи и дворцы". В ее глазах горели огоньки.
Решение о поступлении в музыкальную школу я приняла сама в семь лет. Решила. Пришла. Спела, простучала. И поступила. Наверное, это родовое, заложенное.
Семья. Это то, что сегодня есть у меня. У каждого из нас.
Семя. Семечко. То, которое прорастало-росло, ветвилось, радостно зеленело, созревало. То, которое обязано, вне всякого сомнения, с каждым новым витком распускаться ярче, плодоносить ароматнее. Семь-Я. Страшно подумать, что последние семь поколений особенно тщательно готовили этот продукт. Старались. Перчили, солили, сластили. Месили-перемешивали. Искусно лепили, обжигали. Силу родовую вдыхали. И выпускали. В зной, мороз, ветер. Выстоять. Стать ещё сильнее, ещё терпимее, ещё мудрее.
Моя семья со стороны мамы родилась и выросла на Полесье. На земле, упрямо скрытой среди лесов и болот. В краю соломы в васильках, ромашковых венков и кветки папоротника, запрятанной в еловой чаще от глаз завистливых, помыслов нечестивых. В окружении смолистых сосен на песчаных почвах с ракушечником, слывших некогда дном великого океана, черничных солнечных полян, мягких болотных мхов, разнотравья, белых аистов, гордо расхаживающих по заливным лугам, усыпанным яркопахнущими гвоздиками и голубыми незабудками.
Аисты прилетают весной и становятся хозяевами лугов, деревень, городов. Для них заботливо строят большие гнезда на столбах и старых спиленных деревьях. Ночью важные птицы стоят на одной ноге на фоне месяца или полной луны, без движений, в тишине. То ли в глубоком сне, то ли в медитации. Светлыми днями радостными взмахами любуются грациозными самками, трепеща укрывают крыльями свои длинные шеи – скромничают. Тонкие ноги шагают медленно, неуверенно-смущенно, но настойчиво по направлению к счастью своему. Аисты облагораживают полесский пейзаж, широкими кружениями провозглашают новое рождение, бесконечное движение жизни.
На Полесье у рек и ручейков, заливов, озер и бродов шепчут кружевные березы. Ранней весной стволы берез перламутром сияют между белой землёй и бледным пастельным небом. Просыпаются веселыми струями прозрачного, слегка сладковатого сока. Детские непоседливые ноги в эту пору бегут в лес, тела обнимают деревья, и ловят маленькие язычки капли свежего целительного напитка. Вкус березового сока – вкус весенней новизны, детской раскрепощенности.
Спрятанный, скрытый, мощный характер полесских лесов и болот породил задумчивый, сдержанный характер здешних жителей, не лишенный достоинства. Незлобливый. Близость, роднение с природой на протяжении веков воспитало в полешуках доверчивую, кроткую натуру, с абсолютным отсутствием злопамятства. Девицы белоголовы и стройны как белоствольные березы, голубоглазы и зеленоглазы под стать затопленным лугам. Хлопцы добры и веселы, трудолюбивы. Семьи гостеприимны.
***
Все члены семьи моей бабушки, она, ее три родные сестры, отец и мать, играли на разных музыкальных инструментах. Скрипка, семиструнная гитара, балалайка, аккордеон, мандолина. Играли и пели. Это был такой семейный дружный ансамбль с сольными выходами. Любили принимать гостей, угощать и выступать, радовать своей музыкальностью. Возможно, погружение, близость к природе рождает певучесть. А полесские бескрайние болота – бездонная мощь и спрятанная колдовская певучесть.
В те довоенные годы мир был другим, ведь мир меняется. Абсолютно неизвестным и непонятным для нынешних дней. Он был своим, точно также как и сейчас мир живет свою особенную жизнь. Не было магнитофонов, телевизоров, компьютеров, разнообразных гаджетов, всего того, что развлекает современного человека. Зимними морозными вечерами соседи, друзья собирались по очереди друг у дружки для бесед, настольных игр, чтений вслух, песнопений. А семья бабушки всегда удивляла исполнением классических произведений. Не знаю кто, когда и как их учил, но хорошо помню, как в детстве бабушкина сестра давала мне уроки игры на семиструнной гитаре. Я разучивала отрывки из Моцарта, Гайдна, Глинки. Теперь это кажется странным.
Разрушительная вторая мировая война разбросала бабушку и ее сестер по разным уголкам нашей большой тогда страны. Но семейная память хранит немного и довоенной истории.
Мой прадед Фома Алексеевич еще до первой русской революции отслужил двадцать пять лет в рекрутах, вернулся в родные места, получил работу сопроводителя поездов и взял в жены темноволосую юную красавицу Еву. Первые годы служба была подвижная, молодую семью перебрасывали с одного железнодорожного узла на другой. Все четыре дочери родились на разных станциях. Позже семья осела в полесском городке Жлобине, с века в век носящем имя города труженика-железнодорожника, принимающего и отправляющего поезда на север и юг, запад и восток. И прадеду, как прекрасному работнику, отпущен был хороший участок земли неподалеку, у рельс и паровозных гудков. На участке прадед построил деревянный дом и разбил дивный сад.
Очень скоро сад зацвел сливами, грушами, летними и осенними сортами яблок, белыми вишнями. Сад стал нарядным и наполненным. Урожай до весны кормил большую семью сушеными фруктами, густыми полезными киселями с добавлением лесных ягод, фруктовыми запеканками, мочеными яблоками, замерзавшими студеными зимами в деревянных бочках неглубокого погреба.
Как повсюду на Полесье, часть огорода засаживали картофелем – главным хлебом полешуков. Особенно он спасал в голодные военные и послевоенные годы. И по сей день многочисленные блюда из картофеля появляются на столе во многих семьях по три раза в день. Бабка, драники, колдуны, картофельные запеканки с грибными, овощными, мясными начинками... Уже в Питере, в общежитии университета, запах драников, которые я жарила на общей кухне, собирал всех соседей-студентов, приехавших на обучение из разных уголков СССР. Снимали пробы, записывали рецепт приготовления. Дешево, быстро, питательно. И главный козырь - вкуснотища.
Вскорости за домом замычала корова, завозилась румяная свинья. В доме появилось молоко и по большим праздникам разные мясные деликатесы – колбаса, корейка, ветчина. Ева мастерски готовила, особенно нахваливали ее хрустящие хлеба. На праздники приглашали весь переулок. Попробовать, полакомиться. Вне праздников семья жила скромно, по-деревенски - молоко, картофель, яблоки. Ева перешивала для дочерей, шила для соседей. Женщины с переулка с удовольствием щеголяли в обновках, сотворенных руками мастерицы.
Сестры росли вместе с садом. Две старшие – Александра и Ольга – темноглазые брюнетки в маму, две младшие – Раиса и Нина – голубоглазые блондинки в отца. Белые цветы и темные стволы между небом и землей.
Сестры отлично учились. Особенно давалась математика, русский язык и литература. После окончания школы все по очереди, несмотря на материальные трудности, продолжили образование, помогая и поддерживая друг друга. Особенно помогала Ольга. Ее муж неплохо зарабатывал, и она ежемесячно отсылала младшим на учебу по пять рублей из семейного бюджета. Старшие стали учителями, Раиса выпустилась из сельскохозяйственной академии, а моя бабушка Нина получила финансовое образование. До войны 1941 года все уже были замужем, жили и работали в разных городах. Изредка встречались.
После присоединения Западной Белоруссии к СССР в 1939 году Нину с Антоном – моим дедом, которого я никогда не видела – активным, сильным, спортивным, направили из Минска на работу в приграничный Брест. Молодой семье выделили отдельную двухкомнатную квартиру. В то время в Бресте было много жилья, оставленного бежавшими поляками. Квартиры оставляли с мебелью, посудой, столовыми приборами. Нина с Антоном купили себе лишь одну обновку – мягкий уютный диван. Символ теплоты семейной.
Незадолго до начала войны, всего за несколько месяцев, родилась моя мама Гертруда. Девочка с именем королевы. С именем сильным, твердым, и в то же время чутким и добрым. Не знаю, почему ее назвала так бабушка, и не понимаю, почему мама всегда так не любила свое имя. Стеснялась его широты и красоты.
Антон еще до рождения дочери был отправлен на учебу в артиллерийское училище. Далеко на Урал. Дочь он так и не увидел.
***
Война.
Кто придумал это слово? Кто позволил это действо? Клятвы, слезы, увечья, смерти. Изломанные мысли, разорванные души.
Война пришла в Брест молниеносно. Пулями, пулеметными очередями. Влетела заревом, гарью, стонами. Нина стояла на крыльце дома с крошечной дочерью на руках, одна. В глазах - огонь, в ушах - оглушительный бой со стороны Брестской крепости. Сквозь дымку солдаты, в нижнем белье, без оружия, те, которые не успели как следует проснуться, что-то понять, вытянуть спины, оросить глаза, бежавшие в крепость. Мальчишки. Соседка прошептала: “Война”.
Бабушка наскоро положила в вязаную сетку пеленки, документы и пошла... За всеми. Все куда-то двигались. Уходили за город, пытаясь обогнать шум, рев, страх. Прошли немного. За городом гремела канонада, за городом уже была линия фронта, и шли бои. Женщин, детей, стариков развернули обратно в Брест.
Через несколько дней бабушка и крошечная Гера оказались на улице вместе с новым диваном. Вернулся поляк, хозяин квартиры, выгнал их, честно отдав не принадлежавшее ему имущество. Их забрала и приютила знакомая женщина, жившая неподалеку с двумя детьми.
***
Установка на жизнь в человеке заложена с рождения. Испытания даны по силам. Началось выживание на оккупированной территории. Старых и малых. Молодой женщины и грудного ребенка с именем Гертруда.
В первые месяцы войны оставшихся в Бресте жителей немцы гоняли копать окопы. Бабушка копала, а двухмесячная мама лежала на сырой земле. Слабая, тихая. Чуть позже бабушку взял на работу польский глазной врач, который сразу же после оккупации Бреста Германией приехал в свой брошенный дом. Готовила, стирала, убирала. Но не долго. Врач хорошо к ней относился, однако не позволительно было приходить на работу с ребенком. Маленькую болезненную Геру не с кем было оставить. Все соседки, с которыми жила бабушка, работали. Пришлось уйти и перебиваться редкими заработками на дому. Продала диван. Продала одежду Антона, потом свою. По осени порою ездила за город, копала картошку крестьянам, за эту работу платили картошкой.
Осенью земля на полях начинает остывать, прятать свою силу в глубину. Утренние туманы несут сырость. Нина копала, собирала, укладывала в мешки урожай вместе с сентябрьскими дождями, а полугодовалая Гера лежала на обочине у картофельного поля и тихо ждала. Вскорости Гера заболела воспалением легких. Левосторонним, именно на этом боку лежала на меже. Лекарств не было, болезнь сопровождалась остановками дыхания. Знакомые женщины из аптеки, узнав о беде, предложили бабушке несколько таблеток красного стрептоцида для дочери и научили делать искусственное дыхание. Маме суждено было выжить.
У соседки по дому под крышей жили голуби. Немецкий командир приказал уничтожить их. Женщина слезно просила оставить птиц для супов. Разрешил. Из этих голубей варили бульоны и отпаивали больную Геру. Мама стала ходить в два с половиной года, ноги и живот – колеса. Соседи говорили: “Гера-то и на ребенка не похожа”.
Несколько раз к бабушке прибегали евреи, брат с сестрой, сбежавшие из Гетто, давали ей разные вещи, украшения и просили обменять их на еду. Бабушка помогала. А как-то утром, стоя у окна, увидала, как брата с сестрой ведут по улице под конвоем. Больше они не приходили.
***
В 1944 году бабушку с мамой угнали в лагеря.
Угоняли не всех. Предпочтительно тех, кто не работал. На местах сортировали. Кого-то отправляли в концентрационные лагеря. А молодых, светлоголовых, голубоглазых – образ славян для онемечивания, образ работников для арийской расы - везли дальше. Грузили в холодные вагоны и везли. Везли. Мучительно долго везли.
В дороге случались ночные остановки-передышки от духоты и зловония тесного вагона. Во время таких остановок жителей вагонов определяли на постой в дома небольших городков. Порою хозяйки милосердно принимали измученных людей, отогревали, поили теплой водой. В одном из таких домов, куда определили бабушку с приболевшей мамой, добрая хозяйка укутала девочку одеялом, накормила, положила под тельце горячую грелку. Низкий ей поклон.
Бабушку с мамой перебрасывали из одного лагеря в другой, гнали по территории Польши и Германии, пока наконец они не попали в немецкий трудовой лагерь.
В лагере отняли чемодан с последними вещами. Конфисковали. Ограбили. Среди остатков одежды в чемодане лежало самое ценное - семейные фотографии. Мужа, родителей, сестер. Абсолютно все фотографии самых любимых, сделанные в довоенное время. Фотографической памяти не осталось. Черно-белые сердечные зарисовки растоптала, растерзала война. Из вещей у бабушки осталась лишь сетка с документами и парой детских рубашек.
В немецком лагере бабушка работала тяжело. Не снимая колодок. Боль прятала. Рассказывать об этом не любила. Чего тут рассказывать? Так жили тогда все вокруг. Работали, растили детей, делились хлебом, плакали. Связав иссохшиеся вены в узлы, молчаливо ждали освобождения, мира. Послевоенное время и вовсе было неподходящим для рассказов про лагеря на немецкой территории. Посему памяти не осталось о жизни тех дней, о чувствах, о мыслях. Памяти о страшном. Мыслей о светлом. Хрупкой белорусской жанчыны с маленьким ребенком на руках.
Думаю, что это сила. Ведь есть эта необхватная сила внутри, ее не измерить и не понять. Но она поднимает ресницы, делает цепкими руки, дает веру. Наверное, это сила заботы о детях, сила увидеть глаза любимого.
У войны нет оправдания. Есть только боль. Такое количество боли, что не унести ни в рай, ни в ад. Бесконечное состояние выжатого сердца и высушенных слез, механическое проживание дней и ночей для оставленных. Для выживших.
***
Фома, Ева и Рая, похоронившая 2,5-годовалую дочь, не перенесшую холодную лагерную зиму в Василевичах, вернулись из лагерей в свой дом в 1944 году. Холодный и пустой. Разобранный. Без оконных рам и дверей, без перегородок, без половиц. Не было и швейной машины, спрятанной в печи. Остались лишь чугунные сковороды и кастрюли, брошенные в колодец. И очень-очень вкусная колодезная вода, за которой приходил весь переулок, поскольку колодец был только в нашем саду.
Чуть позже, в июне 1945 года, до родного дома добрались и Нина с Герой.
С того дня, как советские войска в марте 1945 года победоносно прошлись по земле трудового лагеря, в котором жила и работала бабушка, началась долгая дорога домой, длившаяся три месяца. Брест встретил неприветливо. Остаться в городе бабушке не разрешили. Статус приграничного города не позволял немецкой “шпионке” находиться на его территории. Поехали дальше на восток. В Жлобин. В родительский дом.
Ясное, яркое воспоминание четырехгодовалой мамы. Теплый летний день. Зеленый и солнечный. Только-только осыпались вишни, сливы, яблони, и земля еще покрыта тончайшим фарфоровым цветом. Навстречу в белом ситцевом платьице по узкому переулку вдоль перекошенных деревянных заборов бежит худенькая светлоголовая тетушка Рая. Бежит, не веруя глазам, не внемля мыслям своим. Ведь, по незнанию, Нину с Герой давно похоронили.
Ольга с семьей в родительский дом так больше и не приехала. Она, ее муж и дочь Галя были расстреляны в начале войны в Евпатории как евреи. Слишком темны и кудрявы были волосы и черны глаза.
Работавшая в Башкирии в эвакуации Саня с мужем и сыновьями вернулась учительствовать в Гомель.
Дед Антон, в начале войны окончивший артиллерийское училище в Екатеринбурге, отвоевавший на Восточном и Западном фронтах, считался пропавшим без вести.
Так пронеслась война. Перекроив мир на свой лад.
***
Несмотря на образованность, на работу Нину не брали. Пребывание на немецкой территории не разрешало ей даже мыть полы на родине. По две недели в доме не было хлеба. Обычной едой была макуха и затирка. Как-то в переулке мама увидела торчащую из песка горелую корочку хлеба, подобрала ее, обдула песчинки и долго рассасывала, растворяла в удовольствии.
Ева с Фомой после войны прожили недолго. Ушли один за другим. В доме остались две сестры и подраставшая Гера. Деньги для всех троих приносила Рая. Она работала секретарем-машинисткой у директора железнодорожной станции. Быстро и грамотно печатала, точными и твердыми пальцами, обученными семиструнной гитарой. Спасал сад. Яблони, посаженные легкими руками прадедушки, ранних и зимних сортов, уже с середины лета давали урожай. Желтели, розовели, краснели, румянились на деревьях. Часть яблок оставляли на зиму, солили в бочках, а часть тяжелыми корзинками относили в заготовительную организацию “Пищевик”, получали небольшие деньги. И ели, сколько хотели, как только подступал голод. Маленькая мама с самого начала лета бегала под яблочные деревья, сидела-ждала-наблюдала скоро ли завяжутся плоды, а как только появлялись зеленые малыши, набирала в подол платья, забиралась на широкую нижнюю ветвь и насыщалась, порою единственной едой в течение дня. Мама с уверенностью считает, что именно яблоки дали ей вторую жизнь, излечили от рахита, диатеза. Так и остались на всю жизнь любимым маминым фруктом - яблоки.
Спустя несколько лет после войны начали урезать участки. А поскольку прадедушке, как работнику железнодорожной станции, до войны был выделен большой участок в размере двадцати соток, по новым законом половину должны были забрать. Сестры приняли непростое решение - построить второй дом. На работе Рае пошли навстречу, она взяла ссуду, дом строили соседи. Маленький, неказистый, печь всегда плохо грела, для тепла нужно было сжечь много дров или угля, видно печник сделал неправильную кладку. Но зато остался родовой сад. И теперь два домика, один деревянный, другой шлакобетонный, стояли по противоположным сторонам сада и смотрели окошками друг на друга. В школьные годы я приезжала на летние каникулы в гости к бабушкам и саду, бегала по дорожке от дома к дому вдоль росистых цветов и передавала приветы.
Нина и Рая хорошо шили, а поскольку швейной машинки уже не было, то шили руками, кроили-перекраивали старые платья из сатина. Создавали простые незамысловатые фасоны, но с большим вкусом, с пониманием.
К первому сентября 1948 года бабушка пошила маме синие тапочки с вышитым посередине белым цветочком вместо туфель и зеленое платьице из сатиновой подкладки. Гера пошла в первый класс.
Часов в доме не было. По утрам будил железнодорожный гудок. Ежедневно ровно в семь утра он пронзительно настраивал весь город на новый день. Холодная и голодная война оставила в наследие Нине проблему со слухом. Часто, не слыша железнодорожного гудка, она то просыпала, то раньше времени отправляла Геру в школу. И тогда мама по зимней темноте, утопая в сугробах, приходила к закрытым дверям школы, терпеливо ждала или, опоздав на первый урок, забиралась под лестницу и медленно съедала, бережно завернутый в тряпицу, предназначенный для обеда, творог.
***
1951 год принес большую удачу. Вершину счастья. Нина получила работу. Неожиданно-случайно. Хотя в случайности я не верю. Как-то раз у ее подруги остановился корреспондент республиканской газеты. Подруга доверчиво разговорилась с ним и вспомнила про Нину. С немым вопросом попыталась рассказать об образованной, грамотной женщине, честной и порядочной. Не обманет, чужого не возьмет. А работу получить не может. На следующий день заезжий корреспондент попросил Нину прийти в редакцию газеты “Шлях социализма”. Взяли корреспондентом в сельскохозяйственный отдел. Работа предполагала поездки по селам, беседы на фермах, в полях, написание статей о колхозах, о передовиках. Бабушка моталась на пригородных поездах, пешком туда, куда иначе не добраться. С работой справлялась. Гера дома была одна. Позже бабушку взяли на должность корректора в этой же редакции. Стало легче. Виделась с дочерью чаще.
Трудоустройство принесло радостную возможность сделать уютным свой дом. Вечерами, отдыхая в своей маленькой компании после учебно-трудового дня, Нина с Герой вели непривычные разговоры, рассуждали-обсуждали, как лучше распорядиться пришедшими в семью деньгами. То ли купить вкусной еды, то ли отрез ткани на пальто, то ли нарядную кушетку, созданную кем-то для задушевных встреч, украсить пустое пространство комнаты. Как правило решали не в пользу еды. Покупали новую кушетку и тащили из магазина через железную дорогу в счастии.
Годы летят так быстро...
Гера окончила школу одной из лучших учениц ее выпуска. Поступила в Витебский медицинский институт, чтобы стать прекрасным детским доктором. Не сразу, с третьей попытки, но целенаправленно-упорно. Между попытками работала на вязальной фабрике, вязала варежки в полесском Мозыре, городе, бывшем когда-то столицей Полесской губернии. Там познакомилась с моим папой Александром – самым добрым, самым заботливым и самым чувствительным мужчиной в моей жизни. Папа ходил, бегал, ездил за мамой три года по пятам, разгонял всех ребят и с победной уверенностью спортсмена заявлял о том, что они будут мужем и женой, и это аксиома. Это записано в книге судьбы. Там стоит жирная печать.
***
Я родилась в любви. Студенческий ребенок середины февраля. Много позже от однокурсницы, некоторое время жившей с отцом на Кубе, узнала, что мое рождение – День всех Влюбленных. По преданиям, народным сказаниям, описанным в поэмах, балладах поэтов, в этот день птицы начинают поиск своей пары. С конца двадцатого века - это полюбившийся светский праздник всего мира с цветами, подарками, яркими сердечками в виде шаров, тортов, игрушек, открыток со словами признания. И мне нравится, что моим друзьям не нужны усилия для запоминания даты моего рождения.
Февраль с белорусского – лютый. Именно таким он и был в год моего появления. Морозный, снежный, сугробный. Мама бегала на лекции, папа на молочную кухню. Несколько раз в день стирал-полоскал пеленки под холоднючей проточной водой из колонки у подьезда дома, где они снимали комнату. Светлана, это я, стала болеть и была увезена к бабушкам. А поскольку бабушки работали, меня отдали няне – бездетной соседке по переулку. Она очень меня любила, баловала, порою тихонько, вкрадчиво пыталась намекнуть, что не прочь забрать себе маленькую озорную девочку, ну конечно же в шутку, но с надеждой подольше понянчиться. Чуть позже папа нашел работу в Жлобине, и я стала жить в саду с бабушками и папой, жить по полдня с заботливой няней-мамой, а мама Гера училась. Помню, когда подросла и стала ходить в детский сад, папа собирал меня по утрам. Усаживал на деревянный овальный стол, натягивал чулочки, завязывал бант, как получалось. И любовался. А как-то зимним утром потерял меня в снегах. Вез на санках, я перевернулась кулечком и пропала в сугробе.
Несмотря на подвижность, ела я плохо, разве что с утками, в их компании появлялся аппетит. Папа брал меня на одну руку, во вторую сумку с едой и шел на пруды. Мы садились в камыши и рассматривали, как утки и селезни грациозно плывут узорами по тихой глади воды, утыкаются носами-клювами в цветочную пыльцу, вдыхают сладкий аромат, гордо забрасывают модно припудренную голову и ныряют, показывая яркие задние лапки, подпрыгивают, отталкиваясь сильными крыльями от воды, брызгаются. Это был мой кинофильм. Кинофильм, экран которого - мокрая синева.
Позже, когда мама окончила институт, мы переехали в город моего школьного детства. Папа, мама, бабушка Нина и я стали жить в отдельной квартире в самом живописном районе старинного, почти тысячелетнего Мозыря, расположенного на холмах у берегов широкой ивовой Припяти. Многие сравнивают пейзажи этих мест с пейзажами Швейцарии. Холмистость, песчаные пляжи, ветвистость притоков, хвойные леса. Земляника, брусника, клюква на болотных кочках. Грибной и рыболовный рай. Поля солнечных подсолнухов. Водоемы, укрытые желтыми кувшинками и белыми лилиями.
В Мозыре родилась сестренка, по моему настоянию названная сильным княжеским именем Ольга. Появились подруги, друзья, тренеры, учителя. Появились секретные тайные тропы. К Припяти через луга вдоль железнодорожного полотна, объедаясь и царапаясь кустами ежевики, наблюдая, как ящерицы снуют среди ягод, словно на гоночных машинах перелетают с камня на камень. К старым дубам, где с майским разливом начинался байдарочный путь. К сосновому бору на окраине леса. Там на высокой солнечной опушке появлялась самая первая сон-трава.
И все же неизменно, всегда, время летних каникул отдавалось саду. Рвалась под ненасытный присмотр-воспитание бабушек. Бабушки кормили и учили. Любить музыкальные инструменты, книги. Разговаривать с цветами. Слушать дождь. Наряжаться. Порою удавалось сбежать, чтобы погонять на велосипеде по железнодорожным шпалам, добраться до наших с папой прудов. Там бросить быстрые колеса в высокую траву, лечь на живот и, жуя губами зеленую травинку, созерцать свой кинофильм.
Но не только сад ждал моего летнего приезда. В переулке, в нескольких домах от бабушкиных, жила подруга. Добрая прекрасная Елена, рожденная глухонемой. Мы очень дружили и очень любили друг друга. Но думаю, что все же ее любовь ко мне была сильнее. В детский сад она не ходила, и я была ее единственной подругой, подругой лета. А зимой мы писали письма. Понимала я Елену легко. Она произносила слова медленно, глухим голосом. Я тоже медленно отвечала ей, настолько, чтобы она могла прочитать по моим губам. Иногда мы садились на пол в пол-оборота друг к дружке и смотрели мультфильмы или фильмы по черно-белому телевизору. Она смотрела то на экран, то на мое лицо, а я проговаривала ей актерские тексты с телеэкрана. С утра и до позднего вечера мы проводили в детских играх, не расставаясь, обедая то у моих бабушек, то вкушая стряпню мамы Елены.
***
Промчалось детство. Промчалась школа. Побегами с уроков, пионерскими и комсомольскими собраниями, летними лагерями. Лыжами, коньками, походами. Спортивными секциями и музыкальной школой. С подружками. И с первой любовью.
В последнем выпускном классе училась на заочных курсах в пяти высших учебных заведениях Москвы и Ленинграда. Сразу же после выпускных экзаменов поехала в Минск поступать в университет. Сдала документы, записалась на подготовительный курс, а назавтра сообщила маме, что уезжаю из Минска, а папу упросила купить билет в Ленинград. За косички добрый ангел утащил. Спасибо маме, спасибо папе, что поняли, что не настояли, чтобы осталась. Там, где проще, там, где легче. Спасибо, что помогли.
Ехала в Питер на третьей полке пассажирского поезда Одесса-Ленинград. Потом брела с большим чемоданом по набережной в сторону Двенадцати Коллегий до приемной комиссии, которая заседала в то время на Менделеевской линии. Поздно вечером накануне первого экзамена подала документы и до сих пор не могу внять-понять, почему так поздно работала приемная комиссия. Не было мыслей о том поступлю ли, тем более о том буду ли жить в этом городе. Но сразу почувствовала, что мы поняли и приняли друг друга. Петербург и я.
Петербург. Он снаружи и он внутри. Вчера, сегодня, завтра. От начала и до конца.
Смелость и сила Петра. Дух Блокады. Эмоции пронзительных ветров на фоне скромного северного солнца, благородно уступающего право на лидерство длинным вечерам, свинцовым тучам, на километры запирающим небо на замок густым облакам. Добрые, милосердные люди. Небезразличные. Человечные. Без лака и фальши. Не разбитые, не сломленные. Научно-творческие, читающие. Любят весеннюю корюшку, любят бродить по карельским лесам в поисках ягод и грибов, привалы у торфяных озер, зимнюю подледную рыбалку на просторах залива, сплавы по холодным рекам. Любят Мариинский театр и отменные буше в его буфетах. Простую элегантность и правильный язык.
Питер. Он пастельный и задумчивый. Торжественный и тонкий. Восторженный и трогательно-нежный. Поэзия без слов, живопись без звуков.
Долгая сумрачная зима, подсвеченная снегом, узкими январскими тропами проводит по толстым засыпанным льдам от шпиля Адмиралтейства до берегов Васильевского острова.
Солнечный март улыбающейся жемчужной капелью, прыгая с крыш домов, с ажура фонарей, так и норовит приземлиться на шляпках, шапках, беретках зазевавшихся прохожих.
В апреле идет на нерест корюшка, облюбовавшая песчаное дно Невы. Ее продают везде. На набережных, рынках, в наскоро построенных лавках. Свежий огуречный запах питает город на зависть всей стране.
Май несет аркады льдов по широкой Неве с необъятной Ладоги. Льды плывут, наскакивая друг на друга, разбиваются, гремят, позволяя золотым куполам многих соборов и церквей любоваться в своих зеркалах. Городские парки в мае наполнены запахами сирени, жасмина, черемухи, утиными семьями. И полное господство белых ночей. Прохладных, неспящих, юных.
Белая северная ночь почивает в плену у свиданий. Читает романы под спрятанными звездами. Поднимает мосты, откликаясь на свободную, непокорную импровизацию поющих саксофонов. Влюбляет в музыку воды, танцующей с сотнями островов одновременно. И тихо, и страстно.
Летний Питер мчит на электричках, машинах, велосипедах к озерам и лесам Карельского перешейка, к запахам йода, чайкам, песчаным сосновым пляжам Финского залива. К черничным полянам и оврагам, на протяжении всего лета усыпанным сиреневым цветом иван-чая. Иван-чай сушат и ферментируют на зиму, чернику замораживают, варят варенье или продают коробами на городских рынках.
Осень. Она особенная. Пригородная, усадебная. Размышляющая мягко-яркими красками. Наполненная любимыми запахами. Летающих листьев, красной рябины, увядающих георгинов, влажных гранитных набережных вдоль берегов прохладной Невы, кленов Михайловского и Летнего сада.
Ленинград. Петербург. Питер.
Здесь прожито много дней, много лет. Здесь лучшие подруги и друзья. Настоящий мужчина. Здесь все. Все, что дало рост, развитие, мудрость полесской девочке.
И все же по-настоящему родным Питер стал лишь после рождения дочери, спустя пятнадцать лет. С проросшими корнями.
Теперь это мой город.
Мой брат, мой друг, мой любовник, мой самый-самый любимый.