...а вот ещё два выдающихся «прокола». Возьмём для примера Владимира Набокова…
Он вполне оценён, и ныне, сдаётся, даже переоценён как прозаик. Но, что ни говори, простоял он свою жизнь с редким достоинством. Повезло ему – в лагерях не парился, на войне не умирал. Родители увезли его юношей в Европу. И там, с его недюжинным даром, он смог достойно простоять всю долгую жизнь, достойно пронести над миром творчество. Особенно поэтическое. Это моё мнение, не навязываю. Но и в стихах, и в прозе он, вполне благополучный гражданин мира, вынес диагноз человечеству: «обтрёхались» мы по большому счёту, как цивилизация.
***
…а вот проза Геннадия Головина, нашего современники и соотечественника, почившего в начале тысячелетия, досадно недооценённого прозаика – русского, советского. Он, в отличие от блистательного Набокова, образно говоря, стоял по горло в дерьме, но, что самое поразительное, сумел – в нищете, бездомье и длительном непечатании – простоять с поразительным достоинством…
Почитайте (или перечитайте) хотя бы дивную повесть «Анна Петровна» – получите наслаждение от почти невероятного ныне русского языка, светозарного образа главной героини, да от всего!..
Как это удалось, откуда взялось такое достоинство? – вот главная загадка его прозы, по тонкости и мощи языка иногда превосходившей Набокова. И он, как та девочка из песочницы, мог честно констатировать: «Мы обтрёхались… я в первую очередь…»
Но как сказать такое с достоинством, стоя по горло в дерьме? Как это вообще можно себе представить?..
А вот сказал!
О любви сказал, о немощи человека сказал… и опять – о Любви!..
***
…а вообще, по большому счёту, все обтрёхались, все, прозябающие на земле…
кроманьонцы…
***
Классическая загадка: почему Пушкин, публикуя большую подборку стихотворений Тютчева в своём журнале «Современник», дал подзаголовок
«Стихотворения, присланные из Германии»?
Самый простой ответ: потому, что стихи и впрямь были присланы из Германии почитательницей Тютчева. Это факт. Но не всё ли равно по большому счёту, откуда в редакцию поступили замечательные русские стихи – из соседнего дома, из туманного Альбиона, из Германии? К чему это подчёркивание, что именно из Германии? Ой, чтой-то не всё здесь так просто…
Предложу вариант разгадки.
Даже поверхностно оглядев поэтическую панораму начала и середины 19 века, нетрудно
заметить этакое негласное деление на касты:
Пушкин и его круг – «французы», галломаны. Ориентированные на французскую классику литераторы.
Ориентация Лермонтова – англо-саксонская. И не только потому, что наполовину шотландец, но и потому, что кумир его, в отличие от пушкинского Парни, лорд Байрон.
По Лермонтову Пушкин не успел пройтись. А прошёлся бы непременно, слишком крупная фигура выростала! Прошёлся бы хорошо, не одной эпиграммой. Он ценил крупное, и знал, что даже подтрунивание его дорогого стоит.
Тютчев с юных лет был ориентирован на Германию, её поэтов, философов. Пушкину он, конечно, был чужд. Но Пушкин, как честный человек и прозорливейший издатель не мог не оценить пугающего величия теневого гения. И, публикуя стихи, не преминул дать подзаголовок, словно бы кивнул своим, «своей стае» – мол, вы, ребята, понимаете, это не наш круг, мы, французы, с немцами не очень близки… но снизойдите ко мне, ребята, с пониманием, не могу я такое не опубликовать. Последним подлецом и болваном себя буду чувствовать, если не дам ходу этим прекрасным, хотя и «немецким» стихам…
Классическая загадка. И дело здесь не столько в такте и тактике «литературной схватки», но – бери выше! – во всей стратегии поэтического поведения. Здесь не место для выяснения кто лучше: «ваши немцы» или «наши французы»? (Разумеется, «наши», мы-то, французы, это хорошо знаем!), нет, здесь место – всем. То есть, всему достойному и высокому.
И загадка классическая, и стратегия великая…
***
«По золотой цепочке ДНК
Серебряные плыли облака,
Но в глубине их, крытой серебром,
Тревожно бронзовел зарытый гром…»
(Из эпоса Великого о веках – Золотом, Серебряном, Бронзовом)
***
В знаменитой литинститутской общаге 70-х, где мы не только ведь пили-гуляли, но иногда занимались кое-чем ещё, в основном литературно-поэтическим, однажды, во время бессонницы, я с моим другом, ныне состоявшимся поэтом и писателем, а тогда начинающим безвестным сочинителем В.А., делившим со мной крохотный отсек общаги, задались глупейшим вопросом, приведшим, как это не дико, к потрясающему литературоведческому открытию. Вот о нём и поведаю миру.
Не спалось. Шёл пятый час утра, а в шесть мы уже должны были выезжать на перекладных в незабвенный центральный бассейн, куда нам давали бесплатные талоны. Туда, наряду с нами, были прикреплены ещё два учреждения – Большой театр и Генштаб. Там, после пары километров плавания, а потом отдыха в «генеральской» парилке, мы выходили на лекцию как новенькие, даже и злоупотребив накануне.
То есть, спать уже не было смысла. Я взял потрёпанный томик Тютчева из нашей, непонятно как образовавшейся «библиотеки», состоявшей из разрозненных книг Пушкина, Лермонтова, того же Тютчева, нескольких мелких книжечек современных поэтов, и стал перечитывать. Когда я добрался до стихотворения «Фонтан», меня словно прошибло – да как же я не замечал прежде, что это чистейшей воды графомания? В те времена любой чиновник считал чуть ли не долгом дать «красивое» описание в стихах этого европейского чуда – фонтана. Или, по-русски, водомёта.
Но несколько строк из этой «графомании» вдруг странно встревожили. Я чуть ли не криком оторвал моего друга от вялого чтения какой-то современной книжонки и поделился своими догадками. Он тоже задумался. Это была концовка «Фонтана»:
«…как жадно к небу рвёшься ты!..
Но длань незримо-роковая,
Твой луч упорный преломляя,
Сверкает в брызгах с высоты».
– Давай подумаем, один хрен делать нечего – сказал я другу – что это за длань такая? И о чём вообще писал поэт? Если просто о фонтане, это графомания. Но ведь не похоже, очень даже не похоже на то, чтобы гениальный поэт вдруг занялся провинциальными поделками «на тему».
– Да-а, не похоже… – ответил друг – давай думать…
***
После доброго получаса перебора вариантов, мы каким-то чудом вышли на предположение о том, что это – о поэтическом творчестве. Причём не о любом творчестве, но о лирических – именно лирических! – шедеврах.
Сейчас это кажется очевидным, но тогда… вообще непонятно почему мы вышли именно на лирику и предположили (благодаря Тютчеву, быть может, который в основном лирик), что каждому, даже самому большому поэту положен свой предел, и любой водомёт лирики, рвущейся ввысь, в бесконечность, поджидает та самая «длань незримо-роковая».
Мы, наглые молодые верхогляды (а на кой чёрт поэту быть низкоглядом?), начали с самых вершин русской лирики. Тем более, что в нашей «библиотеке» были лишь три вышеупомянутых классика. Остальное – случайный проходняк, занесённый к нам неизвестно кем, когда и откуда.
Наша задача была, образно говоря, «выдрать жалко из пчёлки». То есть, отобрать именно те шедевры, без которых и Пушкин, и Лермонтов, и Тютчев теряли бы свою бессмертную кинжальность и ядовитость. Просто прекрасные поэты, прозаики, эпики, но не бессмертные лирики! Лирика – главное жало поэта.
***
Через час скрупулёзного, весьма въедливого перечёта-перечитывания-пересчёта, мы с изумлением обраружили эту «длань». Предел был таков: лишь двадцать пять, от силы тридцать истинных – на все времена – лирических шедевров дано создать даже самым гениальным поэтам. То есть, малую книжицу размером не больше печатного листика. А дальше – «длань незримо-роковая»…
Потом, годы спустя, уже чуть ли не в шутку проверяли мы эту догадку на других значительных поэтах, и нигде выше этого предела не было. Даже потрясающий советский коллективный эпос под названием «Песни великой войны» подпадал под этот «роковой» закон. Более того, у великих песенников Фатьянова, Исаковского, Ошанина, Матусовского не набиралось по большому счёту и двадцати (на каждого, разумеется) подлинных шедевров. Коллективный лирический эпос… требовать тут большего – просто наглая неблагодарность.
***
С тех пор на вопрос: почему бессмертна именно лирика, я отвечаю цитатой из четырёх строк:
«Истощают мужчину странствия,
Женщину отсутствие ласки,
Размывают гору дожди,
Разъедает ум униженье…»
Я прошу ответить на простой вопрос: примерно когда и на каком языке это написано? Я даже не требую авторства, но, тем не менее, люди начинают гадать и называть самые фантастические имена, не имеющие никакого отношения к этим строкам. Я щажу людей, прошу перестать тыкать пальцем в небо и говорю:
– Да не парьтесь вы понапрасну, это написано вчера… или сегодня… или завтра… да и вообще какая разница, когда на самом деле писано… ну хорошо, три тысячи лет назад на санскрите это написано. Но какая разница? Это – сейчас и навсегда. Тихая мощь и бессмертие лирики…
***
Была ошибка. Самая чёрная ошибка человека. – Грех. Человек раздвоился. Чёрный человек и Светлый Человек затесались в цельное – в то, ещё до первородного греха – нутро.
В переводе с греческого грех – просто ошибка. Но эта «просто ошибка» оказалась чернее преступления. Недаром знаменитый оратор, обвиняя другого, пророкотал на века:
«Это не просто преступление. Это гораздо хуже. Это – ошибка».
Двинулись «косяки». Чёрный человек, возгордясь, вздумал восстать над Светлым. И завязалась – Битва. Битва в каждом, самом простом и самом сложном человеке, облечённом дебелой плотью. В каждом двуногом.
***
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится до поры. Не имеет права голоса и вполне безвреден, пока на него не обратишь внимание. Древнейший обряд выкликания демонов.
«Не буди Лихо, пока тихо» – об этом.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Ждёт своего часа. Ты, ещё покудова свободный от него, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но только прояви слабость, повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Он разминает суставы, он приподнимается и делает первые усилия – пытается привлечь к себе внимание. И если ты начинаешь пристально вглядываться в него – начинает бойко расти, обретать самостоятельную силу и страшную притягательность.
Горе, если творческий человек начинает вглядываться в него, а пуще – поэтизировать! «Чёрный человек» перерастает Светлого, становится гигантом. В итоге придавливает всей своею чёрною массой, и – душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: Моцарт, Пушкин, Есенин, Булгаков…
«Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они – вгляделись в него.
Недаром сказано: «Если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя».
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится...
***
Чёрный человек – неверье. Обратный знак – Вера. Противоположный чёрному «Светлый Человек» затаён в каждом, но не окликнутый, может остаться непроявленным. А если приложить усилия по его искоренению, вовсе как бы исчезнет, станет подобием океанического протея, незаметного за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно нету вовсе.
Но неспроста, наблюдая за повадками океанического протея, древние греки дали это имя одному из своих богов. В их пантеоне появился один из самых загадочных персонажей – бог Протей. Он мог приобретать любой облик, любую форму, когда требовалось.
А уж какое дивное создание океанический протей! В зависимости от ситуации он способен видоизменяться, как и его одноимённый древнегреческий бог-побратим. У него порой вырастают плавники, и он уже более рыба, нежели червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…
***
Светлый Человек – совсем иное. Если человек радостно окликнул, вгляделся попристальнее, Вера начинает расти и самоокрыляться. А в итоге окрылять тебя.
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь и ты сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил, да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи… но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое и непреложное – тебя окрыляют!
Ты обратился, ты заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого. Но – окрылённого, но – слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, не обратившегося ещё…
Это тебе не «Чёрный человек», это не задушит, – вознесёт. Только вглядись. Вглядись попристальнее. Увидь себя не маленького, слабого, но – окрылённого, слившегося с ЭТИМ, потому и ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, хотя и не обратившегося ещё в мощного Светлого. Но всё равно, это уже не «Чёрный человек». Это не задушит, а – вознесёт. И прибавит толику злата в огненный кирпичик. Ты этого не заметишь. Не скоро заметишь.
Но – вглядывайся. Вглядись попристальнее в битву, ещё не в Битву Светлого с Чёрным, начни с простых чудаков, с перевёртышей – с человеков. То страшных, то не очень. Разглядишь Истину? Вряд ли. Хорошо, если Середину…
***
Истина посередине, как солнце в зените – не отбрасывает тени. И смотреть больно, и разглядеть трудно… если всё-таки разглядишь. Чаще всего оче-видное люди не видят, это не бросается в глаза. В очи. Бросаются крайности.
***
Перед Битвой человек красен, красив, счастлив. Тучен страхом предстоящей схватки. Переполнен, как цветущий мак, жизнью. Её не было прежде. Казалось, что она, жизнь, есть, но по-настоящему не было. И – вот она, страшная, переполненная кровью, как постоянный ток, энергией Битвы. Это не пунктирный, не переменный…
***
А умные людишечки-та, сил нет! Ну, дети в песочнице! Только дети жадные, а высоколобые мужи: Боры, Эйнштейны, Оппенгеймеры и проч., и проч., и проч., – бескорыстные. Человек – ноль. Ничто. Эксперимент – всё. Никакой корысти. Чистый эксперимент, нечистый… какая, на фиг, разница! Детишки-то всё равно грязные, извалявшиеся в кошачьем дерьме, песке, глине.
– Ведёрко моё?
– Моё!
– Совочек мой?
– Ага!
– А Баба-Яга?
– Ага!..
***
Вижу, Прости меня Господи, в мире неандертальцев, вижу икону: Там стоит огромный Хлебников, рядом с ним махонькая, по пояс ему, Ксюша Некрасова, и чуть поодаль – Андрей Платонов… но это уже после неандертальцев, после их цивилизации.
Не кощунствую, вижу так.
Я о поэтах русских. О светлых и прозрачных...
О прозаиках же русских и тёмных – отдельный разговор, там не всё так печально, как в светской русской поэзии. Проза наша – более русская по существу. Пусть и не такая гениальная, как поэзия, которая, повторю, не очень-то русская по форме, по содержанию…
***
Женщины – кроманьонцы.
Мужчины – неандертальцы.
***
В детстве все вроде бы равны – девочки, мальчики… все чистые. Но девочка – сразу женщина, в отличие от мальчика. И сны ей снятся страшные, не мальчишеские, не детские…
Каждой женщине снится или мечтается во сне, чтобы её изнасиловал Неандерталец – вон там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страшно, мощно, внезапно… Чтобы затащил в кусты какой-то страшный тип, и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез не простившись – незаметно, безадресно, безвредно…
Снится всем женщинам. Только боятся признаться мужчинам, которые теперь, в 19-20-21 веках… да и раньше ещё – помельчали, стали кроманьонцами. А женщине нужен – Неандерталец.
Но есть он, есть ещё Неандерталец. А где?…
***
Неандертальца ищу…
***
– Родила?
– Родила…
– Ла-ла-ла…
– Ла-ла– ла…
***
Неандертальцы говорили медленно…
***
Молчаливый болтун. Есть такие. – Снаружи безмолвие, а мысли внутри болтают, крутятся, тараторят…
***
Слово «Ага» – нерусская тема. В ней – Отец, Дух, Предок. У русских же слово «Ага» – это знак согласия по большей части. То есть, это «Да», «Да-да», «Да, Отец», – с наклоном головы, почтительное «Да». У степняков же «Да-да» (Дада) – это обращение к деду. А «дадашка» в ласковом просторечии просто дедушка, дедка по-русски. Слово «Ата» у степняков – отец. «Ага» – дед. Это нормативно.
А просторечно – «Да-да»