Лирическая песнь на излёте лета

Кастор Фибров
                ...И даша Ему книгу Исаии пророка: и разгнув книгу, обрете место,
                идеже бе написано: Дух Господень на Мне: егоже ради помаза Мя
                благовестити нищым, посла Мя изцелити сокрушенныя сердцем, проповедати
                плененным опущение и слепым прозрение, опустити сокрушенныя во отраду,
                проповедати лето Господне приятно. И согнув книгу, отдав слузе, седе:
                и всем в сонмищи очи беху зряще Нань. И начат глаголати к ним, яко
                днесь сбыстся писание сие во ушию вашею.
                Лк. 4, 17-21


    Он взмахнул руками, как будто сейчас улетит. Несколькими ступеньками ниже вполоборота к стене стояла девушка. Её рвало. Выскочив торопливо из своей квартиры, он было начал спускаться по лестнице – и вот...
    За окном смеркалось. В скудном освещении пролёта лестницы он видел фигуру девушки в белой блузке с длинными рукавами. Тощие плечи её и спину сотрясали рвотные потуги. Он не мог пройти и недоуменно стоял, глядя на неё сверху вниз.
    Девушка покачнулась и едва не упала.
    – Да что с вами такое? – вскрикнул он, инстинктивно выбросив руку, чтобы её подхватить, но вдруг остановился. Девушка ухватилась за неё сама.
    – М-м-в-м, – сказала она.
    Он подождал ещё каких-нибудь слов, но ничего не прозвучало.
    – Понятно, – сказал он.
    После некоторого молчания он сказал опять:
    – Ну как, вам легче?
    – У/-ку, – она отрицательно помотала головой, всё также не разжимая зубов.
    Ещё чуть-чуть постояли. Её подёргивали позывы на рвоту, и она с видимым усилием сдерживалась. Слышно было её сдавленное и шумное дыхание.
    – Может быть, врача вызвать? – сказал наконец молодой человек.
    Девушка снова помотала головой из стороны в сторону.
    – Ну хорошо, вам нужна помощь?
    Она молчала, всё не отпуская его руки, но отвернувшись в сторону. Глаз её было не видно. Он чувствовал, что вся его кисть в склизко-липкой тёплой жиже.
    – Ясно, – сказал он. – Пойдёмте, я живу здесь.
    В дверях её всё-таки вырвало ещё раз, прямо на порог и коврик.
    – Ладно, идите в ванную, я потом всё уберу, – сказал, как бы отвечая на её жест или взгляд, но на самом деле ни того, ни другого не было.
    Он вышел на лестничную клетку. Кто-то поднимался снизу.
    – Осторожно, не поскользнитесь там! – крикнул он  в полумрак подъезда.
    – Спасибо. Ф-фу, гадость! – это была женщина с верхнего этажа.
    Молодой человек стоял спиной к открытой двери своей квартиры. Из-за его спины слышались приглушённые звуки. Он обернулся, прикрыл дверь в квартиру, и снова вернулся на лестничную клетку. Женщина уже стояла перед ним.
    – Кто это... всё...? – она не знала, как сказать.
    – Э-э-э... Да, ребята тут заходили какие-то, понимаете, выпускные вечера у них, – весело сказал он.
    – Какие ребята, у нас же кодовый замок! – сказала он. – Ф-фу, я не могу больше! – и стала подниматься по лестнице.
    – Так кнопки же протёрлись уже, и видно, какие цифры набирать! – крикнул он ей вслед.
    Ещё немного постоял на лестнице.
    – Ну что? Надо идти, – сказал он сам себе. И вернулся в свою квартиру, едва не наступив на коврик.
    Девушка стояла у ванной, держась за открытую дверь. Свет оттуда падал на её лицо немного из-за спины, и в полутёмной квартире это делало его выражение странным. Юбка была вся в мокрых пятнах – она оттирала брызги.
    – Ну что делать-то? – спросил он опять. – Может, всё же вызвать врача?
    Её начал колотить озноб. Она была всего лишь в тоненькой блузке, хотя и с длинными рукавами и воротничком, но что это значило в таком состоянии!
    – Господи помилуй, ну что за напасть! – воскликнул он. – Вы говорить-то умеете?
    – Н-нет, – сказала она, сжав зубы и прижав руки к груди. Её била дрожь.
    Левый рукав её блузки на локте весь вымазан в чём-то чёрном, вроде сажи. Что-то было во всём этом... Как скрежет металла по стеклу.
    – Ладно, – вздохнул он и зажёг свет. – Идите в комнату. Там на диване плед, возьмите его. Я сейчас вам что-нибудь горячего... Вы что хотите? – сказал он, пропуская её в комнату.
    Войдя в неё, она удивлённо остановилась. Потом как будто пожала плечами (если только это не показалось), неопределённо мотнула головой, впрочем, это относилось скорее не к его словам, а к увиденному, и пошла нетвёрдой походкой к дивану, по дороге споткнувшись на ровном месте. Теперь, при ярком свете, он окончательно узнал её. Она жила в соседнем подъезде. А в этом... Ну, это ладно.
    Не дождавшись ответа, он повернулся и пошёл на кухню. Когда он сварил кофе и принёс его в комнату, она уже спала, закутавшись в плед и свернувшись калачиком, почти как кошка. Он поставил кофе на стол и полез в шкаф. Достав откуда-то из глубины толстое и пушистое одеяло, накрыл её. Не просыпаясь, она постепенно распрямилась, согретая одеялом.
    Он постоял рядом с ней, но глядя куда-то вверх. Руки его были за спиной, он стоял словно связанный. Потом повернулся и тихо вышел из комнаты, выключив свет и прикрыв дверь. Постоял ещё у двери, как бы что-то соображая. Он постоянно как будто уходил куда-то из этих всех... Сел на табурет в прихожей и посмотрел на коврик.
    – Да-а..., – протянул он шёпотом, – Господи, как...
    Ну кому было ещё пожаловаться?
    Что ж делать. Встал и пошёл за ведром и тряпкой. В подъезде было тихо. Он осторожно поставил наполовину наполненное ведро рядом с этими ступеньками. Потом подумал и пошёл за совком.
    Убирался, кажется, не очень долго, но на прихожую сил больше не осталось. Сунул всё в ванную, взял с вешалки какие-то старые куртки и пошёл на кухню. Завтра, то есть уже почти сегодня утром, надо было на работу.
    Ближе к утру его разбудил какой-то грохот. Это в ванной полетело ведро. Он привстал с курток и сел на полу. В щелку неплотно закрывавшейся двери падал тонкий лучик света. Из ванной слышались приглушённые отрывистые слова. Видимо, она наткнулась на него.
    – М-м-м..., – он снова откинулся на куртки и положил на глаза руку локтем вверх.
    Она вышла и остановилась в проёме света в тёмной квартире. Рассвет только показывался сквозь зашторенные окна. Почти у кухонной двери виднелись его ноги в носках. Маленькая была кухня. Он лежал на каких-то куртках. Воняло носками и ещё от коврика у двери.
    – П-придурок, – сказала она и пошла к выходу.
    Хлопнула дверь. Он снова сел в тёмной кухне на полу на этих куртках и вдруг заплакал как маленький мальчик, закрыв лицо руками и покачиваясь:
    – Господи, ну как всё это...

    x x x

    – ...Больно. Тебе будет очень больно, мужик.
    Их было четверо. Но он не сопротивлялся. Били сосредоточенно и молча. Когда они насладились вдоволь, остановились, переводя дыхание. Он медленно повернулся на бок и опираясь на руки поднялся, весь в пыли и каком-то соре. Белобрысая его уже редеющая шевелюра, смешавшись с пылью, приобрела седоватый оттенок.
    – Собственно, это ошибка, – он говорил внятно, лицо ему почти удалось сохранить. – Я совершенно ничего ей не сделал.
    Вдруг один из них засмеялся, а за ним и остальные. Нет, впрочем, один не смеялся, а только улыбался, но улыбка у него была ужасная. Невдалеке светил фонарь, и в его зыбком свете, то и дело пересекаемом колеблющимися ветвями деревьев, эта его улыбка иногда начинала казаться гримасой боли. Длинная чёлка тёмных смолистых волос теперь была откинута в сторону, и на лбу странно блестели мелким бисером болезненные капельки пота. Это и был этот юноша. Он напоминал сейчас... Кого же?.. Жил-то он с ним в одном подъезде.
    – А кто тебе сказал, что мы тебя били за то, что ты ей что-то сделал, – пояснил голос засмеявшегося. Было темно, и лица не всех были видны. – Как раз наоборот. Мы били тебя именно за то, что ты ей ничего не сделал. Презрел, так сказать, её. Погнушался. Ты её унизил, – всё веселился этот остроумный. – Вот мы все здесь, – он обвёл рукой присутствующих, – так сказать, её ценители, возмущённые твоей бестактностью...
    Этот юноша всё так же стоял и улыбался, но тёмные глаза его не улыбались. Он был её...
    Остроумный ещё что-то хотел сказать, но этот странный весь в пыли человек вдруг схватил за грудки улыбающегося юношу, который один не смеялся, и потряс его:
    – Что ж ты делаешь! Ну как ты можешь так!
    Юноша от неожиданности не успел вынуть руки из карманов. Ему пришлось встать на цыпочки, чтобы удержаться на ногах. Его друзья оцепенели.
    Но странный этот человек так же скоро отпустил его, как внезапно схватил. Остановился и посмотрел на них. Потом молча прошёл между ними и стал подниматься по подъездной лестнице. Всё происходило совсем рядом с подъездом.
    – Действительно... П-придурок, – напряжённо рассмеялся юноша. Вышло, удивительно, прямо по поговорке. Он смеялся последним, и это было, можно сказать, лучшее за весь вечер.

    ...Когда он поднялся до своей двери и стал доставать ключ, с верхнего этажа кто-то скользнул к нему и стал горячо и быстро шептать:
    – Вы только не обижайтесь... Простите его... нас..., – это была его мать, женщина, не любившая резких запахов. Она всё видела. – Он такие стихи гениальные пишет! Ему один даже академик говорил... Вы только не заявляйте в милицию... Он вообще таким не был, ну вы же помните! А как связался с этой... Пожалуйста, ну, прошу вас... Я заплачу/...
    Как ошпаренный, странный этот сосед повернулся к ней:
    – Знаете что?! – крикнул он, так что заломило в отбитых боках. Она продолжала лепетать свои фразы. Но он, увидев её лицо, вдруг переменил тон: – Конечно, я не буду никуда заявлять. – И устало добавил: – Успокойтесь.
    Она совала ему деньги, ища на его пиджаке боковой карман и не находя. Он отстранил её руку:
    – А на деньги эти купите ему мороженого, – но вдруг сообразив, что может этим её обидеть, добавил: – Ну-у, или... путёвку на море. Это знаете... э-э-э... вдохновляет!
    – Ф-фу..., – пробормотал он, закрыв за собой дверь. – Действительно, дурак... Какое море?.. – И сам засмеялся своей нелепости. И вдруг ойкнул и подскочил на месте. Он стоял прямо на заляпанном коврике. – Ну, весёлый сегодня денёк, ничего не скажешь.

    x x x

    Кажется, уже прошло довольно много времени, и можно было бы уже успокоиться. Но он вздрогнул, снова увидев её на лестнице. Он сидела на том самом месте. Прямо на этих ступеньках. Сидела и плакала. Даже можно сказать, ревела, только почти без звука. Оперевшись острыми локтями на коленки, она закрывала руками лицо. Там всё хлюпало. Случайно ему попалось на глаза, что одна нога у неё в туфле, другая босая.
    Он быстро отвёл взгляд.
    Потом, глядя поверх её головы, покашлял. Ему нужно было пройти.
    Девушка не реагировала.
    – Простите, можно я пройду, – наконец сказал он.
    Девушка встала, не отнимая рук от лица, и стала подниматься вверх на лестничную клетку. Но вдруг споткнулась босой ногой о верхнюю ступеньку. И тогда потоки рыданий прорвались наружу.
    Он не знал,  что ему делать.
    Вдруг наверху щёлкнул замок и откуда-то оттуда, с верхней площадки, кто-то швырнул к ним дамскую сумочку.
    – Ой, ну что вы здесь стоите, уйдите же наконец! – внезапно прекратив плакать, воскликнула девушка, махнув руками. И вообще, мол, с ней всё в порядке.
    – Простите, – просто сказал он и ушёл.
    Когда он снова, довольно быстро, вышел на лестницу, она надевала вторую туфлю. Сумочка висела у неё на плече.
    Он вынес ей розу, на ходу торопливо обламывая шипы.
    – Вот. Может это нелепо, но я подумал, может, это вас немного порадует...
    Она взяла розу и понюхала.
    – У вас что там, розарий? – сказала она, вдруг улыбнувшись; и действительно, всё было до смешного  нелепо. – Она как будто только срезана...
    Тёмные чуть вьющиеся её волосы были растрёпаны, одна щека алела пятном, на подбородке что-то размазано. На щеке... это был свежий кровоподтёк.
    – Да нет... – страдальчески улыбнувшись, промямлил молодой человек. - Так, что-то утром в голову пришло... Вдруг кому-нибудь сегодня роза понадобится... – он словно не знал, что сказать. Но цветок на самом деле у него обычно стоял всегда – в память...
    – А-а-а... – протянула она, глаза у неё заискрились и казалось, что она опять сейчас скажет: «придурок какой-то».
    Вот так нелепо поулыбавшись, они стали уже расходиться, как вдруг он решился:
    – А что... он... э-э... вас... – начал он, стоя уже у самой своей двери.
    – Да. А вы что, только заметили? – быстро сказала девушка. – Это часто случается. – И не оглядываясь пошла вниз. Цветок она держала перед собой. Но выйдя на улицу остановилась и посмотрела на стебель. Возле сломов шипов были следы крови.

    x x x

    Наверху кто-то кричал. Собственно, он знал, кто. И знал, что скоро распахнётся там дверь и с треском захлопнется. И по ступенькам между этими двумя звуками будто прокатится угловатая судорога. И потом он опять услышит плач в тишине, где-то там, несколькими ступеньками ниже своей лестничной клетки. Но стоять у двери уже не хотелось.
    Однако на этот раз дверь распахнулась не так скоро. Крики то прекращались, то вновь выплывали из беззвучья. Как будто кто тонул в тёмном море... Его мать была на дежурстве, и поэтому она там...
    Он поднялся и сел. Сидел и что-то шептал в темноте. Господи... Потом встал и зажёг свет... Ну, и что дальше?
    Снова погасил и лёг поверх одеяла. Сквозь шторы было видно, что в противоположном доме почти все окна темны. Значит, глубокая ночь. Стало тихо. Дверь не хлопала наверху.
    – Ну и ладно, – сказал он кому-то в темноте. – Тебе-то что за дело?
    Вдруг он снова встал и решительно зажёг свет. Открыв верхний ящик стола, достал фотографию в рамке. Поставил её на стол, прислонив к стене, и сел напротив, глядя на неё.
    – Вот такая она была... А это – он... – пробормотал он. Эта фотография обычно всегда и стояла на этом столе, поэтому он их и знал. Их всех. Он видел, как они росли каждый год.
    Услышал наверху звон разбиваемой посуды. Вскочил и остановился... Прищурившись, постоял, глядя в никуда. Тишина стала словно белой, беззвучный звук звенел, как натянутая струна, вот-вот готовая лопнуть. Он снова сел и посмотрел на фотографию. Подняв глаза на стену над ней, подумал и полез в нижний ящик шкафа. Там были инструменты.
    Встал на стул и, держа фотографию у стены, отстранился, глядя, подходит ли. Потом осторожно положил её на стол и взял дюбель. Он ударил уже несколько раз, как наверху клацнула дверь. Он вздрогнул и попал молотком по пальцу. По лестнице прокатилась судорога и на лестничной его клетке распласталась. Дверь снова захлопнулась. Стало тихо.
    – Господи, что же больно-то так? – прошептал он.
    Он опять как будто не видел окружающих предметов. И вдруг с силой ударил ещё. Вскрикнув, выронил молоток и, спустившись, сел на стул. Хлопнула дверь подъезда. Уже не плачет. Куда она теперь?
    Зажав разбитый палец другой рукой, он сидел, покачиваясь и подвывая тихонько.
    – Бетонная же стена-то, дурень...
    Пошёл и сунул руку под кран. Медленная вода текла по руке, и это было похоже, как весной с сосулек стекает быстрая капель и среди грязного снега текут ручейки...

    ...Утром, когда он стал уходить и открыл дверь, к его ногам упала роза. Уже без лепестков, истрепанная и вся в чём-то... Собственно, один черенок с остатками листьев. Кто-то сунул её ему в дверь. Он поднял её и отнёс в ведро. Она была липкой, так что пришлось мыть руку.
    Когда он спустился и открыл дверь подъезда, то увидел, как проехал и остановился у следующего подъезда автомобиль. Ему показалось... Он посмотрел туда.
    Какой-то хлюст подавал ей руку, помогая выйти из автомобиля. Было довольно рано, так что прохожих, можно сказать, не было. Она что-то говорила ему, улыбаясь. Странный их очевидец отвернулся и стал медленно спускаться по ступенькам крыльца. Хлюст ей что-то ответил. Потом хлопнула дверь подъезда. Так уж совпало, бывает, ну, случается же. Хотя случайностей, конечно, нет. Хлопнула дверь автомобиля, зашумел двигатель. Хлюст уехал.
    – Ну и что же я могу сделать? – прошептал молодой человек – словно в ответ – и пошёл, держа левую руку другой, как младенца.
    Вдалеке впереди какая-то мамаша лупцевала своего отчаянно ревевшего малыша, что-то ему крича. Он о чём-то просил её, но она дёрнула его за руку, таща за собой, так что он запрыгал за ней неестественно большими шагами, как мячик, что-то полуговоря-полуплача, отрывисто на каждом шагу. Конечно, они очень сильно опаздывали. Молодой человек остановился, словно будто уже не имея сил идти. Лицо его побледнело. Потом медленно пошёл дальше.
    В маленьком скверике возле дома дымила куча опавшей листвы. Видимо, дворничиха убирается. Такое вот в этом году лето.

    x x x

    Он уже открыл дверь, как кто-то, сбежав сверху по лестнице, схватил его за плечо. От рывка он ткнулся разбитым пальцем в дверь. В глазах заискрило.
Это был этот парень с верхнего этажа.
    Странный его сосед обернулся и медленно сказал, наверное, первое пришедшее в голову:
    – Может быть, вы мне лучше стихи бы ваши почитали? – он ведь теперь знал это. – Или, может, тексты бы дали хотя бы? Я... – последнее он уже кричал ему вслед. Странно, неужели он думал, что так можно коснуться сердца?
    – Что ж ты издеваешься-то... гад! – услышав первые его слова, прошипел юноша, весь сжавшись. Он был похож на котёнка, увидевшего собаку. Потом бросился вниз по лестнице.
    – Н-да-а... – протянул странный, страдальчески сморщившись от собственной неуклюжести. – Ну и ляпнул... Совсем я уже ничего не понимаю...

    Но этот день был богат на события.
    Он несколько раз подходил к двери, как будто собираясь выйти, но снова отходил и принимался за свои тетради. Наконец в какой-то раз он остановился у двери на большее время, прислушиваясь. Было тихо. Тогда он медленно и тихо открыл дверь. Ничего. Вышел за дверь, вздохнул и стал её запирать. Уже хотел идти вниз, как с верхней площадки медленно спустилась она.
    – Простите... – раздался её голос, и он слышался каким-то хриплым.
    Он вздрогнул и остановился, не глядя вверх.
    – Вы не видели... Вы не знаете... – голос её задрожал.
    – Нет, – сказал он и пошёл вниз. Она молчала, стоя всё там же. Он вдруг остановился и крикнул:
    – Ну что вы молчите-то?! – и добавил тихо: – И смо/трите...
    – Мне больно... – услышал он наконец. Она уже плакала. – Я... Он записку оставил... ужас... Я натворила тут... Там... Где он теперь? – она уже начала реветь и говорила совсем невпопад.
    Он повернулся лицом в её сторону, но стоял, глядя вниз, и спиной прислонился к стене. Безполезно было говорить, что неужели больше в этом подъезде никто не живёт, что нужно именно ему вот всё это... Руки его дрожали.
    – Вы видели меня утром? – сказала она вдруг, продолжая плакать.
    Он молчал, только затылком надавил на стену и стоял, закрыв глаза.
    – Понимаете, это правда, у него такие стихи... – продолжала она, словно и не ожидая ответа. – То есть, сейчас... Ничего не получается! Понимаете, ничего! – Некоторые слова она почти кричала, а некоторые были еле слышны. – А он... И что... Вы понимаете, он не может понять, что случилось, почему так... Он вообще из-за всего постоянно психует... Когда это на него находит, то просто... А ещё эта его ревность... Хотя... Господи!.. Что же я... Это ужас. Он может... что угодно. Я пытаюсь...
    – А что... – неожиданно перебил её странный, словно развеселясь, хотя отчего бы ему было теперь веселиться... – Что, помимо стихов... Записанных... Невозможно ему жить? – И вдруг, как будто ему что-то внезапно пришло в голову, добавил: – Слушайте, а может, вообще не в стихах дело? Может быть, проблема вообще... и даже не в вас. То есть... не прямо в вас. Ведь когда потеряешь что-то такое главное...
    И замолчал.
    – Да не-ет, вы не знаете, – сквозь всхлипы сказала девушка, убеждая его, – ему же все говорили... А теперь...
    Странный молодой человек вдруг ринулся вниз. В другой момент он имел бы шанс услышать в след: «Придурок», но теперь ничего не было. И столкнулся в дверях с юношей.
    Почти отпихнув входящего, он стал спускаться по ступенькам подъезда. Хлопнула дверь. За его спиной, в подъезде раздался какой-то крик и потом неясные причитания...
    Он ускорил шаг, но зайдя за угол, остановился.
    На улице была слякоть, как во всяком провинциальном городке после дождя. Уже смеркалось. Собственно, ему всего-то надо было в магазин. Какая-то женщина, переходя разъезженную дорогу, рассыпала что-то из папки, ворох каких-то листов, прямо в грязь. Ахнула и остановилась, не зная, что делать. И медленно, потом быстрее, пошла дальше.
    – Вот так. Вот именно, – с неожиданной иронией сказал странный. И печально добавил: – То-то и оно... – и прошептал ещё: – Напиться, что ли тоже?..

    x x x

    – ...А вы полезайте на дерево, – услышал он насмешливый голос юноши.
    Он стоял на низенькой загородке скверика, держась одной рукой за дерево, а другой удерживая обезумевшего от страха котёнка. У его ног прыгали, разрываясь от лая, два дога.
    Наконец прибежала взбалмошная женщина, типа пожилой интеллигентки, их хозяйка, и без всяких извинений и комментариев увела их, что-то им ласково приговаривая. Странный спустился с загородки и сел на неё, глядя на них и улыбаясь. Он впервые видел их вместе. Он даже не обращал внимания, как он дурацки выглядит и как глупо улыбается. Котёнок вырвался из его рук и побежал куда-то в кусты. Он опустил руки и сидел, глядя на них. Они стояли и улыбались. Потом девушка фыркнула и что-то тихо сказала юноше. Он заулыбался активнее и двинулся в сторону. Они ушли.
    А странный сидел на этом заборчике и улыбался. Солнце светило сквозь листья дерева ему на лицо. Кажется, пели птицы. А может быть, просто было так, что, кажется, что поют птицы.
    Они прошли уже порядочно, как услышали, что он их догоняет.
    – Ребята... – он запыхался и говорил сквозь дыханье, – можно мне вас попросить о помощи?
    Они остановились, юноша обернулся и с любопытством посмотрел на своего соседа. Тот был странно оживлённым, так что голубые глаза его просто искрились.
    – А что вы так развеселились-то? – резко и настороженно сказал тёмненький юноша.
    – Нет-нет, – поспешно ответил тот. – Я... мне кажется, это нетрудно... Знаете, я решил уехать... На некоторое неопределённое время... – он остановился. Они ждали, обернувшись к нему. Наконец, он выдохнул, мучительно улыбаясь, как будто не знал лучшего: – Вы не могли бы, например, присмотреть за квартирой? – И поспешно добавил: – Вы могли бы её сдавать, например. Я могу оставить доверенность. Или, если хотите... – и уже как-то тихо и неуверенно: – Даже жить в ней.
    Он, казалось, в чём-то сомневался.
    – Спасибо... мы подумаем, – несколько удивлённо и как будто с замешательством сказал юноша, и они, ещё мгновение постояв, неторопливо двинулись дальше.
    А странный молодой человек стоял и смотрел. Когда они скрылись из виду, он повернулся и пошёл. Удивительно, что в самом деле пели птицы... И было очень тихо. Он взмахнул руками – кажется, сейчас взлетит или станет петь. Но он опустил руки и оглянулся. Да нет. Никого не было.

    x x x

    – Кажется, никого нет, – пробормотал он, третий раз звоня в дверь.
    Но он ошибался. Там были. Просто он попал не в нужный момент. Разговор был серьёзным.
    – ...Не связывайтесь с ним! – продолжала она. – Он вас во что-нибудь впутает, подставит, а потом посадит.
    – Нет, не посадит. Уже это-то точно, – сказал юноша.
    – А ты откуда знаешь? – не унималась мать.
    – Знаю. Я понял. Я был в его квартире.
    – Ну и что?
    – Ну-у... Так. Ничего. Я понял это, и всё.
    – И что особенного в его квартире?
    – Да в самой-то квартире, собственно, ничего особенного.
    Она ждала, что он скажет дальше.
    – Ну как тебе сказать. Понимаешь, вот, бывает, читаешь какую-нибудь книгу какого-нибудь писателя, смотришь картину какого-нибудь художника... Ну, или, видишь одежду или, там, вещи, которые когда-то любил человек, а они все давно умерли, и вдруг иногда понимаешь, какой он был...
    – Но он же сумасшедший, как вы не понимаете! – она выходила из терпения.
    – Не-ет... – юноша мягко улыбнулся. – Да не-ет, что ты!.. Я сам, правда, сначала так думал... Но теперь... Не знаю, как объяснить...
    Звонок не унимался. Улыбка соскользнула с его лица, и он с досадой поморщился. Что-то подобное бывало, когда он раньше кому-нибудь читал свои стихи, и тут приходила мама и начинала спрашивать, куда он девал какие-нибудь квитанции или не забыл ли он, что ему надо куда-нибудь успеть или что-нибудь сделать... Когда звонок раздался в третий раз, впиваясь в воздух, юноша вскочил и пошёл к двери.
    Увидев соседа, резко сказал:
    – Слушай, что тебе от нас надо? Что ты пристал к нам? – словно разговор только что был и не о нём вовсе.
    Сосед молча смотрел на него, как будто услышал что-то совершенно неожиданное.
    – Но ведь... – пробормотал он растерянно.
    – Отстань от нас, ты понял? – юноша словно выступал, говоря, как кто-то, кого он где-то когда-то видел.
    – Понял, – твёрдо сказал сосед, повернулся и пошёл. Ни понуро, ни слишком быстро. Просто пошёл, и всё. Юноша в свою очередь выглядел встретившим нечто неожиданное. Он закрыл дверь и стал одеваться.
    – Ты куда? – вышла из комнаты мать.
    – Отстань от меня! – крикнул юноша. И добавил, уже мягче: – Мам, не надо, ладно? Мне и так трудно... очень.
    Последние слова он сказал уже совсем тихо, так что, скорее всего, она их не расслышала.
    – Сыночек, ну я же просто хочу, чтоб тебе было лучше... – сказала она.
    Юноша уже был у двери, и когда прозвучали эти слова, он слегка вздрогнул, чуть закинув назад голову, как будто в спину ему попали.
    – Хорошо, мам, я понимаю... – с усилием сказал он. – Мне нужно сейчас...
    – А как же... я? – сказала она. Это выглядело как окончание лабиринта. Наверное, у них в семье просто был какой-то памятный день, а может быть, ещё что-то.
    – Я вернусь, – ответил юноша и выскочил за дверь.
    Но он его не догнал. Как сквозь землю провалился как будто. То, что дверь никто не открывает, это он знал, что его точно нет – он не может не открыть, он не сомневался. Но и на улице его не было нигде видно.
    Юноша медленно шёл домой.
    – А что я, собственно, за ним бегаю? – пробормотал он.
    – Что? – обернулся к нему какой-то прохожий.
    – Да... нет-нет... простите... это я не вам... – ему пришлось сделать усилие, чтобы улыбнуться.

    x x x

    Он оглянулся на свою квартиру, казалось, уже в последний раз, стоя в дверях в своей походной вельветовой выцветшей куртке с набитой чем-то сумкой на длинном ремешке. Но вдруг молодой человек остановился. Покусал заусенец на указательном пальце, всё так же стоя в дверях... И сбросил пухлую, но, как оказалось, не очень тяжёлую сумку на пол, здесь же, прямо на пороге. И быстро пошёл в комнату, уже не разуваясь. Дверь он оставил открытой.
    Но, войдя в комнату как вихрь, внезапно остановился посреди неё, словно в недоумении, будто не мог решиться.
    Потом с некоей замедленностью подошёл к буфету – старинному кухонному буфету – стоявшему почему-то не на кухне, а здесь, в комнате, у окна. Может быть, просто кухня была маленькой и не вмещала его?
    Он открыл дверцы нижнего отделения и присел перед ним на корточках, разглядывая лежащие там стопки и кучи каких-то книг, тетрадей, коробок и коробочек, чашек и вазочек, подсвечников и подсвечничков, и прочего, и прочего... Всё было свалено, кажется, совершенно беспорядочно, но он, видимо, хорошо ориентировался во всём этом. Он взял на взгляд первую попавшуюся вазочку. Она была в густой пыли, и шамотный её фарфор не хотел отчищаться. Он пошёл в ванную, долго шумел там водой и вернулся в комнату с изящной вазочкой в руках. На ней были белые и зелёные завитки, причём зелёные тона были очень мягкими, можно сказать пастельными, она была совсем небольшой, как раз для душистого горошка.
    Поставил её на стол, словно полагая камень в основание.
    – Да, это был первый... – пробормотал он. – Кажется, душистый горошек... А может быть, гиацинты...
    Постоял, вздохнув так, как будто вдыхал аромат несуществующего букета. Легко улыбнулся, может быть, вспоминая её радость или усмехаясь над своей нелепостью, и снова полез в буфет.
    И вот, на столе, на самой буфетной стойке, на висящих на стене полках, на большом шкафу возле двери, над диваном, на подоконнике, на тумбочке с другой стороны двери стали появляться все эти пленники буфетно-китового чрева. Похоже, он точно знал, куда и что ставить, поскольку делал это всё почти автоматически и зачем-то очень быстро. Особое внимание он уделил столу. Там были разложены стопки книг (они заняли также свои места на буфетной стойке и на обширном примыкающем к шкафу подлокотнике дивана), в какой-то особой, совершенно определённой последовательности. Из их обрезов выглядывали закладки из разноцветных лоскутков материи, засушенных трав и листьев, каких-то плетёных верёвочек, и всё это жило совершенно связной и – странно – радостной жизнью. Кроме книг там появились несколько альбомов с фотографиями. Когда он нёс их стопку на стол, то из-за его торопливости (если не сказать: реактивности) верхний альбом упал на пол, раскрывшись на каком-то месте. Он вначале поставил всю стопку на уготованное для неё (или лучше на законное) место, а затем вернулся за упавшим альбомом.
    Он раскрылся на фотографии, стиль которых обычно определяют как дачный. Фото было довольно большого – для любительской съёмки – размера, и все подробности этого хотя и не самого качественного снимка ясно просматривались. Фотография была чёрно-белой, и даже именно то, что снимок был любительский, придавало ему особый аромат. Там была запечатлена девушка в очень светлом (возможно, белом) платье, стоящая в дверном проёме при входе на веранду. Сама веранда была залита светом, так что весь её облик был окружён ликующими брызгами, хрусталиками и букетами лучей (или это были просто дефекты печати?) – они лились и из-за её спины, окружая её пушистым световым ореолом, пронизывая её светлые волосы, они падали ей на лицо чуть наискось сверху, и это было похоже на световой дождь. Она улыбалась, потому что, судя по всему, фотограф застал её врасплох. В руках её был букет полевых цветов, видимо только что собранный. Фотография ко всему прочему была несколько выцветшей, и снято было, наверное, какой-нибудь «Сменой», да ещё «8 М», но всё равно, несмотря на всё это, и теперь она ещё излучала то чувство, которым была наполнена когда-то.
    Он положил раскрытый альбом на стол, прямо под висящей на стене фотографией первого класса с их учительницей. Это было одно и то же лицо. Те же пушистые волосы, только собранные в строгий пучок. Те же улыбающиеся, слегка прищуренные глаза (терпеть не могла сниматься в очках). Те же... Всё было то же.
    Он стоял и улыбался. Как дурак. Как когда-то, уже двести лет назад.
    – Нет, хватит, – сказал он и отвернулся, отойдя к окну.
    Он стоял у окна, глядя прямо в уходящее дневное светило, тихонько гладя кактус, единственный из оставшихся цветов. Он только что отцвел, и алый цветок, как обрывок какой-то ткани или подбитая птица, распластался по его колючей поверхности. Ладонь мягко проходилась по верхушкам иголок, колебля его уже истончившиеся лепестки. Впрочем, конечно, у цветка кактуса нет лепестков, а он весь состоит как бы из единого вздоха.
    Наконец молодой человек повернулся и, лизнув закровоточившую ладонь, снова подошёл к буфету. На дне полок ещё оставались коробки с разными её штучками, ракушками, камешками, пёрышками, и прочим... Он достал и их. Открыл одну, сначала как-то обыденно и тихо, потом вдруг поставил её на стул, а сам присел около него на корточки и стал рассматривать её содержимое... Он был похож на маленького ребёнка, проснувшегося утром 31-го декабря и вышедшего, ещё в пижаме, в гостиную, где стояла необыкновенная, прекрасная и такая внезапная (и откуда она взялась-то, ведь вчера же ещё не было?) новогодняя ёлка.
    Эти коробки, точнее, их содержимое, расставлять было уже больше некуда. Он вздохнул, как-то уже совсем легко, постоял, поставил было взятую коробку назад в разверстое жерло буфета, но потом вдруг взял её и радостно воскликнул, отыскав ей место на подлокотнике кресла, стоявшего сбоку от стола.
    Что ещё? Оставались её тетради. Тетради с выписками из книг, самых разных, но особенно из Писания и святых, особенно некоторых, ею любимых. Потом тетради со стихами и рисунками. Это было её. Может быть, даже, это была сама...
    Конечно, нигде, кроме как на столе, всё это расположить было нельзя. На заднем плане, у самой стены – удалось-таки втиснуть – он поставил два подсвечника. В одном даже ещё оставалась свеча, конечно, огарок, но его можно было зажечь.
    Создавалось впечатление, что он этим раскладыванием составляет какой-то ребус, какую-то тайну, которую он хотел бы, чтобы разгадали, но о которой по каким-то причинам не мог сказать явно. Не то, чтобы он хотел  составить именно ребус, но невозможно же в таких случаях и посредством вещей и обстановки говорить яснее! Ведь не письмо же прямо писать! Хотя... Может быть, именно письмом всё это и было. Только письмом, рассчитанным на... получателя.
    – Хорошо, – сказал молодой человек, и сел прямо на палас, прислонившись затылком к шкафу и вытянув длинные ноги в не очень-то чищеных ботинках.
Теперь он всё достал – и будто ожило теперь время, как будто оживает всё... И комната из траурно-торжественной преобразилась в весенне-ликующую. Преображается... Кажется, вот сейчас просто войдёт в комнату, как когда-то...
    В его руках ещё оставалось несколько тетрадей. Самых обычных, школьных, с таблицей умножения на задней стороне. Он наугад открыл одну. Это были выписки.
    «Се, Отрок Мой, Которого Я избрал, Возлюбленный Мой, Которому благоволит душа Моя. Положу дух Мой на Него, и возвестит народам суд; не воспрекословит, не возопиет, и никто не услышит на улицах голоса Его; трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит, доколе не доставит суду победы; и на имя Его будут уповать народы. Тогда привели к Нему бесноватого слепого и немого; и исцелил его, так что слепой и немой стал и говорить и видеть...»
    Молодой человек опустил тетрадь на колени и снова откинул голову к прохладной лакированной поверхности шкафа. Когда он вновь открыл глаза, в них блестели смешанные с улыбкой слёзы, он не утирал их.
    Прочёл ещё из той же тетради.
    «Невольным злоключениям многие противопоставляли многое; но без молитвы и покаяния никто не избежал скорбей... Не желай слышать о чужих злых делах: ибо при таковом желании изображается и в нас черты сих дел... (Пометка на полях: Как же это? – Они есть, но ты их не видишь.) Совесть есть естественная книга. Деятельно читающий оную, на опыте познает Божественное заступление... Господь сокровен в Своих заповедях, и обретается ищущими Его по мере исполнения... Иаков сделал Иосифу пёструю одежду. И Господь дарует кроткому познание истины...» Преподобный Марк Подвижник, Слово о законе духовном.
    – Они есть, но ты их не видишь, – повторил молодой человек.
    Он взял с колен ещё одну тетрадь и открыл так же наугад.
    «Если ты поэт, то ты создаешь красоту. Понимаешь, поэт должен оставить в нас что-то прекрасное, ощущение чего-то прекрасного, когда читатель переворачивает страницу. А те, про кого ты говоришь, ни одной-единственной строчки, никакой красоты в тебе не оставляют». Это было из Сэлинджера, «Фрэнни». Про кого же там говорил ей этот... Какие-то были там... Эспозито что ли? Кажется, был ещё такой хоккеист...
    Хорошо, но зачем же он всё это убрал?
    Ещё немного из той же тетради. Это уже Рильке, Дуинские элегии, седьмая.
    « . . .    . . . .    .    . . . .     Нам нужно
    Явного и полновесного, тогда как явное счастье
    Познать нам дано лишь во внутреннем преображеньи».
   
    Только и всего-то – одно предложение.
    Потом он обратил внимание на одну довольно большую выписку. Она была из Туве Янссон, «Муми-папа и море».
    «Каждую ночь Муми-тролль ставил фонарь на песок и стоял, зевая, до тех пор, пока Морра не наглядится досыта.
Она глядела на фонарь, следуя своему собственному ритуалу: посмотрев на него некоторое время, она начинала петь, вернее, делать то, что считала пением. Это был тонкий звук, нечто вроде гудения и свиста одновременно, который проникал повсюду, так что Муми-троллю казалось, что звук находится у него в голове, позади глаз и даже в животе. В то же время она медленно и тяжело раскачивалась из стороны в сторону, размахивая своими юбками вверх и вниз, так что они делались похожими на сухие и сморщенные крылья летучей мыши. Морра танцевала!
    Она была явно очень довольна, и почему-то этот нелепый ритуал стал очень важным для Муми-тролля. Он не видел никакой причины для того, чтобы прекратить его, независимо от того, нравится это острову или нет.
Но остров, похоже, беспокоился всё больше и больше. Деревья шептались и трепетали, приступы дрожи проходили через нижние ветки, как волны по морю. Морская трава на берегу дрожала и прижималась к земле, пытаясь вырваться и убежать. Однажды ночью Муми-тролль увидел то, что испугало его.
    Это был песок. Он начал двигаться. Муми-тролль отчетливо видел, как он медленно уползал от Морры. Вся его искрящаяся и мерцающая масса двинулась прочь от её огромных плоских ступней, утаптывающих землю в лёд во время танца.
    Потом побежали и кусты, и деревья... (Это было выделено курсивом.)
    ...
    – Что происходит? – закричал Муми-тролль. – Почему они это делают? Я не понимаю.
    – Они боятся, – сказала Малышка Мю, глядя ему прямо в глаза. – Они так испуганы, что каждая ёлочная иголка встала дыбом. Они испуганы даже больше тебя! Если бы я не знала, что это невозможно, я бы решила, что здесь побывала Морра. А?
    В животе у Муми-тролля похолодело, и он сел в вереск. Слава Богу, вереск был такой же, как всегда. Он цвёл так же, как всегда, и решил остаться на своём месте.
    – Морра, – продолжала Малышка Мю задумчиво. – Большая и холодная, бродящая вокруг и повсюду садящаяся. А ты знаешь, что бывает, когда она садится? – Конечно, он знал. Ничего не вырастет. Ничего никогда не вырастет там, где она сидела.
    ...
    – Ты уверен, что канистра совсем пуста? – спросил Муми-папа, хорошенько встряхивая фонарь.
    Они закончили пить чай, в окнах темнело.
    – Совсем, – сказал Муми-тролль с несчастным видом.
    – Она, должно быть, протекает, – сказал Муми-папа. – Она, наверное, проржавела. Трудно поверить, что мы использовали весь этот керосин.
    Муми-мама вздохнула.
    – Нам придется довольствоваться светом от печки, – сказала она. – Осталось только три свечи, и они пойдут на именинный пирог рыболову. – Она подбросила в огонь несколько поленьев и оставила печную дверцу открытой.
Огонь весело затрещал, и семья расставила ящики полукругом. Время от времени шторм подвывал в трубе. Это был одинокий, печальный звук.
    ...
    Муми-тролль вытянул лапы. У него тоже было чувство, оно пронизывало его всего. Он мог думать только о Морре.
    – Я должен немного прогуляться, – сказал он.
    Остальные посмотрели на него.
    – Я хочу подышать свежим воздухом, – нетерпеливо добавил он. – Я не могу больше париться здесь. Мне нужно двигаться.
    – Послушай, – начал Муми-папа, но Муми-мама сказала:
    – Конечно, иди, если хочешь.
    – Что это на него нашло? – спросил Муми-папа, когда Муми-тролль ушёл.
    ...
    Морра сидела на берегу, ожидая. Муми-тролль подошел к ней без штормового фонаря. Он остановился возле лодки и посмотрел на Морру. Он ничем не мог ей помочь.
    Он слышал, как бьётся сердце острова, как деревья и камни убегают прочь от моря. Он не мог остановить это.
    Вдруг Морра начала петь. Её юбки хлопали, когда она размахивала ими, она топала по песку и изо всех сил старалась показать Муми-троллю, как она рада его видеть.
    Муми-тролль в изумлении шагнул вперёд. Не было сомнений: Морра радовалась ему. Её не волновал штормовой фонарь, она была довольна, что Муми-тролль пришёл к ней.
    Он стоял неподвижно, пока она не закончила свой танец. Потом он наблюдал, как она, переваливаясь, ушла с берега и исчезла. Он подошёл и пощупал песок там, где она стояла. Песок совсем не замёрз и был таким, как всегда. Муми-тролль внимательно прислушался, но услышал только прибой. Похоже было, что остров вдруг заснул.
    Он направился к дому. Остальные уже лежали в постелях, только угли мерцали в печи. Он заполз в кровать и свернулся клубком.
    – Что она сказала? – спросила Малышка Мю.
    – Она была довольна, – шепнул в ответ Муми-тролль. – Она не заметила никакой разницы».

    И ещё одну взял он тетрадь, но на этот раз открыл её с начала. Это были стихи. Начал было читать, но снова опустил тетрадь. Потом вдруг встал с пола, с трудом выбравшись из угла между шкафом и диваном, и снова опустился, только на колени, опёршись предплечьем (то, что между локтем и кистью) на подлокотник дивана. Тетрадь он держал перед собой, сильно наклонившись к ней лицом. Он стал читать вслух, совсем тихо. Это были её стихи.

    х х х
    Закатный солнца ручеёк
    Струится огненной прохладой,
    И вот уже не здесь, не рядом,
    А близ ресниц и тёмным садом
    Проходит ночь. И речь её

    Как лепет светлячков фиалок
    И слёзный шелест ветра там,
    Где по жасминовым кустам
    Проходит тихо высота –
    Там притаился пламень алый.

    И звёзд матерчатый пучок
    Приник в слезах в костёр бездымный,
    Где странно, как чужое имя,
    Струится смерть. И мир под ними
    Притих, подставив им плечо.

    Вглядись в расширенный зрачок
    Страданья, затаив дыханье –
    Вот, как одно воспоминанье
    Пройдёт оно и топко канет
    В заросший пруд, что все прочёл

    Твои стихи... И тонко тень
    Далёких звёзд, так близко тихих,
    Свои рассеивает блики
    В водах, где вновь Небесным Ликом,
    Вспять отражённым и великим,
    Смотри, как воскресает День.

    – ...Просто невозможно было на это смотреть, и всё... теперь... так только, спустя время, и поймёшь... – словно к кому-то обращаясь или делая заключение, пробормотал молодой человек, закончив своё тихое чтение. Так бывает, когда человек, совсем истончившись, всем своим дыханием говорит к Единому, дающему жизнь дыханию, не видя тогда всего этого окружающего мира, и не желая его, потому что нет в нём сладости.
    – Разве можно так кричать? – сказала девушка. Она стояла в дверях комнаты, что-то держа зажатым в кулаке в правой руке, как бывает, когда поймают кузнечика или бабочку.
    А он ведь и не кричал. Но... При звуке её голоса он вздрогнул и хотел обернуться, но остановился, словно боясь что-то спугнуть. Он так медленно оборачивался, будто ждал, что действительно появится...
    – Как вы сказали? – сказал он, пристально вглядываясь ей в лицо. Неужели...
    – У вас дверь распахнута, – улыбнулась ему в ответ девушка. – Я ещё не сюда шла – ведь ещё рано, правда? Но тут вижу... И голос... Я подумала, не случилось ли чего.
    Он был одет по-дорожному. Вдруг поняв, в каком он дурацком находится положении, он торопливо поднялся, поправляя тыльной стороной руки, держащей тетрадь, прилипшие к коленям джинсы.
    – Я... простите... – сконфуженно сказал молодой человек. – Может быть, я увлёкся... Да ещё дверь тут... Я, собственно, понимаете, уже почти уехал... Я сейчас ухожу. Ведь ключ-то у вас есть, да?
    Конечно, он знал, что есть – ведь сам же его дал. Просто он не знал, что сказать, так это было всё внезапно.
    Но девушка его словно не слышала. А, может быть, только делала вид такой. Она прошла в комнату почти по-хозяйски – и что тут скажешь, ведь сам же предложил им... Остановилась перед столом, чуть склонив голову к лежащим там тетрадям и альбомам, всё так же держа правую руку зажатой. А он стоял, нелепо держа в одной руке, по инерции остающейся поднятой чуть вверх, раскрытую тетрадь, а локтем другой прижимая к себе ещё несколько таких же тетрадей.
    – Разве можно крикнуть туда, за грань истории? – вдруг сказала девушка, глядя на всё это, на все эти фотографии, на все эти записи и книги, на все эти следы...
    Господи... О чём это она?
    – Я тоже... долго думал, что нет, но... – ему пришлось откашляться, чтобы произнести что-нибудь. Он будто страшился сказать об этом, как страшится показать ещё кому-то прекрасный горящий у него в руках пламень человек, стоящий на ветру. – Но теперь я думаю, что можно. Более того, я вижу, что оттуда может ещё прийти и ответ.
    И странно, но, кажется, он не удивился тому, что услышал от неё как вопрос, и точно также не удивилась и она, услышав такой ответ.
    Конечно, этот пламень можно показать (ведь он так прекрасен!) кому-то ещё, наверное, только в двух случаях: или когда стихнет ветер, или когда у того, к кому ты обращаешься, тоже есть этот пламень. Тогда достаточно бывает и немногих слов, как вдруг ты видишь, что в пламень как будто добавили ещё огня, ещё топлива.
    О чём здесь говорится? Может быть, можно сказать так: о том, как Господь, жалея человека, утешает его, и о том, как человек, бывая обласкан, хочет сказать об этом, хочет поделиться этим со всем миром.
    Она посмотрела на него:
    – Вы... слышите?
    Кажется, на третьем этаже кто-то пел. А он молча смотрел на неё и улыбался. Впрочем... Взгляд его был направлен и на неё, и не на неё, а как-то... сквозь. Впрочем, ничего такого в этом не было, просто он знал, что там, за спиной девушки, висит эта фотография, и видел её край.
    Девушка проследила за его взглядом и увидела фотографию. Но, пожав плечами, снова обернулась к нему.
    – Вы, может быть, слышали, как говорят: «из грязи растут цветы»? – сказал он.
    Она молчала. Но он и не ждал ответа.
    – Так вот, не верьте, это неправда. Они растут из чистоты. Только, и всегда. Понимаете?
    – Да, – неожиданно сказала девушка. – Я это уже знаю.
    И вдруг что-то в нём произошло. Он как будто что-то осознал, или неожиданно заметил.
    – Постойте-ка, не двигайтесь.
    Взял и растрепал ей прядку из косы (какая, действительно, разница – тёмные, светлые?), при чём её брови удивлённо взметнулись вверх, потом говорит опять: «постойте» – и полез в нижний ящик шкафа, бормоча себе под нос что-то вроде «я хочу сравнить». Она опять пожала плечами и повернулась к столу, продолжив всё там рассматривать. Было видно, что всё это её словно притягивает. А он, достав из шкафа какие-то очки (одно стекло с паутиной трещин), с торжествующей улыбкой повернулся, но увидев, что она обратилась к столу, понимающе и как-то растерянно-виновато улыбнулся: «Да, – мол, – что это я?»
    Положил куда-то не глядя эти очки, и помявшись пошёл к двери. И тут они одновременно обернулись. Она стояла в лучах ослепительного света из окна сзади неё. Молодой человек то ли прищурился, то ли... Но потом это определённо стало улыбкой. Впрочем, нет – просто лицо его отражало свет.
    – Ну, всё, – сказал он. – Я поехал. Передаю вам всё это... как сокровище. Теперь вот – ваше время, – он деликатно улыбнулся, – и, знаете, что здесь со всем этим совсем не просто... Я хочу сказать, что здесь встречаются отнюдь не одни радости... Ну, вот... – он задумался. – Вот, что я хотел сказать: человек ведь должен быть – свет миру, так? Ну вот... Вы – свет миру... Знаете, как это? – он даже не дожидался от неё какого-либо ответа, как это бывает, когда просто размышляют в слух, но, ясно, что это было не простое размышление – он как будто давал отчёт, но... словно бы не тому, к кому говорил сейчас. – Это когда вас никто не замечает, а вы замечаете всех... Ну, то есть, не только это, но это важно... – он ещё раз улыбнулся. – Довольно сбивчиво, да? Вобщем... – он растерянно вздохнул. – Вобщем, желаю вам... – и замолчал.
    Но отражение было не ей. Она подумала, что ей, но он смотрел мимо.
    – А эти иконы раньше принадлежали её бабушке, она была художник, – зачем-то крикнул он уже от самого порога, как будто это был только что пришедший в голову ответ на какой-то давний вопрос, и вышел, осторожно захлопнув за собой дверь.
    Она только улыбнулась, всё так же стоя у стола и снова склонившись к лежащим на нём предметам. Ведь выслушивать её ответ было уже некому, а если так, то он всё равно услышит, даже если это не будет сказано вслух. Потом наконец разжала запотевшую ладонь. Там был ключ. Положив его в карман, она подула на руку – внутри ладони, словно в раскрывшемся бутоне какого-нибудь цветка (например, тюльпана) рисунок сердцевины, как некая сберегаемая тайна, оставался красноватый след. И, подвинув стул, она села к столу.
    Что же? – Вот, наступил новый день...

    x x x

    Она улыбнулась. Стоя у окна, она видела, как юноша шёл вдоль их дома, глядя в землю. Воротник был поднят, руки в карманы, как будто на улице был дождь. Однако дождя не было, и даже не было пасмурно, а только ветер слегка ерошил его лёгкие волосы.
    – Странно, что вид отсюда совсем другой, – задумчиво сказала она и помахала в окно рукой.
    Юноша её не заметил. Счастливо улыбаясь, она отошла от окна и забралась на диван с ногами, в самый уголок, и сидела, обняв коленки руками.
    Прямо над диваном на стене были иконы. Старинные, сделавшиеся от времени темноватыми, со строгими ликами. Но теперь, после сегодняшнего утра, ей всякий раз, когда она бросала взгляд на эти лики, хотелось улыбаться, и даже... хотелось обнять их. Их строгость была какая-то... как у детей.
Пригревшись в уголке дивана, она задремала, продолжая улыбаться. Из уголков глаз выкатились две лёгкие слезинки...

    «...И вот, там был человек, имеющий сухую руку. И спросили Иисуса, чтобы обвинить Его: можно ли исцелять в субботы? Он же сказал им: кто из вас, имея одну овцу, если она в субботу упадет в яму, не возьмет ее и не вытащит? Сколько же лучше человек овцы! Итак можно в субботы делать добро. Тогда говорит человеку тому: протяни руку твою. И он протянул, и стала она здорова, как другая. Фарисеи же, выйдя, имели совещание против Него, как бы погубить Его.
    Но Иисус, узнав, удалился оттуда. И последовало за Ним множество народа, и Он исцелил их всех и запретил им объявлять о Нем, да сбудется реченное через пророка Исаию, который говорит: Се, Отрок Мой, Которого Я избрал, Возлюбленный Мой, Которому благоволит душа Моя. Положу дух Мой на Него, и возвестит народам суд; не воспрекословит, не возопиет, и никто не услышит на улицах голоса Его; трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит, доколе не доставит суду победы; и на имя Его будут уповать народы...»

    ...Поднимаясь по лестнице, юноша остановился возле этой двери. Ему вдруг показалось, что она открыта. Он тронул её, и она поддалась. За дверью было тихо. Растворив её шире, он прищурил глаза. Окна были не зашторены, и в глаза ему ударил пушистый от заброшенности квартиры свет.
    И тут он увидел её туфли.
    Тихо-тихо, почти крадучись он прошёл в комнату и, отыскав её глазами в углу дивана, шагнул к ней и присел возле. Она спала, слегка откинув голову на спинку. Осторожно, будто боясь спугнуть, он протянул руку и погладил её по голове.
    «...Никто не услышит на улицах голоса Его...» – прошептали её губы. Он не понял.
    – Что ты говоришь? – тоже прошептал он.
    Окончательно проснувшись, она заулыбалась и потёрлась щекой о его руку. Но тут же, словно о чём-то вспомнив, отпрянула назад. На её лице мелькнул испуг. Но он вначале не обратил на это внимания, слишком уж мимолётно было это изменение.
    Юноша поднялся и подошёл к окну. На дорожке от его туфлей осталось несколько кусочков спрессованной земли. Вчера она старательно их отчищала, что-то тихонько напевая. Странный сосед их, кажется, нечасто убирался. Она страдальчески сощурилась и, поёжившись, сказала:
    – А-а... вот, у меня есть ключ.
    – Да я уж понял, – усмехнулся юноша, всё так же стоя у окна и не оборачиваясь.
    – Здесь так хорошо... – сказала она и вся сжалась.
    Юноша взорвался:
    – Ты, понимаешь, что ты делаешь?!
    Она молчала. Слёзы, теперь уже другие, показались в её глазах. Солнце за окном скрылось и стало пасмурно.
    – Три дня пропадать неизвестно где! – юноша выкрикивал отрывистые фразы, как будто запинаясь. Слова шли как через туман.
    – И... да что тебе говорить! – от досады, что не может ничего сказать, он снова отвернулся к окну.
    Довольно долго было тихо. Девушка вздохнула и тихо сказала:
    – Ты знаешь, я сегодня была в...
    Но он будто не слышал её.
    – Ты представляешь, что думают твои родители! – снова закричал он.
    – Они знают, – сказала девушка и осеклась. Испуганно посмотрела на него: – То есть...
    – А-а-а! Понимаю-понимаю! Ты просила их, чтобы они ничего мне не говорили! – совсем распалился юноша.
    – Да я не об этом... Это было нужно... Понимаешь... Мне... Я хочу сказать тебе, я сегодня прича...
    Но он опять перебил её. Хорошо. Значит, тайна пока остаётся тайной.
    Он что-то говорил, а девушка смотрела невидящим взглядом рядом с его лицом. Он уже стоял посреди комнаты, в своих туфлях на чистой ковровой дорожке. Весь какой-то взъерошенный и жалкий, размахивал руками. Вдруг её взгляд стал осмысленным, и юноша, заметив это, остановился. Не выдержал и оглянулся назад, куда она смотрела. Там на далеко торчащем из стены дюбеле висела фотография в рамке. Кажется, чуть тронь – и упадёт.
    Юноша вздохнул так, как будто его обличили.
    И сел на стул возле стола.
    – Ну, – он сделал усилие и улыбнулся. – И что же мы теперь будем делать?
    И тут прорвались потоки рыданий. Она закрывала лицо руками и коленками, сидя в своём углу, как нахохлившаяся птица, а слёзы пробивались даже сквозь пальцы.
    Юноша конфузливо сидел на своём стуле, руки у него подёргивались, но он не двигался.
    Наконец встал и шагнул её утешать.
    Но она вдруг сразу прекратила плакать и отстранила его. Всхлипнув ещё несколько раз, сказала:
    – Мне нужно домой теперь. Пусти, я пойду.
    Он обречённо молчал, сидя на корточках возле дивана. Подняв глаза, посмотрел на иконы и встал. Обернулся и посмотрел на стол. Там лежало Евангелие, и сверху виднелась закладка.
    Девушка уже выбралась из угла дивана и в прихожей одевала туфли.
    – Ключ на столе на кухне, – сказала она и хотела уже выйти, но остановилась и добавила: – Возьми его, у меня есть дубликат.
    Когда дверь закрылась, он снова сел за стол и осторожно взял книгу в руки... Что это значит?.. Слегка откинув голову назад, открыл там, где была закладка.
    «...И на имя Его будут уповать народы...»

    x x x

    Вечером он позвонил в дверь её квартиры.
    Открыла она.
    – Прости меня, – сказал юноша.
    – Конечно, – сказала она и так улыбнулась, что он облегчённо вздохнул. Протянул руки и взял её за плечи:
    – Понимаешь, я...
    – Нет, – сказала она, высвобождаясь. – Так нельзя.
    Он замолчал. Молчала и она, совсем не пытаясь уйти и внимательно глядя на него. Наконец он выговорил:
    – А как... нужно?
    – Э-эх, – протянула она совсем неожиданным тоном. И прозрачно улыбнулась. – Неужели ты не знаешь?
    – Нет, не знаю. Скажи мне.
    – Ну-у..., – шутливо начала она, но улыбка вдруг соскользнула с её лица. – Нет. Ты должен понять это сам. Ты должен понять.
    – Хорошо, – медленно сказал юноша. – Я буду думать. Пойду туда и буду думать.
    Она кивнула ему и с каким-то уже совсем другим выражением лица закрыла дверь. Такой улыбки он у неё, кажется, никогда не видел. Разве что, может, классе в первом было так... Точнее, это даже была не улыбка, а... скользнувший луч света, и одновременно – гимн. Пожалуй, именно так это можно назвать. Трудно сказать, как это сочеталось – как это бывает, когда радость соединена со слезами, делающимися от этого светлыми, как солнечные зайчики в первых весенних ручьях... Наверное, так у каждого обычно улыбается в детстве мама... Да и вообще всё стало каким-то чудным и удивительным.
    Медленно спустился вниз и остановился у двери в подъезде. Стоял, и рука не поднималась открыть, а сам спиной как будто глядел назад. Кто-то, открыв дверь и входя в подъезд, вскрикнул от неожиданности, увидев прямо перед собой человека.
    – Простите, – сказал юноша и вышел.
    Тихонько засмеялся и пошёл туда.
    – Вот дурень, напугал человека...

    x x x

    – Нет. Так нельзя больше, – бормотал он. Остановился у набережной и присел у парапета, держась обеими руками за грудь. Потом спине стало холодно, но вставать всё равно не хотелось.
    – Больше так невозможно, – ещё раз сказал он и встал.
    Недалеко от пристани стояли какие-то баки, похожие на мусорные. Он пошёл к ним, на ходу доставая из сумки какие-то тетради. Мусорные – не мусорные – какая разница? Бросил внутрь, не глядя, и вернулся назад, на своё место. Посмотрел на часы, потом вдруг снял их с руки, повертел... Сунул в карман. Одна тетрадь, видимо, зацепившись за какую-то зазубрину, висела на краю бака.  Лёгкий морской ветер шевелил её страницы. Он вернулся. Мелькнули слова:
    ...Упав стремглав бесшумной птицей,
    Там солнце бьётся на волнах...
    Это были его стихи. То самое стихотворение.
    Он взял тетрадь осторожно... и опустил внутрь. Сколько здесь лет...
    – Но я умею летать... – пропел он шёпотом, и от того невозможно было понять, что это была за мелодия.
    Вернулся к пристани.
    В лучах лёгкого вечернего солнца море стало совсем пёстрым, сияющим, как бывает на душе, когда... Он долго смотрел на него не отрываясь, и скованность на его лице таяла, как хрупкие льдинки над пробивающимся весенним ручьём. Счастливые блёстки скользили среди лёгкой ряби волн, ликуя и веселясь в нежном свете солнца, и это было так, как в самом раннем детстве прекрасной казалась новогодняя ёлка. Нет... Даже лучше. Но об этом трудно говорить.
Подходящий к пристани катер стал совсем сиреневым в обрамлении мягкого света солнца, скрывшегося за ним на время. Молодой человек спустился к воде и присел, касаясь ладонями её тёплой спины. Волны то отбегали, то вновь возвращались к его рукам. Он осторожно вдыхал морской воздух, наполненный тончайшими радужными брызгами изумрудной стихии. Совсем лёгкий свежий ветер чуть шевелил его волосы, создавая на макушке характерный белобрысый хохолок, и мягко улыбающееся солнце, путаясь в них, делало их золотистыми...
    Пора было на катер. Он поднялся и пошёл, держа прижатые к бокам руки ладонями вверх, пока они не высохли.

    ...Когда они подплыли уже достаточно близко, он услышал звон, и это удивительно гармонировало с этим вечерним светом и пёстрыми тонкими волнами, приобретшими к ликованию и как бы лёгкую задумчивость...
    – Радостопечалие, – прошептал он и вдруг оглянулся, но без испуга, а с той же улыбкой, может только не такой широкой. Но никто не обратил на него внимания.
    Катер вязко толкнулся в причал и закачался на прибрежных волнах. Он подождал, пока все выйдут, а было пассажиров не очень много, и вышел последним. От пристани надо было подниматься в горку, впрочем, не очень крутую, сначала по каменистой дорожке, а потом, уже среди невысокого леса, по дощатым ступеням. Но он остановился у воды и посмотрел на солнце. Теперь уже можно было смотреть на него прямо. И вдруг поднял руки и махнул ими, как будто сейчас полетит – что скажешь? – детство...
    Пристань была видна от привратной, и престарелый привратник, стоя в её дверях, ласково проговорил, увидев возле пристани человека:
    – Ну вот, опять какого-то блажно/го Господь прислал...
    – А что же, – отозвался кто-то из глубины привратной, – Богу и такие нужны...
    Но привратник ничего не ответил, а только с детской улыбкой, какие иногда бывают у стариков, смотрел на начавшего подниматься к ним человека...
    Было удивительно тихо.

    x x x

    Она открыла дверь своим ключом. Было ещё очень рано и так тихо, как будто и не в городе.
    Юноша спал, и его силуэт на диване терялся в утренних сумерках среди синеющих очертаний предметов. Он лежал одетым, сжавшись как ёжик, спиной вверх поверх одеяла. Она тихонько прошла, заметив белеющий на полу возле него листок. Хрустнула под ногой ручка. Подняла и, подойдя к окну, прочитала, с трудом понимая в пушистой полутьме:
    «Лирическая песнь на излёте лета»... Это было заглавие. Ниже был чистый лист. Она даже не стала смотреть на другой стороне. Положила его на стол, натолкнувшись рукой на какие-то книги, и, отодвинув стул, присела. Стул таки скрипнул. Юноша вздохнул и сжался – он уже порядком замёрз.
    – Уходит поэзия из мира... – пробормотал он.
    – «Трости надломленной не переломит»... – с ноткой учительности прошептала она то ли самой себе, то ли в ответ, и сама улыбнулась своим словам. Было тихо и хорошо.
    Наконец он встал и, завернувшись в одеяло, уселся в тот самый угол дивана.
    – Привет, – сказал он, ещё сопя со сна, – Ну и холодина.
    – Между прочим, сегодня уже осень, – сказала девушка. По её голосу было слышно, что она всё ещё улыбается.
    – Да... – ответил юноша, уже согреваясь, – И в первый раз никуда не надо идти.
    Они сидели и молчали, слушая, как, оказывается, на свете бывает тихо, глядя сквозь полутёмные ветви силуэтов. Это было довольно долго, но свет за окном не усилился.
    – Просто хорошо вот так сидеть в сумерках и разговаривать, – сказала девушка.
    – Да. Таинственным шёпотом, – добавил юноша.
    Но она опять заулыбалась.
    – А ты тоже была у него... в гостях? – спросил юноша, вытаскивая из-под себя скомканный угол пледа.
    – Ну да, он тогда и ключ... – стала говорить девушка и остановилась. – Стой, а что значит «тоже»?
    – То и значит, – лаконично ответил юноша.
    Она молчала.
    – Ну хорошо, я скажу, – наконец выговорил юноша. – Однажды я шёл... У меня такое ощущение, что я даже не знаю, когда это было... А он так просто открывает дверь, и спокойно так говорит: «Простите, вы не могли бы мне помочь, мне нужно повесить одну тяжёлую вещь, она сорвалась»... Я зашёл, и мы с ним вместе вешали вот эту икону, – он кивнул головой назад. Вообще, иконы на этой стене были большие и выглядели очень старыми, но изображения были ясны. Перед одной из них была лампада, но теперь она пока не горела. Они ещё не знали, как это.
    – И... всё? – спросила девушка.
    – Да в том-то и дело, что не всё. То есть... собственно, мы повесили икону, и я ушёл. Но... пока мы вешали, а это получалось очень небыстро – ты знаешь, он какой-то на удивление корявый оказался, всё время что-то ронял, то шуруп, то ещё чего-то... Ну и вот. В это время мы говорили с ним...
    – И? – напряжённо спросила девушка.
    – Что «и»? – сказал юноша. – Говорили с ним.
    – Да нет, я говорю, о чём?
    – Ты знаешь, – слегка засмеялся юноша. – Странная вещь, я даже теперь не могу пересказать, о чём конкретно мы говорили. Как будто он... на другом языке говорил, а я таких слов не знаю, чтобы пересказать. Да и как-то... так много всего было... Осталось только какое-то такое хорошее... такое чувство... Нет, кое-что конкретное всё же помню. Он читал мне одно стихотворение. По-моему, очень хорошее. Я говорю ему: «это ваше?» А он отвечает: «нет, не моё, а одной девушки». Но мне думается, всё-таки оно его.
    – И хороший стих? – спросила девушка, сглотнув слюну. Она так внимательно слушала, что приоткрыла рот.
    – Да я же говорю – хороший, – удивлённо ответил юноша и замолчал. – Такое... – глядя куда-то наконец продолжил он. – Там что-то про море. – И с шутливой досадой засмеялся: – Как в детстве, знаешь, бывает, проснёшься утром, помнишь, что что-то такое прекрасное во сне видел, и на душе так хорошо-хорошо, но что – не можешь вспомнить... Сумбурный, понимаешь, был разговор.
    – Знаешь в чём дело-то? – спросила девушка.
    – М-м? – спросил юноша, начав в темноте убирать постель.
    – Это смешно, но я тоже не могу вспомнить точно, о чём мы говорили... Он какие-то истории рассказывал, я даже смеялась... Про какого-то старца, как он... что-то он... куда-то ходил... Ну, вобщем, когда я потом читала тут его книги, мне где-то попалось что-то похожее. Но в основном говорил как-то... Как будто я маленькая, а он мне сказки рассказывает, чтобы мне грустно не было... Про какую-то страну... Но её, конечно, не существует.
    – Это прямо как... Ты помнишь нашу первую учительницу? – спросил юноша, снова садясь на диван. Плед он продолжал держать в руках, но не накрывался.
    – Ну да, конечно, – сказала девушка. – И я даже думаю, что это не случайно так похоже.
    – А почему?
    Юноша сидел совсем тихо, всё держа зачем-то в руках плед.
    – Ну как же... Ты разве не замечал, что он приходил с ней на 1-е сентября? – Девушка откинула руку назад и пошарила где-то на столе. Там ничего не было.
    – Да что ты, столько лет прошло... – юноша задумался.
    – Ну да, – согласилась девушка, – И я не вспомнила бы, если бы не фотография.
    – Какая? – спросил всё так же задумчиво юноша.
    – Да вот, здесь была... А, да, она же на стенке – мы там в первом классе, и она среди нас. А с краю среди родителей – он.
    – Может, он был чьим-то родственником? – юноша всё ещё отвечал так, как будто мысленно где-то был. – Некоторые из наших потом перешли в другие школы...
    – Да нет, – сказала девушка. – Он приходил один. А если перешли, то он-то продолжал приходить к нам.
    – Продолжал? После чего? – спросил механически юноша.
    – Ну... – девушка вдруг запнулась. – После того, как мы закончили начальные классы.
    – Странно, я никогда не обращал внимания, – пробормотал юноша и спросил: – А при чём здесь начальные классы?
    – Как при чём? Он же с ней приходил, – сказала девушка и замолчала.
    Юноша тоже молчал.
    – А она была замечательная, – наконец сказал он. – Попробуй теперь сказать, какая... А кто он ей был?
    – Не знаю, – сказала девушка напряжённо, но юноша ничего не почувствовал. – Мы ведь были первый её «набор» – помнишь, как она волновалась? – вот он, наверное, и приходил её поддержать.
    – А что, больше он никогда не приходил? – спросил юноша, всё ещё глядя куда-то.
    – Нет, – сказала девушка. – Мне даже кажется, что он специально приезжал откуда-то на этот день, потому что он всегда... то есть... вобщем, он был с вещами. Может быть, учился где-то, или ещё что-то.
    – А потом что было? Я слышал, она уехала в другой город, – юноша вздохнул.
    – Да нет, – сказала девушка и, встав, подошла к окну. – Она попала под автомобиль.
    Юноша как будто не услышал, какая была фраза:
    – Да нет же, я  слышал...
    Девушка его перебила:
    – Я видела, как это было.
    Юноша посмотрел на неё. Но девушка не обратила внимания на его взгляд. Ей как будто нужно было это всё сказать.
    – Они шли вместе. Она стала переходить улицу, а он что-то там задержался, какое-то объявление что ли, смотрел, типа – знаешь? – «сдам квартиру» или что-то подобное. Она остановилась и позвала его. И тут... А я шла следом. Просто мне было по дороге. Он тогда ведь встречал её после школы. Первый, по-моему, раз. И это был последний день в тот год... Ну, то есть, учебный. И вот, когда это случилось, я закричала, а он схватил меня на руки и прижал к себе, а сам белый как снег. Что-то он шептал, но не мне, потому что и смотрел не на меня, и мне кажется, он и не замечал меня. А я висела у него в руках и думала: что же он стоит, не бежит туда. Там прибежали какие-то люди, вышел водитель этой машины... Потом мне стало больно висеть, и я попросила меня опустить на землю. Он опустил, не глядя, куда ставит, и пошёл туда. А я пошла домой.
    – Ты пошла домой?! – крикнул юноша.
    Девушка с трудом откликнулась:
    – А?.. Да, я... Я побежала домой.
    Он долго молчал.
    – А почему ты никому не говорила?
    Девушка некоторое время молчала. Юноша не мешал ей.
    – Ты не знаешь, – сказала она, – я ведь лежала в больнице потом... Летом. Я испугалась... Там ведь крови много было, и... И там сказали, чтобы я постаралась забыть, и чтобы при мне об этом не вспоминали. И вообще... Как же так...
    Она опять замолчала, и стало ясно, что спрашивать её сейчас ни о чём нельзя.
    Но она сама сказала:
    – А теперь я уже понимаю, что она... Я могу об этом говорить... Мне уже не страшно, что...
    – Тебе не страшно?! – сказал юноша. – А она...
    – То есть, нет, не так, – как будто не замечая его тона, сказала девушка, – Просто как-то теперь... По-другому стало... Я думаю, что хорошее нельзя потерять... То есть... Ну, вобщем... Я теперь знаю, что она жива.
    Юноша посмотрел на неё с лёгкой опаской.
    Но она не обратила внимания.
    – Он сказал мне... Ну, когда я тут была... Понимаешь, оказывается, у неё было плохое зрение, но очков она не носила, стеснялась. Вот что. Понимаешь?

    ...Они опять замолчали, сидя в темноте в этой квартире. Рассвет был уже близко.
    Конечно, ничего удивительного не было в том, что они не могли запомнить того, что он говорил им – ведь запоминается то, что соответствует опыту, а то, что ново, совершенно ново – то остаётся непостижимым. Но не просто то, что ново, а то, что иное – потому что земной новый опыт, он всё равно тот же – земной. Поэтому и рост в этом ином происходит постепенно. Пройдёт время, может быть, месяцы, а может, годы, пока запомнится то, что уже произошло когда-то и до сих пор оставалось вне памяти. Как и в Евангелии видим – апостолы вначале не постигали слышимого, не запоминали, и даже вскоре после события – не помнили его... Но потом пришёл Святой Дух и напомнил им всё, как обещал Христос. Но и потом, видимо, всю жизнь продолжалось это усвоение...

    – А он потом продолжал приходить 1-го сентября. – Сказала девушка, как будто и не было такой длинной паузы. – Стоял в стороне и смотрел. И букет всегда приносил. Но, кажется, он так и уходил с ним... А однажды он подарил-таки его, только не помню точно кому, то ли нянечке, то ли поварихе, всё равно, обе они были пьянчужки старые... Все смеялись тогда, конечно, не в лицо ему, но...
    – Может, тебе только кажется теперь, что он приходил всё время? – спросил юноша.
    – Может, и кажется... – сказала девушка и снова замолчала.
    – А помнишь, в третьем классе нам надо было какой-то стишок выучить, – после молчания сказал юноша. – Про вишню что ли. Я его потом таки выучил. Но на уроке как-то ничего не мог сказать, и всё тут. Ну и вот... Я не знал, что же мне делать, и прочёл какой-то свой стих. Конечно, какие у меня тогда были стишки? Но она – ты же помнишь, что она сделала? – берёт с подоконника герань – алая такая – и говорит: Вот, у меня сейчас нет настоящих цветов, но я подарю Вам – на вы меня назвала! – хотя бы такой. Никто ничего не понял, за что это она мне цветок вручает, если я не то что-то прочёл. Все стали смеяться, а я смотрю на неё, а она не смеётся, и даже не улыбается почти, так что... И мне стало всё равно – пускай себе ржут сколько хотят, я-то знаю, что она понимает!
    – И как ты его взял-то только, – сказала девушка как-то устало, – не раскокал.
    – Не знаю. Взял. Я потом вышел из школы, зашёл за угол, сел куда-то и ревел минут двадцать.
    – Ну да, ревел. Так я и поверила... Хотя, конечно... – и остановилась, зажмурив глаза и закусив губу.
    Он как-то удивлённо на неё посмотрел, но ничего не возразил и продолжил:
    – И цветок, между прочим, у нас до сих пор жив. То есть, его обновлять уже приходилось, но всё равно это он, тот... А её потом директриса прямо в коридоре за эти «вольности» ругала. Она стояла перед ней, как ученица, а я сзади видел, что у неё уши все красные...
    Девушка вздохнула и сказала:
    – Ну, а меня она вообще – спасла.
    – Да. Но эту историю-то все знают... – отозвался юноша. И задумался: – Нет, но как же всё-таки так, мне же ведь директриса сказала, что она... уехала в другой город! Я же её спрашивал!
    – И ты её спрашивал?! – вдруг живо спросила девушка.
    – Ну да... – растерянно начал юноша. И вдруг вспыхнул. – А что такого?! Да, я её спрашивал.
    Конечно, он спрашивал. Потому что он приставал ко всем, кто бы мог знать что-то о ней, с вопросами, где она.
    – А ты помнишь, когда у тебя перестали получаться стихи? – вдруг спросила девушка.
    – Ну, помню, – буркнул юноша. Ему было неприятно про это вспомнить. – Это когда мы с тобой... – И вдруг резко вскликнул: – Что ты хочешь этим сказать?
    – Да я-то что скажу, – просто и тихо ответила девушка, – Ты же сам всё видишь.
    – Просто уходит поэзия из мира! – как заученное снова провозгласил юноша, но почему-то он уже не выглядел уверенным. Плед он всё ещё держал в руках.
    – Нет. Не в этом дело. Вот этого-то как раз и не может случиться. Иначе тогда всё кончено. – Девушка всё так же говорила тихо, стоя у окна. Стало уже совсем светло.
    Он недоверчиво посмотрел на неё.
    – Просто поэзия – это ты сам, – продолжала она.
    – Ну нет, – заявил он, откладывая плед в сторону, – то, что она – это не я сам, это я уже понял. Да и при чём здесь то, что мы...
    – Да, – вдруг оживилась девушка, – Если ты это понял, то тогда ты начал понимать, что такое поэзия.
    – Как это? – опешил юноша.
    – Ну... Поэзия – конечно – это не ты сам, она гораздо больше, она больше и самих стихов, но... открывается-то она в тебе!
    – Да-а... Ты молодец, – иронически произнёс юноша, – Ну и как же этого достичь?
    – А это уже другой разговор, – у неё были уже совсем другие интонации.
    – Ну нет. Так я не играю. Только дошли до самого главного, так ты увиливаешь, – смеясь, сказал юноша.
    Но девушка не смеялась. Очень серьёзно она сказала:
    – Помнишь, ты говорил, что читал тут у него книги, и что они вдруг оказались такими... как ты это сказал? – «как будто ты только родился на свет, и всё вокруг новое, но родился ты не бессмысленным младенцем, а взрослым» – помнишь?
    – Помню.
    – Ну вот, я тоже решила побыть здесь одна, без тебя, почитать книги, посмотреть на эти... Я даже не могу сказать – иконы, ну или, там, лики, они – больше, чем просто... Посмотри, какие они... И я стала думать: как же он жил? Здесь всё так... Сначала я почувствовала себя здесь как у бабушки в деревне, знаешь, когда ты сидишь, прислонившись спиной к тёплой печке, и смотришь в окно, а там – идёт дождь, и видно, как с веток берёзы возле самого окна падают большие капли... И так тепло и чисто всё... А потом он вернул сюда все эти вещи. И мне кажется...
    – Что?
    – Это – драгоценнее всего на свете.
    – Что – «это»?
    – Ну, эта радость, которая даётся... Мне страшно сказать.
    – Ну и не говори, я всё понял, – мрачно сказал юноша. – Теперь ты будешь держать меня на расстоянии протянутой руки, чтобы...
    – Глупый, нет! Не так ты говоришь!
    Он долго и внимательно смотрел на неё.
    Она не отводила взгляда, лицо её сияло, и на глазах чуть блестели слёзы. Сквозь верхушки деревьев за её спиной уже показался блистающий лик солнца. Вообще, конечно, то ли это девушки так склонны к слезам, то ли просто момент был такой...
    – Ну хорошо, – сказал наконец поэт. – Ты всё понимаешь, а я – хочу понять. Скажи тогда, как это даётся.
    – Но ты же ведь знаешь это! – радостно сказала девушка, убеждая его. – Ты же ведь сам мне говорил, что почувствовал себя как будто...
    Но лицо его стало грустным. Девушка остановилась. Потом кивнула головой:
    – Ну да. Конечно! Так и есть. Это можно знать, только держа в руках, а когда выпускаешь, то сразу снова всё непонятно...
    Юноша сидел молча, глядя в пол. Он снова весь стал какой-то взъерошенный.
    – Хорошо. – После небольшой паузы снова сказала она. – Только это будет не тот путь, который...
    – Да знаю, – перебил её юноша, – я уже понял, чтоб я не...
    – Да нет, я не про это. Это-то само собой разумеется. Я хотела сказать о другом... То есть... Я, конечно, не знаю, но мне так... Я так слышала, и я думаю, что это так и есть. Это путь небыстрый, вот что. Сначала, конечно, тебе даётся что-то такое... как сокровище, оно как будто совсем твоё, но на самом деле оно ещё не твоё. Это как когда родители тебе всё дарили, когда ты был маленький, а потом ты вырос, и всё. Нужно теперь уже самому что-то делать.
    – И что потом? Оно делается своим? – юноша, оказывается, внимательно слушал.
    – Говорят, делается, – засмеялась девушка.
    – Ты смеёшься надо мной, что ли? – обиделся юноша.
    – Нет. Я вообще не смеюсь сейчас. Просто ты торгуешься, как на рынке. А нужно верить.
    – И чему же верить?
    – Не чему, а Кому, – сказала девушка, и хотя – разумеется! – она и звучала теперь всего лишь как эхо, лицо её было прекрасно.
    Юноша долго молчал. Он уже стоял, прислонясь спиной к шкафу. Стоял и смотрел чуть в сторону и вверх. Там были... Ну конечно!

    ...Они говорили о Нём так, как если бы держали зажжённую свечу на ветру, закрывая её прозрачными ладонями. Но свет проникает сквозь ладони, делая их маленьким фонариком...

    «...Доселе говорю лишь о действии, не называя, Кто – Действующий. Наименовать мне Его – страшно! Осмотрите меня, братия разглядите совершающееся во мне! вы скажите мне, что во мне совершается? вы скажите мне, кто – Совершающий?..»

    Вдруг, что-то сообразив, он сказал:
    – Постой, а что ты сюда пришла в такую рань, ты что, хотела, чтобы...
    – Ну да, – быстро сказала девушка, глядя на кончики своих туфель. Она всё так же стояла у окна. – Я хотела, чтобы и ты... Ну, то есть, я думала, может, ты согласишься...
    – Ты знаешь, я уже был, – после паузы сказал юноша. – Как тебе сказать... Я не понял... Там... – Он как-то жалостно вздохнул. – Трое бабок изображали из себя... А этот... потом вышел и стал говорить... Как это? Проповедь... – юноша иронически усмехнулся. – И ты знаешь... мне стало неимоверно скучно.
    – Понимаешь! Вот в том-то и дело! – Неожиданно подхватила девушка. Она торопилась сказать, как будто что-то могло ускользнуть. – Три старухи дребезжат, там... Что ещё? Говорит-запинается, бабки ругаются, ну, как всегда, и... Знаешь... А я всю службу... – Она на мгновение замолчала, – как говорить об этом? – но юноша её понял. – И священник... Я же вообще, ты понимаешь, ну, что я... Ты подумай только, ну, вот, ушло у тебя вдохновение, и все слова стали как мёртвые, и что же теперь? Что ты можешь сделать? Как вернуть? Ты мечешься от боли как животное, выкидываешь всякие штуки, и... Что?.. Ну ты подумай, кто ты? Посмотри, что с нами происходит, и... Ты можешь вспомнить? Ты можешь вспомнить, как было?.. Подумай, а если потеряешь ещё большее, то что тогда? Кто поможет тебе?.. Вот и я тоже думаю...
    И она замолчала. Казалось, что она и сейчас вот-вот... Но она продолжила:
    – А он как-то тогда ещё сказал мне, когда... – она на мгновение задумалась, закусив губу, и пояснила: – Ну – наш странный... Говорит: «Так всё и бывает, когда потеряешь...» – и замолчал. Он вообще – действительно, странный – постоянно как-то... Какие-то как будто загадки загадывал. Я тогда думала потом – сама не знаю, почему мне это в голову засело – всё думала: что потеряешь?.. Что потеряешь, ну почему он не договорил?.. А теперь... Когда снова найдёшь, то понятно... Только когда видишь это перед собой... В себе. Понимаешь, что я хочу сказать... Бог... Он... очень... Добрый.

    Они опять молчали, и это было просто и естественно. Кажется, самая тишина переживала её слова.
    – Оттуда? – спросил после паузы юноша. Они смотрели в одном направлении. Так получалось теперь.
    Лепестки у неё уже почти все осыпались, отчего вся она, и лежавшие вокруг опавшие... как мотыльки, стали совсем непритязательными и беззащитными, как стеснительный человек, но всё равно она была красива, даже в самой простой банке. – Царица есть царица... Конечно, цветок мог быть и другим, но, видимо, должно было состояться совпадение. – Он ничего не изменил здесь, оставив всё, как нашёл.
    – Да, – просто сказала она. – Мне кто-то её дал... Там. Я уже не помню, то есть я, кажется, даже не обратила внимания. Я же ведь... Меня допустили, ты понимаешь!.. Я была как... Да! И что-то такое сказал... Или сказала? – Я не помню. А! «Это вам вайя»... Такое что это?.. Я была... – Она улыбалась, глядя куда-то... И теперь она и здесь, и не здесь... Уже было совсем светло. – Как будто я сто лет не видела ни одного человека. Было всё равно, какие... То есть, нет. Все были как... – Она улыбнулась как будто чуть шире. – Как большой добрый папа. Или как... Птицы... – Выдохнула она и замолчала, осторожно посмотрев на юношу. Кажется, она сама удивилась тому, что сказала, и как это было... – Скажешь, я дура, да?
    – Как похоже... – юноша сказал это очень тихо и чуть улыбаясь, но девушка его не переспрашивала.
    Провинциальная была церковь, и день был будничный. Вдруг – цветок.
Юноша тоже молчал, глядя на её руки.
    – Хорошо, – медленно сказал он. Голос его вдруг предательски дрогнул, словно только прорезывался, как у отрока, юношеский басок, так что пришлось откашливаться. Девушка быстро взглянула ему в глаза, но он опустил взгляд.
    – Ладно, – ещё раз сказал он. – Может быть, я понял, если только... Сейчас... сколько времени?
    Она, то ли прищурившись, то ли поморщившись слегка чему-то, неуверенно и как-то осторожно улыбнулась ему и кивнула, словно и не услышав вопроса. Конечно, они успевали.
    – Может быть, это было твоё лучшее... Лирическая песнь... Ты знаешь об этом?
    Сказала она это или не сказала?.. Наверное, это и не так важно.

    Такое вот в том году было начало осени.
    И если теперь кто-нибудь скажет, что это – рассказ фантастический или наоборот – совершенно обычный, и в нём нет ничего особенного, то с этим не поспоришь. С этим теперь уже почти не приходится спорить. Да и вообще-то спорить – дело совершенно бесполезное.

Август – Ноябрь 2007.