Путин, ОМОН и телевизор

Елистратов Владимир
Вообще-то я девушка в высшей степени мирная и законопослушная. Я категорически за порядок и стабильность. Причем как в стране и мире, так и на собственном письменном столе. Ластик у меня, к примеру, должен лежать справа от карандаша. Если ластик лежит от карандаша слева – у меня начинается маниакально-депрессивный психоз, и все мои семейные запираются от меня в санузле. Шучу.
Кто-то из русских мыслителей, кажется, Розанов, сказал, что главное и самое необходимое лицо в России – это городовой. Полностью согласен с Василием Васильевичем. Может быть, в прошлой инкарнации я был немцем?
Но тем не менее дважды в жизни я нарушал орднунг. Один раз – ненамеренно, другой – сознательно.
В университете после окончания военной кафедры я получил военный билет офицера запаса. Состав – политический. Звание – лейтенант. В общем, комиссар в пыльном шлеме. Плюс – военный переводчик. С испанского. До сих пор в кошмарном сне не могу себе представить, как можно воевать с испанцами. 
Шел 1987 год. После окончания МГУ я устроился на работу в родной вуз преподавателем. Однажды мы с моим коллегой Сашей Чумкиным, известным фанатом халявы, заходим в метро. Я плачУ, прохожу через турникет. А Чумкин – сбоку мимо бабушки, что-то ей предъявив. Чумкин, воссоединившись со мной на эскалаторе:
- Ты чего, больной – за метро платить?
- А что?
- У тебя что, военного билета нету?
- Есть.
- Ну?
- Так я же не служил.
- А и я и тоже и не служил. Билет-то есть?
- Есть.
- Ну?
- А можно?
- Я же прошел… Бабулька, видал – типа йоги в анабиозе. В стиле Вия: «только не поднимайте мне веки»… Ей же до всех лампочек в люстре Большого театра, служил ты или не служил…
- Что, и в автобусе по билету можно?
- Да хоть в танке.
С тех пор я совершенно незаконно, но полностью уверенный в своей правоте, больше года бесплатно катался в общественном транспорте. Каждый день раза по три-четыре. Удивительно пофигистическое было время. Только в конце 88-го какой-то пожилой контролер, похожий на бородавочника в лыжной шапке, впервые за всю историю моих поездок открыл-таки мой военный билет и печально произнес:
- Не катит.
- Как это – «не катит»?
- Так, не катит.
- А я уже год по нему езжу. Мне сказали, что…
- Не катит, – итогово зевнул бородавочник.
Халява закончилась, а вместе с ней и мое безбилетное беззаконие.
В другой раз, это было раньше, я нарушал закон сознательно. В течение почти двух лет.
В 80-ом году я раз десять посмотрел фильм «Пираты двадцатого века». Тадеуш Касьянов… Талган Нигматулин… Нунчаки… Кия!..
В моем классе был парень, который где-то занимался каратэ. Митя Фролов. Фрол. Здоровый такой. Он не говорил, где он занимался. Это была тайна. Но он знал сладостно-таинственные слова «ямэ», «таджимэ», «маи гери», «ура маваша», «кентус». Он умел считать по-японски. На особый манер. Ич, ни, сан, си, гу, рок, сич, хач, ку, дзю… А потом – утробно-экстатическое «кия!». От которого щекотало в желудке. И не просто «кия!», а какое-то особенное коронное «кюйэ-э-э-э!» Он знал три каты. Его коронный удар был «уширо гери».  У него было настоящее кимоно. Он всегда говорил не «каратэ», а «каратэ-до». Не «каратист», а «каратэеист». Он был бог, этот Фрол.
Надо было срочно заниматься каратэ. Но где?
В 1981 году каратэ в стране запретили, приравняв владение этим боевым искусством к владению холодным оружием. И тут же, как грибы, стали появляться подпольные секции. Якобы рукопашного боя. Но там было сплошное «кия» и «маи гери».
Однажды я встретил во дворе Фрола. Он заговорщически подмигнул и тихо спросил:
- Хочешь, Ела (это моя школьная кличка), заниматься каратэ-до?
- Хочу.
- В понедельник в пять у метро. Кимоно возьми.
- У меня нет кимоно.
- Сошьешь.
- Из чего?
- Старые простыни есть?
- Есть… наверное…
- Вот из них и сошьешь.
Вы когда-нибудь шили кимоно для подпольных занятий «каратэ-до» из старых простыней? Нет? У вас не было детства. Конечно, я никогда не сшил бы себе кимоно, если бы не бабушка с ее старым дореволюционным «Зингером».
Старые простыни, вернее, их обрезки нашлись, хотя и разные. Некоторые были пожелтее, некоторые – поголубее. Некоторые – с выцветшими цветочками. Через три дня желтовато-голубоватое кимоно в цветочек было готово.
В понедельник в назначенное время мы встретились с Фролом у метро ВДНХ и поехали. Ехали в основном молча. Как взрослые матерые мужики, которые не спрашивают лишнего (я) и не рассказывают лишнего, если их не спрашивают (Фрол). Для полной матерости нам не хватало только одного: долго и задумчиво курить и мудро щурить глаза.
Приехали на станцию метро Пионерская. Выходим. Идем минут десять. Подходим к какой-то церкви. Фрол, полушепотом:
- Жди здесь.
Жду. Фрол перемахнул через ограду, осторожно, пригнувшись, заглянул в окно. Перемахнул обратно:
- Можно.
Заходим в церковь. Большой зал. Колонны. Алтарная часть. Точно все, как полагается в храме. Естественно, никакой церковной утвари. Только остатки фресок на потолке. Человек пятьдесят в настоящих кимоно тренируются в группах. Под сводами, где-то у фресок, то и дело взрывается гулкое «кия!». И тут же под сводами пугливо вспархивает несколько голубей.
Полный сюр.
Так я начал незаконно заниматься каратэ. В церкви. Вы когда-нибудь занимались каратэ в церкви? Нет? У вас не было детства.
Тренировались мы с соблюдением всех правил конспирации. Все как у Плейшнера на Цветочной улице. Перед заходом на тренировку надо было перепрыгнуть через забор и заглянуть в окошко. Если на столике стоял кактус – можно заходить. Если нет – тренировка отменяется по конспиративным соображениям. Все было очень серьезно. За каратэ сажали.
Тренера нашего, помню, звали Михал Михалыч. Коричневый пояс. Учитель. «Сенсей». У Фрола уже была красная полоска на поясе. Почти «семпай». Вроде помощника сенсея.
На первой же тренировке другой «семпай», Вася Пименов, стал показывать мне боковой удар ногой (маваси гери) и ногтем большого пальца ноги, как ножом, рассек мое новое кимоно. Вам рассекали в церкви ногтем большого пальца ноги новое кимоно, предназначенное для подпольных тренировок каратэ-до, сшитое из простыней? У вас не было детства.
Вообще, если вспомнить все, что было у нас в детстве и нету у нынешних юных айфонников и планшетников, у которых ноги – как руки, а руки – как ослиные хвосты, – поневоле запоешь «Зато у нас было детство».
Например.
Сторож детского сада стрелял нам в попу солью из ружья за то, что мы воровали яблоки. Мы играли в прятки внутри «Рабочего и колхозницы». Мы играли на стадионе Мякгово с самим Валерием Харламовым, легендой № 17 (он жил, кажется, на Проспекте Мира, в сером высотном «доме на ножках»). Я учился в одной школе с Михаилом Ходорковским (он года на полтора старше). Школа № 277, можете проверить (сейчас там, в школе, висит список более-менее «успешных» выпускников. Моя фамилия там стоит перед фамилией олигарха. Ну и что, что алфавит… Не в алфавите дело).
Мы лазили на стройку гостиницы «Космос», чтобы подраться с югославами, которые ее строили. Подрались – побратались. Подрались – побратались. Зачем? Чтобы у нас было детство. Чтобы было, что вспомнить.
В церкви мы прозанимались месяца три. Потом тренировки перенеслись в ангар одного из овощехранилищ («овощегноилищ») где-то в районе Алтуфьево. Тогда, помню, Фрол достал мне настоящее кимоно. Плотное такое, ни один ноготь не порвет. Еще через пару месяцев мы перекочевали в актовый зал одной школы на юго-западе. Там за нашей тренировкой со сцены сурово следил гипсовый Ленин. В полный рост. Стройный, как улан. Нога вперед. Рука тоже, ладошкой вбок, большой палец оттопырен – чисто рэперский жестик (Ленин вообще, я считаю, родоначальник рэпа, особенно если кепку переставить козырьком назад). А со стены за нашими «кия-кия» иронично наблюдал Маркс, похожий на домового. Или водяного. А скорее всего – на лешего. Потом было много всего – НИИ, склад универмага, детский сад, пожарное училище. Менялись сенсеи и семпаи, оставался только Фрол, который через полтора года уже разгуливал с зеленым поясом. А я все еще мотылялся с белым. А потом я закончил школу и поступил в университет, и каратэ как-то само собой рассосалось. А Фрол пошел в армию. И он на много лет исчез из моей жизни.
Впервые с тех пор я увидел его на встрече выпускников нашей школы через двадцать лет после окончания.
Это был настоящий десантник, омоновец, ветеран горячих точек. Не то что я. Мы как-то снова сошлись, стали регулярно встречаться.
Где-то год назад, помню, сидим у меня дома, выпиваем, беседуем. Я:
- Завидую я тебе, Фрол…
- Чему это еще?
- Ну как… воевал, ветеран. А я всё буковки складываю. Вышиваю, как тетка бисером, словами. Не мужское это дело.
- А я, Ела, тебе завидую. Честное слово.
- Вот еще… Чему тут завидовать-то?.. Очкам, что ли?..
- Да хотя бы и очкам. Знаешь ты много. С умными людьми общаешься. Я вот один раз действительно чуть не погиб. А знаешь, кто меня спас?
- Кто
- Профессор.
- Вот как!..
- Да. Это еще было в Афгане. Я совсем был молодой: двадцать с лишним. Ехали мы на джипе в аэропорт. Я и профессор Василий Петрович. Не знаю фамилии. Он в Кабульском университете что-то там преподавал. Ну, вообще-то он, конечно, был больше кадровый разведчик. Это понятно. Говорили, полковник. Но профессор – настоящий. Не старый еще профессор, лет пятидесяти – пятидесяти пяти. Интересный мужик, живой такой. Анекдотов знал мильон. Я его сопровождал в аэропорт. Типа шофера, а заодно охраны. Едем. И тут – двигатель сдох. Встали. Я вожусь с мотором. И вдруг – ду;хи. Человек двадцать. Откуда взялись – шайтан их знает. Не должно было их тут быть. Я их даже не заметил. Я ж в моторе кверху попой. А Василий Петрович отошел, пардон, отлить к саксаулу. Метрах в ста. Что у нас, у мужиков, за привычка такая кобелья, на вертикальные объекты отливать. Что за атавизм! Вот они нас за интимные точки и взяли. Повязали. Спрашивают через их толмача:
- Шурави?
Я говорю:
- Я шурави. А это – профессор, уважаемый человек.
Потому что мне отпираться бессмысленно, я в форме. Обшарили они Василия Петровича, а у него советский паспорт.
- Значит, и он шурави…
Я говорю:
- Он не военный, он профессор. Специалист. Он мирный.
Они:
- Все вы мирные-немирные, все шурави. Будем вас стрелять. Как собак. Идите яму копайте на двоих. Мы вас закопаем, чтобы вони от вас не было. А то шурави все очень воняют, когда помрут. Потому что свинину едят. Кефиры проклятые.
Я Фролу:
- Кяфиры, что ли? То есть «неверные»?
- Ну да, - ответил Фрол. – Я и говорю «кефиры». Они нас всех «кефирами» звали. Вот. Ну и говорят: «Вот вам лопаты, копайте».
Ну что делать?.. Копаем. Я думаю: «Вот и пожил ты, Фролов Дмитрий Сергеевич, двадцать лет и два года». И тут, Ела, хочешь верь – хочешь нет, вспомнил наши с тобой тренировки в церкви на Пионерской… Помнишь?
- Еще бы…
- Все как в кино. Ярко, выпукло. Голуби, фрески. И как мы в прятки в «Рабочем и колхознице» играли. И как на Мягково нас Харламов десятерых, как шпицев, обводил, помнишь?
- Помню. Мы ему: «А вы нас, товарищ Харламов, всех сразу обвести сможете?» А он: «А что вас, плюшек, обводить-то». И как рванет! Как торпеда. Две секунды – и шайба в воротах. А нас – как и не было. Чудеса.
- Да, чудеса… И так мне всё мое детство, Ела, вдруг вспомнилось разом, ну и родители, конечно, что я чуть не в слёзы. Так жить захотелось – хоть вой… Ну, вырыли яму. Стоим. Дух-толмач говорит:
- Так и быть, молитесь, шурави, только быстро, вашему кефирному богу. Я сегодня добрый.
И я тут, Ела, поверишь, первый раз в жизни перекрестился. Бормочу что-то Богу по-своему. Молитв-то не знаю. Ни одной. В десантуре у нас там… другие молитвы были. И вдруг вижу: Василий Петрович встает на коленки, ладошки к небу и по-чучмекски, но не как духи, на этом… как его… на фарси-урду, а на этом… ихнем главном исалмском…
- На арабском…
- Ну да. На арабском – как зарядит минут на пять… Ха-ла-ба-алла-ха-ба-ба-ху-ла-ба!.. И так знаешь, все больше глоткой, с такой, знаешь, торжественной рвотинкой, из-под кадыка, из желудка… Гляжу: душманьё рты пооткрывало, и тоже все на коленки – бух! И лбами по булыжникам – блямс! блямс! Наотмашь. А Василий Петрович – еще громче: Ха-ла-ба-аллахи-ла-ба!!! Духи вообще зашлись. Некоторые прямо рыдают, как дети. Трясутся все. В общем, минут пятнадцать Петрович на ихнем промолился и говорит:
- Всё, можете стрелять нас, как собак. Мы свое отмолились.
Те:
- Так ты, шурави, знаешь язык Пророка? Да будет благословенно Имя Его во веки веков.
Василий Петрович им:
- Я в самой Мекке в медресе «Коран» наизусть учил. И хадисы все наизусть учил. И мне имам тамошний почетную грамоту дал. И потом я на профессора двадцать лет в Кабуле и Багдаде учился. Ладно, что тут вспоминать. Стреляйте нас скорее, а то так до следующего намаза впустую проболтаем.
Тут духи как заорут:
- Научи нас языку Пророка, да будет благословенно Имя Его во веки веков, научи нас ему, шурави!
- Как же я вас научу, если у меня учебников нету? Без учебников-то можно только в подкидного научиться. А языку Пророка – фигушки.
- А мы достанем учебники.
- Нет у вас в ваших диких горах никаких учебников… Впрочем… Есть один выход.
- Говори, шурави!
- Вы нас сейчас с солдатом-шурави довезёте до нашего аэропорта, и мы летим в Мазари-Шариф за учебниками. А через два дня я с учебниками обратно вернусь.
- А ты не обманешь нас, шурави?
- А может ли обманывать правоверных тот, кто получил почетную грамоту от имама в Мекке?
- Нет, не может. Обманывают только кефиры.
- Ну? Вот и думайте.
- Хорошо. Только мы солдата-шурави зарежем и закопаем, а тебя отпустим. Потому что он собака и кефир, а ты ученый человек и знаешь язык Пророка, да будет...
- Нет, тогда нас обоих закапывайте. У нас, у шурави, по отдельности за счет своих выживать не принято.
Почесали духи свои грязные козлиные мочалки и говорят:
- Ладно. Поехали.
И довезли нас до аэропорта. И улетели мы с Василием Петровичем в Мазари-Шариф. Как во сне. Разумеется, не за учебниками. Я в вертушке Василию Петровичу говорю:
- Василий Петрович, как же это так получилось, а?.. Чудо да и только. Вы же мне жизнь наново подарили.
А он:
- Никакого чуда. Духи – они все насквозь неграмотные. Они ничего об исламе не знают. Затвердили Аль-Фатиху – и кресты. И все свое: джихад да джихад. А знаешь ты, Димка, что такое джихад?
Я:
- Нет.
А Василий Петрович:
- Это что-то вроде нашей совести. Есть джихад сердца – чтобы хорошего людям желать, есть джихад языка – чтоб только хорошее говорить. Есть джихад руки – чтоб добро делать. А вот уж в самом конце джихад меча, чтоб свою веру защищать. Пророк так и говорил: джихад меча – последнее дело. А спроси ты любого этого козлобородого, что такое джихад? Он сразу: война с неверными. Темнота. У нас, впрочем, тоже темнота. Заходит человек в храм и спрашивает: где тут у вас приносится жертвоприношение? Ну что тут скажешь? Что там, что здесь – сплошная темнота.
Василий Петрович вздохнул, подумал и продолжил:
- Арабского уж, конечно, у них тоже никто не знает. А если вдруг кто-то знает арабский – он для них как бог. А я – арабский долго учил, но не в Мекке, а в МГУ, в Институте стран Азии и Африки, и диссертацию защитил по арабской поэзии. Видишь, Димка: не зря я мучился. Ученье, Димка, - свет. Вот ты благодаря МГУ и науке на белом свете живым и остался. А я тут ни при чем.
Фрол вздохнул, налил нам по рюмке:
- За МГУ!
- Согласен. За науку.
Выпили. Фрол:
 - Слава богу, Ела, кончились все эти лихие времена. Пока кончились. У нас теперь везде более-менее порядок. Вон: половина всех наших мужиков в охране работает.
- Типа городовых.
- Ну да. Путин, кажись, хоть и с трудом, но разрулил всю эту… лихую поганку.
- А если что – ОМОН не подведет? – подтявкнул я.
- Нет, ОМОН не подведет, – серьезно ответил Фрол.
Я включил телевизор, там шли новости, что-то про внезапную проверку боеготовности. Проверка прошла, разумеется, успешно. Как и положено.
Пару месяцев назад меня пригласили на заседание одного клуба. Не буду говорить какого. Там выступали разные политические деятели и деятели культуры и науки. Обсуждали ситуацию в стране. У нас любят что-нибудь пообсуждать, а потом ничего не делать. Но в частности, выступил один очень известный режиссер. Он говорил о проблемах, о том, что; необходимо сделать, чтобы и т.п., а в конце вдруг неожиданно сказал:
- А в сущности: что у нас есть сейчас в России? А всего-то и есть: Путин, ОМОН и телевизор. И на том спасибо.
Все засмеялись и захлопали. А я тоже захлопал, но подумал: А еще у нас есть МГУ, и еще у нас всех было детство… И еще много-много разного, такого, чего ни у кого больше в мире нету.
Вот. И тут я аккуратно положил на стол карандаш, строго справа от карандаша ластик. И облегченно вздохнул.