Глава I. Часть 1

Ульяна Карамазова
Кристиан

Княжество Парнассия, его столица Эксория
Княжеский дворец

Мелодия волн Свободного моря влетала в распахнутые настежь окна монотонным сопением, будто это не алебастровая пена рассыпалась о изъеденные временем скалы, а исполинский зверь храпел после увенчавшейся успехом охоты. Бледные песчаниковые берега, кое-где лишь заросшие низкими деревьями с растрепанными и выжженными кронами, аккуратным полумесяцем отделяли Княжескую бухту от моря; причалившие в порту суда с высоты Великого Зала казались корабликами, сделанными из листьев, и такими же беспомощными перед стихией Посейдона; знамена знатных родов лениво танцевали в солёном бризе, подобно их владельцам – князьям, графам и баронам – которые скоро упьются сладким южным вином и поцелуями рабынь.

Пир будет громким, изощрённым в своём разврате, безотказным в удовольствиях, необходимым в поддержании связей и влияний.

Кристиан отвернулся от окна, скупой пейзаж ему быстро наскучил, песня давно уже несвободного моря усыпляла, позволяя неспокойным воспоминаниям завладевать рассудком. Из-за воспоминаний приехал он в столицу, из-за воспоминаний променял укромный дом, затерянный среди виноградников, наливающихся сейчас летом, среди хлопковых, будто нетающим снегом усыпанных, плантаций. Из-за воспоминаний расколол он годами взращиваемую вокруг себя скорлупу детства, заставил себя погрузиться в грязную, порочную жизнь света, в жизнь, которой избегал так, как летающая мышь избегает дневного света.

Теперь Кристиан стоял посреди света, стоял в Великом Зале Княжеского дворца, из-под полуприкрытых век наблюдал за рабынями, которые бесшумно сервировали длинный золоченный стол, и чувствовал связывающее его по рукам и ногам отвращение вперемешку со страхом так сильным, что молодой граф с большей радостью прыгнул бы навстречу скалам, навстречу смерти, навстречу Валенсии, чем остался бы среди полуобнаженных девиц еще на мгновение.

"Нет, - подумал Кристиан, - Валенсия должна быть отомщена; заслуживает быть отмщенной".

И такая уверенность, такая страсть убивать завладела молодым человеком в этот момент, что он сам себя испугался, что подумал, он ли это, или дух какой завладел его сознанием. Руки и ноги его стали трястись как в лихорадке, на висках его начал собираться пот и кровь вся отплыла от лица, делая глаза его голубые выразительнее и как бы мертвыми, холодными. Ресницы Кристиана неожиданно наполнились слезами, солеными, как и воздух вокруг; колени графа подкосились, белые мраморные колонны стали в мгновение черными, как кожа Лестийских невольниц, расписанные золотом стены посерели, бесконечность Великого Зала сузилась в одну отдаленную в тысячи миль точку, и Кристиан обрушился на пол.

Первыми в беззвучной черноте появились глаза, горячие, оранжевые подобно сосновой смоле глаза. Сначала они были двумя непогасшими огоньками в очаге, но с каждым ударом сердца эти два огонька становились тем, чем их запомнил навеки. Распахнутыми, веселыми, полными надежд глазами, глазами, которые своей теплотой прожигали насквозь, давали успокоение и очищали сознание от дурных мыслей. Хотел смотреть в эти глаза, обрамленные густыми ресницами, вечно, находил в них безбрежный покой, и уверен был, что смотреть будет вечно. Каштановые волосы, заплетенные в толстую и ниспадающую до середины спины косу, светились в несуществующем в черноте солнце. Появился вздернутый нос; появились сладкие, словно вишни, губы.

Все хорошо? – прошептали губы взволнованно. – Все хорошо?

Долго не мог ничего ответить – смотрел только, ошеломленный и онемевший от захлеснувшей его неожиданности, от волшебства мгновения, очарованный медовой сладостью дорогого голоса. Впитывал глазами любимое лицо, пытался заново запомнить знакомые, но такие чудовищно далекие черты. Не осознавал этого головой, но смертельно желал тогда быть художником, написать ее лицо на холсте своего сердца; подумал тогда тоже, что ни один из десятков, десятков ее портретов не был бы так совершенен, как этот, написанный его рукой и его памятью.

Из-за избытка чувств промычал лишь:

- Валенсия...

Завешенное в пустоте лицо отдалилось от Кристиана и как бы омрачилось, заволокла лик Валенсии странная пелена, кожа девушки, белая, словно облако и такая же прозрачная, начала приобретать янтарный оттенок, глаза в раз почернели, волосы стали короткими и закрученными, как дикий плющ.

- Все хорошо? – повторила не-Валенсия, голосом странным и отрывистым, таким на голос его Валенсии непохожим.

"Она не говорила, - пронеслось у Кристина в голове, - не говорила – пела, пела, как райские птицы, как дриады, как сама Эвтерпа".

- Ты не Валенсия, - закричал молодой граф, как больной ребёнок, и хоть Кристиан уже семнадцать вёсен проводил, душа его все ещё была младенческой, да и болен он несчастливой любовью был. – Ты не Валенсия, - кричал Кристиан, и от этого крика треснуло видение его изменённое и дневной свет обжег ему глаза. – Ты не Валенсия, - выдохнул он бессильно и, нервно сглотнувши, замер.

Кристиан лежал на мозаичном полу, с лицом снежно-белым, глазами залитыми потом, перед ним сидела смуглая рабыня, видимо из Срединной степи, и смотрела на него немигающими глазами, опасаясь, несомненно, наказания. Остальные невольницы, такие же смуглые, такие же напуганные, обошли Кристиана тесным кругом и не смели даже пошевелиться.

- Все хорошо? – повторила рабыня, и Кристиан испытал к себе отвращение за то, что увидел в этой варварке Валенсию.

Граф начал подниматься в тот момент, когда Великий Зал взорвался от быстрых, взволнованных шагов, через мгновение влетели и слова, такие же отрывистые, как и слова невольницы. Услышав их, рабыни упали на колени, направляя все, как одна, свой взгляд на двустворчатые двери.

Вбежал раскрасневшийся человечек, больше напоминающий индюка, упивающийся своей важностью и положением, но совершенно беспомощный перед теми, кто имел хоть на каплю больше власти, чем он сам. Походка его действительно напоминала птичью, толстая шея едва умещалась под воротом камзола, а живот выступал намного впереди его самого. Рабыни всматривались в маленькие, словно угольки, глаза, но, к их ужасу, находили в них лишь презрение. Плюясь слюной, он плюнул парой чуждо звучащих слов, отчего некоторые зарыдали, а другие смирились.

Девушка, которую Кристиан принял в странном полусне-полувидении за свою возлюбленную, подала ему тонкую руку цвета оливкого масла и пахнущую так же, помогая графу встать; потом же, почувствовав на себе взгляд ненавистный и презренный, упала на колени, уставившись в пол.

Воздух рассекла розга, появившаяся в руке толстяка из ниоткуда, но удара не последовало: Кристиан схватил ее и переломил упругое дерево.

- Как смеешь? – спросил граф низкого индюка.

- Как же... – промычал толстяк. – Как же..., Мммилостивый государь мой, рразве...

В мгновение ока растерял он достоинство своё и власть, и речь, стал лишь, как столб, и слова сказать не был в силах. Страх такой опутал несчастного, что желал он лишь с лица Земли сгинуть. Вилликус, управляющий рабами, рабом своего страха стал.

- Дурно мне было, дурно, - сказал Кристиан. – Но не из-за рабынь, вилликус, не из-за рабынь. Как имя твое?

- Дарнарий.

Кристиан смотрел в красное, потное, жирное лицо Дарнария, как ветчина камзолом обвязанного, а видел Валенсию, и тоскливо ему стало, и бессмысленно снова стало жить на этом свете, когда она там, в мире смерти, лилия среди терновника.

- Не смей их трогать, Дарнарий, - повторил граф. – Иначе к князю пойду – и попрощаешься со своей головой, будь уверен.

Вилликус, напуганный без меры, принял слова графа с огромной радостью и хотел уже было упасть на колени не столько в знак благодарности, сколько обрадованный, что кожу свою и жизнь нетронутой милостивый государь его оставляет.

Кристиан же не слушал надоедливого индюка и повелел лишь за работу приняться и оставить его самого в покое. Странные мысли переплетались в голове молодого графа и странное тепло и одновременно пустота появились в сердце. Никогда прежде не видел Кристиан Валенсию так явно – во снах только, снах беспокойных и лихорадочных. Теперь же её лик появился в его голове как образ неуничтожаемый и такой правдивый. Можно протянуть руку – и почувствовать шелк её кожи; можно дотронуться губами – и почувствовать сладость налитых летним теплом вишен. Омрачала радость Кристиана однако ненастоящесть и странность его видения. Почему сейчас, когда он вырвался из сетей страха и неуверенности, когда решил, что отомстит? Что это значит?

Омрачалось и небо. Сумерки перекрашивали хрустальную прозрачность облаков алым свечением заходящего солнца, подергивали голубизну неба серостью. А вон там, на востоке, собирались черные тучи, обещая бурю и грозу.

Глава I. Часть 2: http://www.proza.ru/2017/08/09/1433