Приговоренный к смерти сел на нары. Это были даже не нары, а деревянные неровно сбитые доски в углу камеры смертников. Одна сторона дощатого недоразумения посредством кованных навесов врезалась в стену, другая, свободная, цепями по краям тоже крепилась к той же стене под углом, ближе к неровному потолку, окрашенному грязно коричневой краской, что никак не располагало к размышлениям легшего было навзничь осужденного. Не толкал мысль того прочь из камеры, а наоборот, тоскою смертною напоминал об оборванных крыльях. Не судом обрезанных, а самим осужденным утерянных. Лежащий на спине с закрытыми глазами человек тихо стонал, не прекращая и не прерываясь. Не выл, нет, именно стонал, иногда меняя тональность. Жуткий стон не был вызван страхом предстоящего прерывания жизни, не смерти страшился поджимающий иногда к груди ноги человек. Руки его шевелились и мяли одежду, будто ощупывали собственное тело. Даже ад не пугал его. Он не мог простить самого себя. Не мог думать, не мог понять, не мог просто умереть. Ему надо было вернуть все назад, за любые мыслимые и немыслимые дела, которые он совершил бы ради этого, повернуть все вспять. Продать и душу, и дух дьяволу, но тот не шел или не существовал. Эта мысль, что ни рая ни ада не существует, а значит Бог не осудит и не поразит, заставляла его тело вздрагивать и кататься на нарах, не ощущая занемевшими боками грубые доски. Поджимая ноги к груди, лежа на боку, человек как бы стремился назад во времени, подсознательно хотел вернуться в ничто, в чрево, материнское чрево. И тогда стон немного стихал. На минуту или две. Затем жуткий всхлип и туловище несчастного выгибалось со страшным хрустом и, ударяясь грязными башмаками в противоположную стену, резко двигало голову к деревянному, распиленному вдоль небольшому бревну, прибитому к нарам и являвшемуся как бы «подушкой» арестантам. Ударившись головой об импровизированный подголовник, человек на время затихал, видимо терял сознание. И тогда становилось видно по расслабившемуся лицу, что он не стар, но и немолод. Золотые годы. Годы ставшие тому наказанием, ибо видно было, что грех совершенный смертником, немыслим и необратим. Охранники, постоянно издевавшиеся над приговоренными, в этот раз не подходили к решетке, не обсуждали жертву, молча жевали табак, заплевав им весь пол и часть стены, не предлагая обитателю камеры последний раз в его жизни им угостится. Знали не то, что не возьмет, а не услышит предложения. Он сейчас сам с собой не в ладу и не в уме. Нет не свихнувшийся, а наоборот как зверь, залитый адреналином, мыслил четко и безжалостно. Он сам себя презирал, ненавидел, готов был убить, но не хотел. Легкой смерти не искал. Искал выхода для прощения, искал Бога. А звал дьявола, стонал и корчился как поджариваемый над огнем. Вытерпеть любую боль, ползти, скользя в крови, назад в прошлое, толкая руками от себя воспоминания, зажмурив глаза, что бы не дай бог не увидеть другие, смотрящие с укором и прощением, прощением! Смертник стал бить кулаком в стену не ощущая боли или пытаясь заглушить другую, не телесную. Не тела. Души. Если она еще осталась в этом обломке трагедии, сотворенным Господом.
Заря окрасила горизонт кровью. Это не было красным или багровым. Кровавым и безжалостным. Был просто восход осветивший равнодушно эшафот. И был десяток сонных барабанщиков. И замерзший с носом цвета зари кюре в белом воротничке. И была веревка над люком в небытие. Веревка была добротная, на совесть увязана и хищная, как живая. Не ветер шевелил ее, она сама навевала прохладу на кюре своим шевелением и росинки на ее ворсе были в заре, как капли крови…
"Ведут",- прошелестело в толпе. Но не было обычного свиста и ржания, только любопытство толпы все сильнее давило на первые ряды, и солдаты остервенело осаждали толпу назад, ударяя наотмашь по людям ножнами палашей и прикладами мушкетов. Палач стоял у края эшафота. Он был выбрит и чист аки жених. Смерть любила таких подручных. Смерть – жена палачей в минуты агонии жертвы. Палач видят смерть и не боится ее. Она же ему верна как жена, эти несколько последних минут жизни в агонии убитого им, её мужем и отцом ужаса, рожденного обоими. Палачом и смертью. Ужас – не дитя преисподней. Но и не сирота.
Двое подручных палача возвели на эшафот убийцу и подвели к осуществлявшему переход. Развернувшись, ушли. Глухо, с ляском, ударили солдаты в отсыревшие шкуры барабанов. Палач подвел к люку под петлей осужденного, одел колючую, присмиревшую враз веревку на шею узлом назад, слегка подтянул. Человек последних мгновений смотрел на всходящее, равнодушное солнце. Вдруг палач, нарушив ритуал , обошел осужденного и встав перед ним, взял того за голову обеими руками, пристально глядя в глаза смертника, стал слушать, что тот ему говорит. Затем, покачав отрицательно головой, он вдруг обнял человека с петлей на шее. Барабаны захлебнулись. Взвыли и засвистели запоздало зрители, воры резали кошельки уже не смущаясь. Палач, отстранившись от своей жертвы, быстро прошел к краю эшафота и дернул рычаг. Еще живое тело провалилось в распахнувшийся люк. Толпа услышала хруст шейных позвонков, крик офицера бьющего ножнами шпаги умолкших барабанщиков и увидела уродливые башмаки вылетевшие на заплеванную табаком мостовую из под помоста. Мир уменьшился еще на один раз.
На втором этаже дворца, у большого окна, выходящего на площадь где свершилась казнь, стояла знать города. Точнее, стояли только мужчины, дамы сидели или полулежали. Слуги бесшумно разносили напитки. Лорд - наместник пальчиком, унизанным перстнями, подозвал начальника стражи.
– Можно ли теперь узнать, любезный, что сказал мой брат, приговоренный к смерти, на эшафоте палачу и почему тот, отрицательно покачав головой еще и обнял негодяя?
– Невозможно сие узнать, ваше сиятельство, палачи в нашем городе сословия глухонемого, никак невозможно Сир,- четко ответил тот… Подумав одновременно «что ж тут непонятного, грехи отпустил..»
Недовольно отвернувшись к окну, лорд, топнул ножкой в изящной туфельке с крупными бриллиантами, ухваченными платиновыми держателями, впаянных искусным в ювелирном деле евреем в золотые застежки, сказал, как бы обращаясь к пустевшей площади, разгоняя кистью руки перед лицом взлетевшую было пудру парика:
- Как же так? Я никогда не узнаю, что он просил перед смертью? - бокал вдруг выскользнул из его руки, упав, вдребезги разлетелся по золотым плиткам пола….
- К счастью, - прошмакал беззубым ртом дурак - дворецкий, служивший семье со времен Тюдоров..
Сонная дама, графиня К., вздрогнула очнувшись от дремы
- Опять я старая все проспала, уже повесили подлеца? Ваше сиятельство, что хоть совершил сей негодник?
Все молчали, лишь лакей склонившись к сморщенному, с оттянутой серьгой мочке уха, громко прошептал в мгновенно запотевшее, полированное еще рабами Рима золото:
- Мать он убил, господина нашего, намеренно - с.… шшшшшшшш….