Глава тридцать седьмая
Иосиф
Добрый отец мой Ави! Вот уже шесть лет в далеком Херсонесе ты оставил этот мир. И все эти годы твой сын Иосиф не снимает оружия, служа русскому престолу.
И все эти годы я пишу тебе письма. Пишу, и сжигаю. Вот и сейчас, я сажусь за стол, и пишу. Пишу лист за листом. И лист за листом бросаю в пламя. Я верю, что доходят они до тебя, добрый отец мой.
Верю и в то, что пребываешь ты в чертогах Отца нашего небесного. Пребываешь до Прихода Мошиаха, который возгласит Последнюю Справедливость.
Итак, там, в Польше, по дороге из Кросно в Краков, сопровождающий нас герр С. внезапно упал с перерезанным горлом. Таинственный убийца исчез. Подбежавшая Циля вернула мне самообладание - я не мог показать вида, что зрелище смерти может бросить моё сердце в пучину страха. Мы тщательно обыскали всё вокруг, но следов убийцы не сыскали.
Тело мы захватили с собою, и предали земле в ближайшем селении Рацлавице, отпев по кафолическому обычаю. Я не знаю, был ли на герр С. католиком. Я не знаю, был ли герр С. последователем Мартина Лютера. Я не знаю, был ли герр С. мусульманином или иудеем. Я не знаю, верил ли он во что-либо, кроме власти злата, и было ли в его душе что-то святое. Пожалуй, что и нет.
Через три дни, двадцать второго числа марта мы прибыли в Краков. Войска русские третьего дни оставили город. Краков радовался и пел песни. Здесь нашли мы синагогу, и там сочетались с Цилей законным браком. Ребе попервоначалу наотрез отказался вести нас под хупу. Пришлось отдать ему почти все деньги, и церемония обошлась без унтерфиреров и всего прочего. Я, наконец, произнес: «Вот этим кольцом ты посвящаешься мне по Закону Моисееву». Из синагоги мы вышли счастливые и нищие.
Пани Н., дождавшись нас из синагоги, спешно повела нас к городской ратуше, для встречи со своим таинственным покровителем. Ратушу уже окружила большая толпа, а народ всё прибывал и прибывал. Сквозь толпу мы с трудом протиснулись к дверям городской управы. Общая взбудораженность, не отменила, однако, военнаго караулу, хотя беспечнаго и навеселе. Молоденький офицер, в сюртуке австрийскаго образца, выслушав пани Н., бодро поспешил доложить наверх. Чрез минуту по лестнице спустился тот, от кого я должен был получить обещанное богатство.
Человек этот, одетый шляхтичем (впрочем, без кушака), в надвинутой по самые глаза литовской шапочке с пером, обладал внешностью весьма занимательной. Высокий ростом, не менее двух аршин и двух четвертей. Фигурою худой, с длинною шеею, маленькими ладонями, и вьющимися каштановыми волосами. Лицо его было самым примечательным во всем образе. Крупные черты очерчивались отчетливо и резко. Они, казалось, были вырезаны крепкою рукою из мореного дуба. Разделенный надвое подбородок, изогнутые брови его, выдавали в нем человека волевого, но подверженного чувственным порывам. Но ярче всего в его облике блистали глаза. Они пылали нестерпимым огнем. Этот блеск я, было, отнес на болезненную горячку, но, как оказало последствие, глаза его были таковы в каждое время. Из-за этого нестерпимого блеска глаз, я дал ему сначала лет тридцать семь и даже тридцать пять. Потом же я узнал, что ему почти пятьдесят.
Сей занимательный тип представился генералом Тэдом Костюшко, и запросто протянул мне руку, отчего я смутился, но руку пожал. Он пригласил нас наверх, и мы поднялись в его кабинет. Там Тэд сразу взял быка за рога, предложивши мне пятьсот тысяч в новых ассигнациях. Здесь надобно сказать, что бумажные ассигнации конфедератов ценилися очень дешево, а к концу года не ценились вовсе. Я поднял его на смех, и сказал, что моему папаше этот ржавый кусок металла обошелся в двадцать восемь тысяч еще тех, старых тымф.
Мы торговались долее часу, и сошлись на трех с половиной тысячах серебряных долларов, и купчей на участок в сто восемьдесят пять десятин (по тамошнему – пятьсот акров) за морем, в Америке. Сделку заверил нашедшийся здесь же нотариус, который письменно перевел мне сертификат. Этот же юрист сказал мне, что в том сертификате есть небольшая заминка по гражданству, но в Америке мало проблем, которые нельзя решить за тысячу тамошних денег.
Тэд передал мне купчую, но денег не дал, сказав, что деньги в полковой кассе, и будут завтра к вечеру. Мы вдарили по рукам, я вынул венец, и протянул Тэду. Косцюшко, в мгновение ока утративший ко мне всякий интерес, взял венец, и спешно покинул кабинет.
Нотариус, подавши голос, тихо сказал из своего угла, что согласно Всепольскому Статуту, я должен внести гербовый сбор сто пятьдесят злотых. Я отдал ему последние монеты из кошеля, стараясь изобразить отчаяние. Услыхав за окном шум, я выглянул в окно.
На площади перед ратушей, собралась огромная толпа. Всё было черно от собравшегося народу. Шумные горожане и кричащая шляхта заполнила не токмо самою площадь, но и все проулки. Подобно шуму моря, голоса то нарастали, то стихали. Чрез минуту толпа у ратуши расступилась, и на помост, наспех сооруженной рядом с городским фонтаном, взобрался Тэд Косцюшко. Он подошел к делегации знатных панов, и что-то показал им.
В тот же миг голоса стали затихать, и через несколько мгновений тишина затопила всю площадь. Тишина наступила столь глубокая, что я услыхал и далекий стук молотка, и скрип ставен, и дыхание милой моей Цили. Вернее всего, Тэд показывал ту старую железку, что я всучил ему несколько минут назад. И, похоже, все эти люди за этим и пришли. Внезапно тишина нарушилась дружным восторженным гулом. Через несколько мгновений вся площадь радостно кричала здравицы и восторги. Потом опять все смолкло, и Тэд звонким голосом принялся кричать что-то о свободе, борьбе и победе.
Я положил купчую в сумку, обещав зайти назавтра. Сам же собирался немедля покинуть Краков вместе со свеою волюбленной Цилей. Но бывшие с нами поляки, радушно улыбаясь, ответили, что не могут отпустить нас голодными, и хотя мы и не намеревались оставаться, но забота о моей дорогой супруге взяла верх. Наши спутники отвели в ближнюю корчму, где накормили квашеною капустою с конскими колбасками очень недурного вкуса. Шляхетское праздненство к вечеру лишь усилилось, и мы решили бежать прочь из города сим же вечером. Я лишь решил достичь расквартированных русских войск, а там уже решить, что делать дальше.
У нас не было ни лошадей, ни денег, чтобы этих лошадей купить, ни тех, у кого я мог бы взять эти деньги. Неотличимые от празднующих поляков, мы утремились к выходу из города. Внезапно на нашем пути стала каменная стена аршина в три высотою. Мы не стали искать ворот, но перелезли поверху, моя Циля оказалась необычайно ловка, и мы очутились будто в другом мире. Улицы пустынны, огни погашены, ставни закрыты. Бедное убранство, непривычная тишина и, не забытый мною запах форшмака убедили меня, что мы в еврейском пригороде, коих много по всей Польше. Здесь было тихо, как на кладбише, и я догадался, что скоро этот праздник свободы обернется погромами. Мы поспешили покинуть еврейское место, и вовремя.
Как только мы выскочили за городские пределы, окрестности огласились призывами взять с жидов денег на войну с москалями, коли жиды не желают бороться с оружием в руках.
Когда мы свернули с мощеной дороги в темноту придорожных кустов, на краткий миг нам показалось, что мы улизнули от этой пьяной толпы. Но мгновенье миновало, и мы оказалися в чьих-то железных руках, словно бы в медвежьих капканах. И сколько я не старался вырываться, у меня ничего не получилось. Скрутивши, нас бросили поперек седел, и повезли прочь. Так мы ехали не более часу, после чего наши пленители, остановившись, сняли нас с лошадей. Я поднял глаза, и увидел сидящего перед собою человека.
Это был человек с простым среднерусским лицом, голубыми глазами, и коротко стриженными волосами. На лице его, не лишенном, впрочем, приятности, не выражалось никаких чувств. Голубые глаза смотрели холодно и твердо. Холодноглазый назвался Петром Христофоровичем, затем, на плохом польском спросил о польских силах в Кракове. Я решил, что само Провидение послало мне этого человека, и я открылся, сказав, что служу сотником в русской армии, и что пробираюсь в русскую ставку.
Конечно, мне пришлось прибавить известных русских слов, допрежь испрося Цилю прикрыть уши. Переглянувшись с седым ветераном, человек велел нас развязать. Холодноглазый не преминул учинить мне допрос, и, о чудо! Он оказался близким знакомцем графа О. Петр Христофорович задал мне несколько вопросов о графе О., затем спросил, под чьим началом я служил непосредственно. Я назвал Ахмета, Петр Христофорович, сделавшись серьезен совершенно, приблизился, и спросил про его чин. Я ответствовал – секунд-майор, Петр Христофорович совершенно удостоверился во мне.
Однако, простые солдаты продолжали коситься с подозрением, тая во мне поляка. Через время ко мне подошел тот самый седой ветеран, и отвел меня к солдатам. Меня всегда удивляла способность русского человека чувствовать правду каким-то особым способом, не посредством рассудка, но лишь самим сердцем. Ветеран, сказавшийся Тихоном, где солдаты учинили мне особый спрос, приказав прочесть и «Верую», и «Живый в помощи», и «Отче наш». Я прочел, как помнил, но с чувством и сердцем. После чего все закивали, а ветеран сказал за всех, что я свой, протянув мне свою железную руку.
- Кровь вовсе не важна, важна лишь вера и верность. – Промолвил подошед, командир нашего маленького отряда, и приказал мне быть прикомандированным к нему. Я повиновался, испросив место также и для Цили. Мы пустились в путь к Радому, где, по словам нашего холодноглазого командира, располагались полки генерала Салтыкова. Мы пробирались скрытно – нас было не более двадцати человек, а кругом – лишь одни враждебные шляхтичи.
Там, в пути, мой новый командир с горестию поведал мне последние новости.
- Видно, Господь отвернулся от России. - Печально начал Петр Христофорович. Да, было от чего стенать и плакать. В последние три месяцы польское государство наводнилося самыми бесталанными русскими офицерами и самыми непригодными солдатиками.
И постепенно здесь остались почти лишь одни недостойные. Будто чья-то злая рука собрала их именно в Польше, куда король Станислав Понятовский пригласил русскую военную силу, дабы предупредить братоубийство поляков в войне разных партий, коя неминуемо должна была разразиться после того, как на польского короля ополчились тарговицкие конфедераты.
Беспутныя русские горемыки, будто в ссылку собранные в польских городах и весях, распаляли мечты шляхетства, как во времена оные, не токмо победить, но и вновь возвести на русский престол поляка.
Все русские гарнизоны, где сохранилось единоначалие и дисциплина, отдавались под команду пьяниц и лентяев. В городе Пултуске, смена командира полка не подоспела вовремя, и через три дня польский генерал Мадалиский со своими людьми напал на полк, убил почти всех, и разграбил его казну. В Варшаве же поставлен генерал Игельстрём, любитель лести, вина и женщин, чьи победы никогда не наблюдались на поле боя, но лишь на постелях своих многочисленных любовниц.
- Говорят еще, - печально молвил мой холодноглазый начальник, - под Рацлавицами генерал Тормасов бежал, едва вступив в бой, и оставил полякам весь обоз, а в том обозе и порох, и ружья. Побросал пушки, не пытаясь даже их расклепать.
Мрачнея всё более, мой хладноокий собеседник поведал о «Варшавской заутрене», и слеза скатилась по его твердой щеке.
- Тысячи русских были вырезаны тогда, сонные и безоружные, в домах, которые они полагали дружескими. Заговор веден был с чрезвычайною скрытностию. Тихо, как вода, разливалась враждебная конфедерация около доверчивых земляков наших. Ксендзы тайно проповедовали кровопролитие, но в глаза льстили русским. Вельможные паны вербовали в майонтках своих буйную шляхту, а в городе пили венгерское за здоровье Станислава, которого мы поддерживали на троне.
Хозяева точили ножи, — но угощали беспечных гостей, что называется, на убой; одним словом, все, начиная от командующего корпусом генерала Игельстрома до последнего денщика, дремали в гибельной оплошности. Знаком убийства долженствовал быть звон колоколов, призывающих к заутрене на светлое Христово воскресение. В полночь раздались они — и кровь русских полилась рекою. Вооруженная чернь, под предводительством шляхтичей, собиралась в толпы и с грозными кликами устремлялась всюду, где знали и чаяли москалей.
Захваченные врасплох, рассеянно, иные в постелях, другие в сборах к празднику, иные на пути к костелам, они не могли ни защищаться, ни бежать и падали под бесславными ударами, проклиная судьбу, что умирают без мести. Некоторые, однако ж, успели схватить ружья и, запершись в комнатах, в амбарах, на чердаках, отстреливались отчаянно, но лишь редкия успели сокрыться.
- Пропала Россия! - Выговаривал мой спутник. – Дурак на дураке и дураком погоняет! Неужто матушка наша не ведает! Чаю я самому отправиться к императрице, да открыть ей глаза на всё на это!
Ави! Отец мой! Видит Б-г, я никогда до этого не задумывался над судьбою всей империи Российской, мне довольно было своей. Но тогда я впервые испытал тягостное отчаяние. «Неужто и вправду дела настоль плохи?» – Думалося мне.
- Не кручинься! – Нежданно произнес подошедший седой Тихон. – Господь не оставит Рассею! И такова была в его словах сила смирения и твердость надежды, что все тягостные мысли тотчас покинули мою голову. Видно это и называют православною верой.
Путь наш два дня проходил на удивление спокойно, ни погони, ни стычек. Казалось, сам Б-г ограждает наш маленькй отряд. Но на третий день, когда до Радома оставалось совсем недалёко, удача изменила нам. На выходе из лесочка, в поднимающемся утреннем тумане внезапно раздались нестройные выстрелы. Это был отряд, как мне показалось, сотни в полторы разночинно одетых людей. Наш отряд было рассыпался,
Но тут с противоположной опушке принялись спускаться не менее полка всадников в новейшей уланской форме. Надо всадниками ними развевался штандарт с белым орлом. Это были уланы Мадалинского. Мы попали в засаду, я и Циля приготовилися умереть с честью, но чья-то властная рука вдруг удержала мою руку на эфесе сабли.
- Вы должны жить! – С жаром прошептал мне в ухо подоспевший Петр Христофорович. – Мы вас прикроем! Граф О. и Ахметзянов никого не готовят просто так. Вы нужны России, отступайте тайно, пока туман, через лесок, потом – по балке вниз, а там до Радома рукой подать. И еще – передайте, что полковник Храпов искупил свою вину кровью. Ведь это я в Пултуске, получив перевод, сразу же оставил часть, и не встретил смерть вместе с полком. Не уйти мне, видно, от Мадалинского… Чего встал? Пошёл-пошел!
Подскочивший Тихон стукнул меня по спине, на этот раз не больно, но даже с какой-то отеческой заботой, сказав, что нам еще детей рожать. Сказав так, Тихон отступил, продевая в темляк сабли свою стальную ладонь.
Ави, отец мой! Больше я их не видел, но слышал начало лютой сечи. Так или иначе, мы были спасены и благополучно добрались до Радома, где действительно стояли полки графа Салтыкова.
После того случая, Ави, добрый отец мой, я часто думаю, что эти люди отдали за меня свои жизни, не зная толком ни меня, ни моей миссии. Мой дальнейший путь показал мне со всею ясностию, что лишь только русские способны на такое самопожертвование. И это, почитаемое в других народах несомненной глупостию, на самом деле то, что спасает и будет всегда спасать державу Российскую.
Продолжение: http://www.proza.ru/2017/09/05/298