Поэт и художник
Поэт пошёл в гости к своему другу – художнику. Правда, другом назвать художника было сложно: их знакомство состоялось относительно недавно, два года назад, на какой-то выставке, куда поэт забрёл совершенно случайно и где, как выяснилось, художник выставлял одну из своих картин.
Поэт внутренне содрогнулся, вспомнив сюжет этого полотна: нечто с одним глазом и ухом, скособоченное и рыхлое, держало в руке, если это была действительно рука, сломанный бокал. «Это смесь дадаизма и пуантилизма», – со знанием предмета произнесла стоящая рядом с поэтом пожилая дама. Поэт пожал плечами: эти слова для него ничего не значили, а все картины он делил на два типа – нравятся, не нравятся. «Вы понимаете в искусстве живописи?» – деликатно осведомился поэт у дамы. «Конечно», – оживилась та и принялась, тыкая пальцем, объяснять незадачливому зрителю особенности стилей. Пытаясь сбежать от её болтовни («это же отрицание, вы понимаете, всяких форм, линий, цветов… А эти точки, смотрите, это же особая техника…»), поэт натолкнулся на гордо стоявшего неподалёку автора шедевра. Дама, рассыпавшись в похвалах, переключилась на него, а поэт был вынужден познакомиться с живописцем.
- Я не люблю таких наименований, нет-нет, – убрав со лба непослушную чёлку, прервал его художник, услышав из уст поэта это слово. Дама замолкла. – «Живописец» звучит по-ремесленному, как мастер цеха… Я – творец, я – Художник с большой буквы «х»…
- Понятно, – почувствовал себя неловко поэт и попытался перевести разговор на тему его творчества: Вы всегда пишете в такой манере?
- Нет, конечно! – чуть ли не с возмущением отреагировал художник. – Это старо, это прошлый век. Весь этот авангард и импрессионизм. Наше, современное, наш постпостмодернизм, наше искусство сегодняшнего дня – оно, конечно, берёт своё начало оттуда, но оно дышит и живёт другим. Оно технологично, оно информационно…
- То есть эта… картина… гм… «Прощание»… она выполнена в подражание?
- Это поминки, – принялся объяснять художник. – Это поднятый бокал без тоста, это прощание со старым искусством… У меня целая серия таких картин, в разных манерах исполнения…
- А в какой… исполняете вы обычно?
- Я – неомодернист, – художник не стал подробно разъяснять, что это такое, ограничившись лишь общей фразой: Это все современные и не очень стили, это свобода творчества. Что хочу и как хочу, то и творю. Хотите абсурд – пожалуйста, хотите бегство от мира – вот вам, хотите враждебность техники по отношению к человеку – нате, одиночество, игра цветов, поток сознания – всё-всё, что и как хочу, так и изображаю!..
Поэт тогда заметил, что, наверно, все художники рисуют так, как хотят. Это в свою очередь сподвигло даму, не выдержавшую отсутствия внимания к своей персоне, вновь начать восхвалять талант художника. Поэт хотел было отойти, но ввязавшись в полемику о свободе творчества, остался и с тех пор отчего-то считался другом художника (по крайней мере при встречах тот его так и называл). Правда, с того времени они виделись всего лишь пару раз – один в кафе, а второй на вокзале. И в последнюю встречу художник пригласил поэта домой – «звоните, вот телефон, по воскресеньям я творю у себя…».
Поэтому воскресным днём поэт пересекал парк и уже видел перед собой трёхэтажный кирпичный домик, в котором жил художник. Оставив свои воспоминания об их первой встрече, поэт глубоко дышал носом и сочинял. Напевая песню «Мой друг художник и поэт», он остановился у пешеходного перехода и ждал зелёного сигнала светофора.
На одном из окон блеснуло стекло. Не художник ли открыл его? Не высматривает ли поэта?.. Эх…
«Рисунок на стекле.
Рисунок жизни.
Всех удел –
В земле стынуть.
Безмолвный вопрос
Царапает окна
И режет стекло
Алмазом звёздным.
Ушедшие сны,
Непришедшие тайны.
Пустые мечты,
Обычные проклятья.
Рисунок сотру,
Он слишком дерзок.
Окно открою, впущу
Думы о смерти...».
Да, этот извечный, дурацкий, тревожащий вопрос. Поэт перешёл дорогу и, миновав изгибы тротуаров, нашёл нужную дверь. Вместе с вопросом смертным неизбежно возникает и другой вопрос – а что ты сделал в этой жизни? И тут же следующий – а надо ли что-то было делать в ней? Жил и жил, писал стишки, баловался прозой, ходил по улицам и пил пиво. Кажется, всё в порядке, и всё, как и должно быть. Поэт открыл дверь и стал подниматься по лестнице. Ведь и он сам писал же:
«Я знаю, для меня нет места
В сонме поэтов.
Я знаю, мало кому интересно
Читать стихи эти.
Я знаю, кто-то сам себе строит
Памятник и окружён почётом.
Я знаю, есть многие,
Кто звания Поэта достоин.
Я знаю, не всякому даётся
Талант и его прибыток.
Я знаю, в памяти остаётся
Взывающая к вечности рифма».
И такое ещё:
«Поставь крест на своей судьбе,
Как писателя, поэта, музыканта.
В чём-то всегда не у дел,
И что-то должно мечтою остаться.
Поставь крест на своей судьбе,
Как мыслителя, философа, гения.
Возможно, в чём-то есть успех,
Но только не в этом.
Поставь крест на своей судьбе,
Как выдающейся личности.
Просто пойми – ты один из всех,
И уже не выделишься...
Поставь крест на своей судьбе,
Как вписанного в историю.
Что такого в тебе есть,
Чтобы об этом все помнили?
Поставь крест на своей судьбе,
Как человека, чего-то добившегося.
Подумай над этим через 20 лет,
Кто был прав – ты увидишь».
Писал же? И что же, чего добился? Призвания, аплодисментов, цитирования на уроках литературы? Если уж школьники выдают произведения рэперов за современную поэзию, а то и лгут, говоря, будто это кто-то из лириков ХХ века, то что рассуждать о…
Художник уже звал его внутрь. В прихожей поэт повесил шляпу на гвоздь, снял туфли и лёгкий белый пиджак. Художник встретил его в домашних штанах и наброшенной на голое тело рубашке. Квартира, куда в сопровождении хозяина прошествовал гость, была весьма скромной по обстановке и тесной: из крошечной прихожей коридор выводил к закутку кухни, а в двух комнатах, одна из которых была отведена под мастерскую (дверь во вторую была закрыта), по словам художника, он «едва помещался».
- Натурщица только ушла, – словно извиняясь, сказал хозяин квартиры, пропуская поэта в мастерскую и ставя перед ним шаткий табурет. – Красивая девушка, достойна того, чтобы воспеть её и в красках, и в строфах… Чаю?
- Нет, благодарю!.. Да, в этом отношении профессии художника можно позавидовать, – не стал ханжествовать поэт, присаживаясь. – Как, наверно, и профессии актёра, особенно если постоянно играешь героев-любовников…
- Распространённый стереотип, – художник отпил чаю из высокой кружки и уселся за своё рабочее место у мольберта. – Почему все люди думают, что художники спят с натурщицами, а актёры, играющие любовь на экране, непременно спали друг с другом с реальной жизни? Так и фотографы не могут снимать моделей без того, чтобы не переспать с ними, так и занятые вечно на работе боссы – непременно заводят романы с секретаршами. Люди любят навешивать ярлыки… Но скажи, разве за этим идут в актёры или из-за этого становятся у холста? Нет-нет!.. Не ради этих плотских утех. И не потому развивается творчество, не потому ищут самовыражения. Внутри, вот здесь, – он указал на левую сторону груди, – есть неотступное чувство, неутолимое желание, страсть! Я не могу не рисовать, я не могу не брать в руки кисти и краски. Кто-то не может не играть роли, в жизни ли, на сцене ли. Я знаю таких людей, мой брат был таким, – его взор чуть омрачился. – Мой брат всегда говорил: «Я не могу отказаться от того, чтобы быть в центре внимания. Я люблю обращённые на меня взгляды, я обожаю аплодисменты в мою честь, крики «Браво!», восторженные глаза зрителей. Я люблю, когда мне внимают, когда меня слушают неотрывно, когда я вижу, как я оказываю воздействие на людей, как они проникаются моими словами, как их души отвечают мне…». Он всегда искал славы и хотел её… А потом… у него обнаружили рак, он был так молод…
- Соболезную…
- Я думаю, он в лучшем мире. Хотелось бы так думать… Знаешь, когда человек при смерти, он знает и ты сам знаешь, что он скоро умрёт, то хочешь исполнить любые его желания. Правда? Кто-то хочет поездок за границу, кто-то – посещения театров и так далее. Знаешь, чего хотел мой брат? Стриптиз-клубов, приватных танцев, женщин, которые бы прикасались к нему, за которыми он мог наблюдать. Это было его желание, несмотря на боли, несмотря на постепенную слабость и обездвиженность… Приходилось тратить деньги на этот разврат. Для чего? Зачем? Чтобы ублажить умирающего? Чтобы скрасить его последние дни на земле? Чтобы он забыл о страданиях, забыл о смерти?.. А может, я всё время об этом думаю, может, наоборот, следовало отказать ему, запретить, заставить его размышлять о своей жизни, об уходе из неё, о мире… Может быть, это было полезнее ему. Хотя… что говорить о пользе тому, кого уже нет?!.. Но довольно об этом!.. Творчество – вечный двигатель прогресса человечества, творчество толкает людей искать формы самовыражения и способы его реализации. И каждое новое порождает в свою очередь целую плеяду последующих направлений, давая импульс их появлению и силу для развития. Ты задумывался когда-нибудь о том, почему так много стилей в искусстве, почему в поэзии есть и символизм, и акмеизм, и футуризм? Почему люди не могут остановиться, почему постоянно идёт поиск нового?..
Поэт задумчиво кивал за всё время монолога художника. Творчество… Он и сам задавался вопросом: почему он не может спокойно жить, почему обязательно надо хвататься за перо (ладно, за клавиатуру), почему в голову постоянно лезут рифмованные мысли, которые он спешит «обработать»?.. Да и такими ли уж качественными получаются они?
«Творчество – грустная штука.
Пиши, не пиши – ты никто,
Пока не признают, не полюбят,
Пока не скажут – ну, хорошо!
Творчество – опасная штука.
Не всем нравятся мысли твои.
И может, не стоит так открывать душу,
Не стоит кое о чём говорить?
Творчество – затягивающая штука.
Без него уже не представишь себя.
Другое дело – что за мука
Постоянно о чём-то писать?
Творчество – безнадёжная штука.
Сколько пыталось, а сколько смогло?
И пожалуй, брось о нём думать.
Но как же жить... без него?».
- Вот, к примеру, я, – художник обвёл рукою мастерскую. – Взгляни: здесь и портреты, и пейзажи, и натюрморты. Что-то выставлялось, чему-то ещё предстоит увидеть свет выставки. Это, – он показал на некое подобие «Крика», – да, ты догадался, наверно, – подражание Мунку. Но разумеется, не так явно… Или? Не согласен?.. Ну, возможно, это почти повтор… Ладно, вот ещё «Смятение», – на полотне из верха цветной воронки, выполненной в экспрессивной манере, вырывалась голова девушки, схватившейся за макушку тонкими руками, а из нижней части воронки торчали изящные ножки. Вокруг неё широкими мазками были нарисованы разлетающиеся в стороны молнии. – Или, я думаю переименовать её, – «Возмущение». Тоже в подражание «Крику»… Если переходить от экспрессии к депрессии, то вот… Сплошная машинерия, – взору поэта предстали какие-то механизмы, выполненные в чёрно-серых тонах, среди которых потерялись человеческие фигурки, как будто служащие этим машинам или поглощаемые ими. – Я вдохновлялся здесь творчеством Гигера… Ну ты знаешь фильм «Чужой», хотя мне больше нравится его «Машина рождения»…
- Мне кажется, это ужасно! – не сдержался поэт.
- Мой дорогой друг! – воскликнул художник, даже обрадованный реакцией гостя. – Искусство не должно нравиться или не нравиться. Другой распространённый стереотип о нём – будто искусство должно возвышать мысли и дух, учить, наставлять, в общем, служить добру и справедливости. Нет, нет и нет! Искусство никому ничего не должно, и художник никому ничем не обязан. Как он видит мир, как он воспринимает его, как он хочет донести его до зрителя, как он вызывает у зрителя обратную связь – это всё должно быть свободным, это всё может как одухотворять, радовать, так и огорчать, вгонять в депрессию и ужасать! Не то ли в музыке и поэзии? Разве нет ужасной, зубодробительной, разрывающей все внутренности музыки с отвратительными текстами об убийстве, насилии? Разве нет поэзии, воспевающей то же? Наше современное искусство потому и не понятным остаётся для обывателей, потому что они мыслят устаревшими категориями. Сегодня художник, акционист и тому подобное, может создавать беспредметные полотна, нагромождая круги, треугольники и так далее, может ставить писсуар как объект искусства, закатывать свои испражнения в консервные банки и выставлять их в музее, кусать гостей своей выставки, прибивать свои половые органы к площадной брусчатке… Мир относителен, нет счастья и добра, нет горя и морали. Нет определённости, художник сам ставит границы, сам утверждает ценности!..
- Ну да, ну да, – поэт поморщился. – То есть всё, что выставлено в музее, автоматически становится искусством, а то, что делается на улицах, если это имеет объявленную причину и некое объяснение, превращается в художественную акцию?
- Я думал, ты более продвинут, – художник разочарованно покачал головой. – Но хорошо, может быть, это что-то тебе напомнит…
Он указал на одну из картин, изображавшую, как показалось поэту, супружескую пару за обеденным столом и полыхающие огнём стены.
- Меня эти угловатые фигуры отсылают, пожалуй, к Пикассо и Браку?
Художник повертел ладонью.
- Приблизительно. По крайней мере я старался не вполне копировать кубистов… Я назвал её «За секунду до смерти»… Там взрыв и… Ну ты знаешь масштабную картину Пикассо о бомбардировке испанского города… забыл, как там его…
- Дрезден?
- Испанского!.. Ну ладно… Тьфу… бывает же так, забыл название картины… Ну поищешь в Интернете, если что. А это картина «Старик», автопортрет, можно сказать. Я пытался изобразить себя, каким бы я был в шестьдесят лет.
Поэт вздрогнул. Так точно! Он как-то написал стихотворение на эту тему, упомянув тот же возраст. Правда, он хотел – в подражание Маккартни – написать «шестьдесят четыре», но не стал этого делать:
«Я не представлю себя стариком.
Наверно, я умру молодым.
Потом скажут: он знал, что умрёт,
Переврав слова мои.
Разве я говорил, что хочу,
Ведь разве я мог предсказать?
Просто не может мой ум
Вообразить меня лет в шестьдесят.
Но если я буду жить,
Если пойдёт постепенно процесс,
Я привыкну себя видеть таким,
Какой сейчас есть.
И уже не смогу вообразить,
Каким я был лет сорок назад...
Но вряд ли смогу я забыть,
Как не хотел умирать...».
Поэт взглянул на картину. За сломанным столом на кривом стуле сидел старик, лицо которого действительно смутно напоминало лицо художника. В руках он держал газету, на которой из всех слов была выделена только дата «2050». Весь фон картины был усыпан чёрно-белыми точками с жёлтыми вкраплениями.
- Бабочка-траурница навеяла… как там у Ахматовой: «траурниц брачный полёт»… А, вспомнил! «Герника»… Картина Пикассо.
- Но что-то… своё у тебя сейчас тут есть? – поэт сомневался, что у художника вообще есть что-либо «неподражательное и неповторительное». Он сам часто думал над своими стихами – не подражание ли они кому-то, не являются ли они переработкой услышанного, прочитанного, не занимается ли он плагиатом, или, что, наверное, хуже, не является ли он простым подражателем. Лишь раз – как поэт уверял себя – он под впечатлением от стихотворения Бурдийона попробовал написать в том же духе:
«А тебе хочется жить.
И быть молодым.
Но счастье – как миг,
И тает, как дым.
Возраст не тот.
Цель далека.
Вокруг никого,
Вокруг пустота.
И хочешь любить,
Не любит никто.
Мир бы открыть,
Да всё открыто давно.
И хочется жить,
И быть молодым...
Но – к смерти идти
И растаять, как дым...».
Поэт стряхнул с себя воспоминания и обратился в слух.
- Я сам сейчас тяготею больше к сюрреализму. К Дали и Магритту… Люблю парадоксы, но нашим людям ведь больше нравится реализм. Чтоб было «как в жизни». Пф! – художник громко фыркнул. – Они не понимают, что «как в жизни» никогда не будет. Что портрет и изображённый на нём человек как бы ни был похож на «оригинал», никогда не будет тем же человеком! Это самостоятельный объект, отличный от своего «прародителя» и от творца… У меня есть пара заказов сейчас. Вот, рисую под «Данаю» не то Тициана, не то Рембрандта, нечто среднее… Правда, золотой дождь пришлось убрать, пошлые ассоциации нынче возникают, и заменить его на солнце. О, времена, о, нравы!..
Поэт присмотрелся. На холсте была изображена в профиль довольно привлекательная обнажённая женщина, стоящая лицом к окну и протягивающая руки навстречу ярким солнечным лучам.
- Сходство с натурщицей, разумеется, неполное… Заказчик просил придать определённые черты… Гм… Ну над лицом я ещё поработаю…
- Да, весьма реалистично, – признался поэт. – Как будто живая…
- Да, да! – художник отмахнулся и достал из-за других картин ещё одну: А здесь библейский сюжет «Сотворение мира». Я не копировал Микеланджело и уж тем более Айвазовского, но вот что-то…
В густоте красок поэт едва мог различить какие-то неясные очертания предметов или символов.
- Там, – мастер поставил своё произведение на стул и, придерживая одной рукой, второй подкреплял свои слова соответствующими указаниями пальца, – земля, вода… Ты ведь читал Библию, начало, да?.. Там же свет появляется не сразу. Обыватель думает, что Бог сказал в начале: «Да будет свет!»; находятся и такие, которые полагают, будто первые слова Библии: «В начале было Слово». Как бы не так! В начале-то Бог сотворил небо и землю. Вот первые слова Библии. При том дальше – земля была безвидна и пустынна, и Дух Божий носился над водою…
- Там ещё было: «тьма над бездною», – добавил поэт, но художник его не расслышал:
- А потом уже Бог сказал: «Да будет свет» и так далее. Значит в начале были земля, вода и небо. Вот они тут… И это светлое пятно – это Святой Дух, вынашивающий эту нашу землю…
- Дух Святой – это свет?
- Как там… где-то… Бог есть свет, и нет в Нём никакой тьмы. Это моя интерпретация создания мира. Конечно, я не особо-то верю, что так и было.
- А как веришь? – заинтересовался поэт.
- О, – художник поднял глаза вверх. – Я с уважением отношусь ко всем религиям, хотя сам не принадлежу ни к какой из существующих. Я верю, но по-своему. У меня собственное видение духовного мира. Я сам по себе, сам себе бог и царь, пророк и основатель своей веры. Всё – по-современному, по-неомодернистски…
- В чём это выражается?
- Ну, к примеру, христиане верят, что Бог создал всё. И я верю, вполне и всецело разделяю это их убеждение. А дальше – читаем в Библии, книга «Бытие» – создал человека. Как создал? Из персти земной. Соглашусь и с этим. Вдунул в него жизнь – и это приемлю!.. Но кто сказал, что сей человек стал сразу же таким, как мы? Отчего не прошло миллионы лет, десятки тысяч, прежде чем этот «человек», точнее существо, сотворённое Богом, стало таким же, как и мы?.. Я уверен в этом. Бог запустил процесс, а сам устранился от дел, почил. Человек должен был сам развиваться, сам плодиться и размножаться...
- Позволь, – возразил поэт, ввязываясь уже, по сути, в спор, – но разделение на мужчину и женщину произошло в раю. Кто в нём жил тогда? Неандертальцы?
- Погоди!.. До рая – то есть золотого века – ещё далеко. Это ты думаешь, что разделение на мужчину и женщину произошло в раю!..
- А как иначе? – воскликнул поэт. Художник с хитрецой глянул на него. – Как иначе? Если ясно написано...
- Ясно и написано, прочти первую главу. Говорится: создал мужчину и женщину, сказал им – плодитесь и размножайтесь. Про рай – ни слова!
- Но потом-то, потом!
- А что потом? То же самое... В первой главе говорится о создании мужчины и женщины, ясно сказано – сотворил их. Их! Не раздельно – мужчину, а потом женщину, а их! Сразу двоих! Никаких Адамов и Ев!.. А Адам появляется во второй главе – это другой рассказ. Это уже совершенные люди… те самые, о которых рассказывается потом… Божии люди. А другие, те первые – были неандертальцы, австралопитеки и прочая живность, которая уже и не была обезьяной, но которая ещё и не совсем была человеком. Эволюционировала.
- И в чём же твоя вера? – вернул собеседника к основному тезису поэт. – Что человек – продукт эволюции?
- Не то главное! – художник отставил в сторону свой холст «Сотворение мира». – Главное то, что Бог отстранился от дел, почил. А может, и умер, раз сказано: «почил». Может, Ницше был прав, хоть и сошёл потом с ума? Бог наказал ли этого «суперчеловека»… Ну ладно… Главное – люди предоставлены самим себе. Энтропия! Всё рушится, всё валится. Но мы не должны поддаваться этой разрухе. Мы должны спасать самих себя. Бог взирает на нас, как наблюдатель. У Него, может, руки чешутся нам помочь – а не может, у нас есть свобода воли! И пальцем шевельнуть Бог не имеет права, как бы мы ни просили! Нет, нет! Что это за Бог, если по просьбам помогает? Бюро соцуслуг? Люди сетуют, ох, как плохо живётся, ох, Бог бы помог, ох, Бог бы исцелил или послал денег. Сами должны всё делать, сами не должны плоховать… Вот мой брат не обращался к Богу, принимал всё, как есть, не обвинял Бога в своих страданиях, не сетовал на Божию злобу и возмездие… Он говорил, и я всецело разделяю его убеждение, что мы не можем быть уверены ни в науке, потому что много фальшивок и мистификаций, ни в религии, потому что это исключительно вопрос веры! Вопрос о бытии Бога – это вопрос веры, а не науки… Я не могу проверить, есть Он или нет, доказать как Его наличие, так и отсутствие. Поэтому, раз всюду ложь и ничему верить нельзя, то я верю так: истины нет. Я сам есть истина. Могу верить в книгу «Бытие» и понимать её, как мне заблагорассудится.
- Значит всё можно, если сам себе указ, – пожал плечами поэт. – Можно убивать, можно насиловать… Раз всё можно, раз всё вокруг ложь. И Бога нет, а если и есть, то Он лжец. Так выходит?
- Я лишь говорю, – художник улыбался, хотя его улыбка теперь была несколько натянутой, – что всё может быть. Мы многого не знаем. Наука ненаучна, все наши знания можно опровергнуть. А вера… это другое дело. Если ты веришь, то тебе и доказательства не нужны, факты сами собой становятся фактами. Я уже говорил: я верю, что Бог почил от дел своих... Почил, значит умер. Или пожалуй, не так. Он изредка «просыпается» и пытается то потоп устроить, то башню своротить. Он мало вмешивается в события нашей истории.
- Выходит, ничего объективного нет? Весь мир – эфемерность, да? – уже уставая, спросил поэт.
- Нет, не эфемерность. Но может ею оказаться. Как и христианский Бог может оказаться не настоящим богом. Сюрреализм…
- Если человек верит в конкретного Бога, то он надеется, верит, что именно с этим Богом, именно с Ним он и окажется в вечности.
- Но, – художник скривил губы, – скажи, пожалуйста, мусульмане, буддисты да и много кто ещё – они не верят в христианского Бога. И по христианской вере, они, умерев, окажутся перед Ним. Представляешь – верил всю жизнь в другого Бога, или в нирвану, или во что-то ещё, а тут – нате вам после смерти – Иисус Христос!
- Это неизбежно, – ответил поэт. – Любая религия претендует на истинность, говорит о том, что она обладает полнотой истины. И неизбежно входит в противоречие с другими религиями. И неизбежно последователи какой-то веры окажутся неправы. Не может быть так, чтобы все оказались правы. Это обессмысливает мир! Представляешь – во что бы ты ни верил, хоть в своего придуманного божка, хоть в плюшевого мишку, ты получишь это! Получается, что люди своей фантазией, своим умом могут создавать вечность. Как это может быть? Что это за механизм такой? Логичнее предположить, что вечный механизм уже создан, и людям остаётся только присоединиться к нему. У них есть право выбора – религий много, обманщиков полно. Выбирай! Свобода! И понятно, что тот, кто ошибся, должен нести ответственность, должен отвечать…
- А если он ошибся… непроизвольно? Культура, обстановка? Внешние обстоятельства помешали ему? И что теперь – он всё равно виноват? – художник стал поглядывать на наручные часы.
- Я думаю, Бог рассудит, кто действительно являлся последователем ложных учений в силу внешних факторов, а кто последовал им, противоборствуя истинной вере. Сейчас, я думаю, много кто слышал о христианстве. Оно везде. Везде о нём слышали, везде о нём можно узнать… Было бы желание найти истину. А Бог уже приведёт тебя к ней.
- Что ж делать-то Бог будет с миллионами людей? – устало махнул рукой художник. – В Индии, Китае я думаю, найдётся христиан всего ничего.
- Это уже не нам решать…
- Какой удобный ответ!
Поэт промолчал. Он сам не так давно размышлял над этой темой. И его мысли вылились в шуточное стихотворение:
«Что может быть выше Истины?
И Разум по чашам мира разлит.
И каждый стремится к вершине,
У каждого – свой монолит.
Здесь живёт анализ и синтез,
И все могут всё объединять.
А я верю в свой мизинец,
Что после смерти будет он существовать.
Ведь все религии ведут к одной вершине,
Ведь – верь во что хочешь, нет беды.
Вот и я – верю в свой мизинец,
Я верю, что он будет жить.
И попробуйте меня разуверьте,
И попробуйте, докажите, что неправ!
Это – расположение сердца,
Вот так вот – верю я!
Во что верить – мне вы скажите,
В мире, где можно верить всему.
Где всё стремится к единой вершине,
Я верю мизинцу своему...
И пусть разлит Разум по мозговым бутылкам,
И после смерти сливается в помойное ведро,
И хоть чем его назовите,
Это был когда-то мой мозг...
И я умру, а с кем я встречусь?
А что увижу я в конце?
Каждый – в своё, получается, верит.
Значит – разная участь у всех?
Значит мизинцу – бытие я дарую.
Значит – ему существовать!
Значит фантазировать легко могу я
И бытие вещам раздавать!
Значит религию создам я,
И пусть верят все в мизинец мой!..
Вот и верь в Единый Разум
С Мировой и какой-то безразличной Душой...».
Поэт промолчал, и художник, кажется, больше не был расположен общаться. «Всё-таки нельзя спорить о религии, это почему-то разъединяет… – с горечью подумал поэт. – Наверно, это и вправду интимное дело… Будто в душу с грязными сапогами влез. Приду домой, пожалуй, ещё один стих сочиню», – решил он и в уме набросал уже строки:
«Религии все слить в одну,
Как в желудке, всё перемешивается,
Так и в душе будет пусть –
Переварится и прилепится.
И неважно – клей или гвоздь,
И не важно – твёрдая ли, жидкая пища,
Всё «духовное» в душу суём,
Всё пригодится.
От расстройств бывает боль,
От несварения – неудобства.
Но не так, не так будет с душой –
Всё перемелется, всё приживётся.
Всё встанет на свои места,
И к «Чему-то» смогут обратиться.
И неважно – как «Это» назвать,
Главное – объединиться.
Главное – побольше всего напихать,
И не нужно раскладывать по полкам.
Суп с компотом сливать,
А кефир – с селёдкой.
А потом – остаётся лишь ждать,
После смерти всё разрешится...
Жаль, терзает мысль одна –
Не ошибиться б...».
Художник молча проводил поэта в прихожую. «Обиделся или нет, – раздумывал поэт, надевая туфли. – Да и на что было обижаться? Что я не верю в эту… чушь?.. Хотя это так по-неомодернистски…». Он чуть не рассмеялся. Да, да, сейчас же эпоха Водолея, время колдунов и экстрасенсов, время всё сливать в одно и говорить, будто всё совместимо. Вот и в самом художнике разве не всё перемешалось? Конструктивизм, сюрреализм, кубизм… Не эклектика это, как стиль, не талант это, а невозможность создать своё, невозможность вырваться из этого круга воспоминаний, стилей, направлений, оторваться от этого авангарда и футуризма, от абстракционизма и неореализма – она-то и печалит художника, она-то и не даёт ему развиваться, потому что он цепляется за старое, хотя и отрицает, прощается с ним. А тогда, в прошлом, те самые авангардисты, дадаисты и прочие могли оборвать свои корни и создать нечто ошеломительное. Но сегодня – чем удивишь, сегодня – какое направление откроешь? Если уже в изобразительном искусстве был «Чёрный квадрат», если в музыке были минуты полной тишины, если в музеи ставили обычные предметы, которые лишь поэтому становились «артобъектами», то что выкинуть современным художникам, чтобы заявить о себе? Как сейчас эпатировать публику? А, всё тем же – ужасом, неожиданностью, отвращением… Потому что возвышенное создать – не в силах, потому что истина, они убеждены, относительна, потому что в современном мире нет запроса на радость духа, а есть лишь торжество плоти.
«Открой свою дверь,
Впусти в неё ночь.
Забудь про день
И гони его прочь.
Оставь все мечты,
Ведь есть только явь.
В объятиях тьмы
Рекламки горят.
Исчезнут пусть сны,
Останется дым,
В шуме толпы
Ты не один.
Забудь о душе,
Ведь есть только плоть.
Потом будет тлен,
Потом – ничего.
В объятиях тьмы
Ты не один.
Свет позабыт,
И стёрты следы.
Зачем он тебе?
И что тебе даст?
Ты не аскет,
Везде ищешь страсть.
Смущает лишь мысль,
Гони и её.
Во тьму окунись
И забудь обо всём.
И пусть живёт ночь,
Пока живёшь ты.
Не насытится плоть,
Не унять жара тьмы.
Но знай, что когда
Ты ляжешь во гроб,
Ангелы главы склонят,
Но ни один не придёт...».
Художник сухо распрощался с поэтом:
- Был рад увидеться, – в его голосе радости не было. – Возможно, ещё увидимся… на выставках…
- Да, конечно, – пробормотал гость, подавая руку на прощание и ощущая некрепкое пожатие в ответ. – Извини, если что не так…
- Ты наверняка решил, что я погряз в подражании, – несколько отстранённо заговорил художник. – Я не в обиде. Сегодня создать новое, оригинальное – это почти подвиг. В кино – одни ремейки, пляски на костях. В музыке – сплошные переделывания и перепевки… Давно, давно я не слышал и не видел современно-оригинального. На выставках – ярмарка тщеславия, да и я туда же… Знаешь, – он вдруг склонился и шепнул: Я так и не могу доверять людям. Всюду чудится обман, надувательство и оболванивание. Даже с девушками – зачем она со мной, что ей нужно: деньги, слава, свой собственный портрет… Прощай, – он спохватился, словно сболтнул лишнее, и заторопился выпроводить гостя за дверь.
- Прощай, – только успел вымолвить поэт, как за ним захлопнулась дверь. «Бедняга… Как бы не увязнуть в этой подозрительности и вечном поиске врагов и недоброжелателей… Завистники найдутся всегда, но среди зрителей отыщется и немало искренних поклонников и поклонниц».
Уже выходя из дома художника, поэт вспомнил одно своё стихотворение:
«Представить себе невесть что.
Вообразить невообразимое.
Придумать прекрасный сон,
Добавить красок мира.
Нарисовать чудесный портрет,
Повесить его на стену.
Смотреть на него каждый день,
Наслаждаться каждым мгновением...
Увидеть реальную жизнь.
Забыть от волнения о портрете.
Прийти домой в смятении души,
Сорвать раму и петли.
Разорвать старый холст,
Забросить в угол обрывки.
Раскрыть в сад окно,
Вдохнуть воздух чистый.
Надеть лучший костюм,
Выбежать на свидание.
Взять за руку девушку свою,
Пойти навстречу закату».
Поэт взглянул на заходящее в этот момент солнце. «Я и сам каков? В каком стиле пишу? К чему тяготею? Пишу, как умею, пишу, как могу… М-да… вот и строчки… Нет, это не поэзия, не поэзия… Как далеко до шедевров картинам этого художника, так далеко и до шедевров моим стихам».
«Упрекнут в неверности строк.
В нечётком слоге и ритме.
Речь – как поток
Равномерный с переливами.
А у меня то вкривь, то вкось.
Буквы шатаются, как пьяные.
И спотыкаешься на словах, как осёл
На дороге каменной.
Не спасает и мысли искра,
А может быть и Искра.
Кто скажет мне, как правильно писать?
А может быть... ну что за мысли!
Эх, где б учили нас стихам!
Где поэты писали б гениальные строки,
И поэзию лепили б, как гончар,
Сжимая рифмы за горло.
Так поэт из возвышенных слов
Быстро «соберёт» стиха мозаику.
Поэзия – как ремесло,
Это и вправду ужасающе».
Усмехнувшись пришедшим на ум строфам, поэт размеренной походкой отправился домой.