История с памятником. Глава 2. Седулькин

Денис Налитов
В довершение к хмурому утру, как бы в подтверждение самых худших опасений, на углу Губернской улицы Степану Евграфовичу Седулькину встретился неприятный тип в зипуне на голое тело, стоптанных лаптях и всклоченной бородой.  Седулькин поспешил перейти на другую сторону, дабы не усугублять и без того тревожное начало дня.  Мужик в лаптях проводил Седулькина печальным взглядом и продолжил движение бормоча под нос что-то очень своё.
Сердцевиной тревоги, тем что вызывало неприятное томление в желудке и повышенную раздражительность к домашним, явилось появление на службе Седулькина, а следовательно, и в его жизни, нового начальника.  Если кто-нибудь думает, что жизнь служащего городской управы есть мирное посапывание младенца в люльке в июльский полдень, осложняемое разве лишь назойливыми мухами – посетителями, или бурчанием начальника – желудка, то этот кто-нибудь ничегошеньки не смыслит в службе.
Служба – это бесконечный бой, и весь департамент – это огромное поле сражения.  Вот лихими кавалерийскими рейдами проносятся курьеры, стремясь зайти в тылы и ввести в замешательство каким-нибудь «срочным распоряжением».  Глухо ухает артиллерия, рассыпаясь шрапнелью циркулярных писем и сопроводительных справок.  А сквозь клубы повисшего дыма уже идут приступом, на укрывшихся за брустверами канцелярских приборов служащих, плотные каре посетителей-просителей.  И только сухое поскрипывание перьев и отрывистые, как звуки ружейных выстрелов, команды: «отказать», «передать», «рассмотреть» проносятся над равниной отдела.  Но, если в бою каждый солдат видит в сослуживце поддержку, то тут это враг не менее, а может и более опасен, чем посетитель.  Одно неловкое движение, одно неверное слово и ты сражен наповал.  И добрые руки товарищей не вынесут тебя из боя в лазарет, где сестра милосердия будет перевязывать синие от крови канцелярских чернил раны.  Здесь эти «добрые руки» выкопают тебе яму и с удовольствием, под звуки полкового оркестра, спихнут туда.

  Зная это, Седулькин каждый день шёл на службу как в бой.  За свои десять лет «боевой выслуги» он слегка полысел, обзавелся брюшком и одышкой, но главное – четко усвоил правила выживания в нелёгкой борьбе с начальством и сослуживцами.  Своим главным достоинством Степан Евграфович считал умение подлаживаться под начальство.  А это было весьма и  весьма нелегко, так как начальники у Седулькина менялись с головокружительной быстротой, прямо как ханы Золотой Орды накануне Куликовской битвы.  За последние десять лет их сменилось семь человек, и со всеми Степану Евграфовичу удавалось поладить.  Нужно было только узнать у кого какая слабость или интерес.
С самым первым Седулькин поступил просто – взял и женился на его дочке.  Чтобы сразу показать свою верность жене и тестю, а заодно и получить продвижение, Степан Евграфович, настоящая фамилия которого была Грошев, взял фамилию жены. 
За это сослуживцы за глаза стали называть его «мадам Седулькина» или просто «наша мадам».  Однако, несмотря на жертву и потерю семейного первородства, дела у Седулькина пошли не лучше, а скорее даже хуже.
Тесть его, Самсон Каллистратович, одним святочным утром неожиданно умер, не успев помочь своему верному зятю взять разгон в коридорах департаментных служб.  Состояние его тоже обошло Степана Евграфовича и досталось старшему сыну Самсона Каллистратовича – Кирилу Самсоновичу, который тут же роздал батюшкино благословение за долги.  Таким образом, вместо блестящего будущего Седулькин оказался с чужой фамилией, без денег, с женой и тещей и без каких-либо протекций.

Однако Степан Евграфович не унывал.  Он быстро сошелся с новым начальником – Карпом Петровичем Горемыкиным.  Карп Петрович был сам  как рыба: невысокий, круглый, с пустыми, смотрящими сквозь собеседника, глазами.  Ходил Горемыкин важно выпятив живот и гулко топая ногами.  Та часть мозга, которая у начальника ответственна за принятие важных и деловых решений у Карпа Петровича была неразвита, и отведенное ей природой место в черепной коробке, было занято той частью, которая у начальства ответственна за принятие решений относительно приятного времяпровождения.  У Горемыкина приятным времяпровождением была рыбалка.
На определенное время весь отдел превратился в клуб рыболовов.  Целыми днями подчиненные Карпа Петровича буквально лезли вон из кожи, демонстрируя начальству свою рыболовную страсть.  Седулькин первым определил слабую струнку начальственного сердца и стал оживлять департамент рыбацкими байками и заботами.  С начала сослуживцы недоумевали, слушая как Степан Евграфович говорит о повадках леща и преимуществах ловли на перловку.  Однако, когда Седулькин переехал от стола у двери в закуток для проверяющих, все поняли в чем тут дело и весь отдел превратился в собрание заядлых рыбаков. 

Когда осеннее небо приносило по утрам дожди и дело дошло до приготовлений к зимней рыбалке, Горемыкин был неожиданно отстранен и на его место назначен Звенидзе Виссарион Иосифович.  Отдел затаил дыхание, не зная чего ожидать от сына гор.  И тут опять первым очнулся Седулькин.  Он сразу, только ему свойственным чутьем, определил что слабым местом Звенидзе был бильярд.  Степан Евграфович по вечерам стал исчезать в городском бильярдном клубе, изучая все тонкости этой игры.  Через неделю из закутка для проверяющих доносилось: «А я два шара в угол, а он один от борта.  Тогда я дуплетом в центр...».  Седулькин так увлекся новым начальственным интересом, что незаметно для себя даже стал говорить с легким кавказским акцентом: «Эй, дарагой, отнеси этот конверт такому-то».  Или посетителю: «Э, зачэм так говоришь, уважаемый!  Захади на нэдэле, пагаварим!».
Усердие Седулькина не прошло незамеченным и в один прекрасный день, его письменный набор «У колодца» переехал на стол начальника курьерской службы.  Сослуживцы Степана Евграфовича с опозданием в две недели принялись подражать Седулькину в осваивании бильярда.  Однако не дождавшись поголовного бильярдного равенства, Звенидзе был отстранен и на его место был прислан из западных пределов огромной империи Зачипеньский Стефан Яковлевич.

Степану Евграфовичу пришлось в который раз опять все начинать с начала.  Зачипеньский оказался весьма скрытным персонажем и прошло более двух месяцев, прежде чем дар Седулькина прозревать слабости начальников указал скромным труженикам канцелярского ковчега, чем «дышит» их новый «отец родной и благодетель».  А «дышал» он цветоводством!  Не успели служащие загнать последние шары в лунки, как надо было спешить разводить сады.  И опять Степан Евграфович оказался проворнее всех: его цветы полевые уже приносили душистые плоды дальнейшего карабкания по крутым и обрывистым ступеням карьерной лестницы, пока остальные только разрыхляли и удобряли почву для посева.  И вновь: не успели заколоситься верноподданнические всходы и распуститься подхалимские бутоны, как Зачипеньский вспорхнул, словно бабочка с цветка, со своего места и растаял на горизонте канцелярского небосклона.

Следующие два начальника последовательно сменившие друг друга в кабинете городской управы особенных качеств не имели и никакими достоинствами отмечены не были.  Разве что только последний из них был не уволен со службы как остальные, а умер на посту, подавившись рыбной костью.

Место покойного было занято круглым как репа и плотно сбитым как табуретка, Василием Кузьмичем Сдобиным.  Поначалу Седулькин и сослуживцы никак не могли найти ту самую слабую струнку, которая раз задетая заставляет трепетать и вибрировать сердце начальника, и уж думали что Сдобин и есть тот самый строгий и неподкупный начальник, о котором ходят сказания и легенды, как о человеке, который на работу ходит именно для того чтоб ее делать, но представившийся случай помог разрешить этот неприятный казус.
Как-то раз, проходя мимо стола Седулькина, Василий Кузьмич на ходу спросил что-то совсем пустяковое.  Голос у Степана Евграфовича от неожиданности вдруг сорвался на тонкий фальцет, и, начав с первой октавы закончил фразу нотой ля бемоль третьей.  Этот пассаж насмешил Сдобина и он одобрительно хмыкнул.  Седулькин, моментально оценив ситуацию, повторил трюк.  Сдобин теперь уже засмеялся во весь голос.  Желая закрепить достигнутый успех, Степан Евграфович незаметно сбросил со стола пресс-папье и наигранно начал скакать на одной ноге, дуя на другую, согнутую в коленке, как дуют на свечи.  Василий Кузьмич смеялся громко и заливисто, слегка похрюкивая и ударяя себя ладонями по толстым ляжкам.  Седулькин расцвел: оковы неизвестности спали, на стене неприятельской крепости замелькал белый платок, и характер Сдобина предстал во всей своей первозданной простоте.
Так как умение вызывать улыбку, в отличии от бильярдных навыков, является природным свойством человека, то в данном случае у Степана Евграфовича сразу появилось много конкурентов.  На следующий день сослуживец Седулькина, Петр Корыто явился на службу в камзоле одетом задом наперед и наизнанку.  Сдобин смеялся до слез.  Но даже этот смех, орошенный слезой, оказался ничем по сравнению с тем смехом, вернее сказать не смехом, а сдавленными покрякиваниями и вибрациями верхней части туловища Василия Кузьмича, когда Аким Аристархович Грабов вылил себе на голову, как бы по рассеянности, бутылку чернил.  Через неделю отдел походил на цирк, вернее на его клоунское отделение.  Весь день службы напоминал одну затянувшуюся репризу.  Служащие ели бумагу и запивали ее чернилами, одевались в маскарадные костюмы и парики, возили друг друга на закорках, мяукали и кукарекали.
 
Но вдруг опять все переменилось.  В понедельник утром день в присутствии начался как обычно.  Седулькин, одетый вместо мундира в маскарадный костюм волхва-звездочета, с нахлобученной поверх малинового парика соломенной шляпе, пришел на службу как обычно в девять и устало плюхнулся на стул.  Мимо прошел облитый чернилами Грабов и привычно кукарекнул в ответ на приветствие.  Седулькин зевнул, мяукнул и стал перебирать бумаги, откладывая в сторону те, которые предстояло съесть позже, когда на службу явиться Сдобин.  Однако время шло, а Василий Кузьмич все не являлся.  Вдруг в отдел вбежал запыхавшийся курьер Поросёнков и стал что-то шептать в ухо старику Гостомыслову.  Судя по напряженным позам и охотничьему блеску глаз, сообщение было весьма важным.  Наконец Поросёнков отпрянул от вопрошающего уха Гостомыслова и предупредительно замер.  Гостомыслов торжественно оглядел сослуживцев и ни к кому не обращаясь отчетливо произнес:
- Я не понимаю, как некоторые люди, убеленные сединами и облеченные доверием начальства, могут лить себе на головы чернила, одеваться в скоморошеские костюмы, гримасничать, мяукать?  Да-а-а-а, дожили...
Весь отдел в одно мгновение оценил важность этих слов и все стали поспешно приводить себя в должный вид.  Словно актёры после спектакля снимают грим и парики, так и наши герои чиновничьего фронта смывали свою боевую раскраску.  Сдобина уже никто не ждал.  Звезда его, сверкнув гранью хрустального бокала, скатилась вниз и разбилась о твёрдое, как январский лёд, сердце ревизора.
Новый начальник, Яков Иванович Буранчиков, начал свой трудовой путь в отделе подчеркнуто сухо.  В этот неприятно начавшийся день, Степан Евграфович должен был первый раз с докладом предстать перед Буранчиковым, однако, Седулькин даже в самой смелой фантазии не мог представить себе, кого он увидит за массивной дубовой дверью.

***
Седулькин робко зашел в кабинет.  Никогда ранее ему не дозволялось переступать порог этого храма, ведь ещё не известно: сгинет ли навеки тот, кто влекомый судьбой вступит в ту запредельную реальность, имя которой – начальство, и имя его навсегда окажется истертым со скрижалей канцелярского мира, или он выйдет обласканным, утешенным и просветлённым.  Никто этого не знает и не может знать.  Так как постичь сердце начальника также не возможно, как не возможно познать все тайны вселенной.
Вот голова – дело другое!  Там всё гораздо проще.  Там всё управляется двумя – тремя краткими, звучащими как щелчок кнута, фразами: «переделать», «отменить», «выполнить».  Там нет полутонов или полутеней.  Всё предельно ясно.  Но сердце, сердце начальника – это заколдованный мир, Терра инкогнита, это даже не «чужая душа потемки».  Потому что душа начальника сложней и многогранней чем душа простого обывателя, а, следовательно, и значительно темнее.

Не верите?  Ну, что ж...  Возьмем, к примеру, да хоть вот этого.  Чем не экземпляр.  Тут всё что надо: важный стан, министерская бородка.  А взгляд!  Взгляд!  Король Лир!  Вылитый король Лир!  Или король бубей?...  Ну, да не важно.  Главное, что говорят о нем подчиненные и начальство.  Думаю, догадливый читатель сам поймёт, какие слова сказаны о сей особе канцелярской равнины неблагодарными подчиненными, какие отеческими устами вышестоящих чинов, а какие самим обследуемым.
«А вот и наш новый, прям генерала из себя строит.  Надулся индюком и разговаривает с тобой как с дурачком или мальчишкой каким.  А у самого из всей гимназии только занятия гимнастикой в голове и отложились.»
«Знаешь, а этот новый, которого я вместо Бугаева назначил, ничего.  Сообразительный!  Я только чихнуть хотел – а он мне уже платочек приготовил, я только за сигарой, а он уже со спичкой.  Быстрый ум.»
«Представляешь, вчера наш потребовал справку по отчислениям.  Я к нему в кабинет.  Он мне и говорит: «Читай!».  Я читаю и гляжу, батюшки – святы, да он спит!  Так я до конца службы там и простоял.  Уж все разошлись, а я все стоял...»
«Я не потерплю лодырей у меня в отделе!  Пришли работать  - так работайте!  А свои там штучки разные, проблемы житейские я вам тут решать не намерен!  Потому как служба есть дело сверхважное, таинство, так сказать, священнодейство!  И я не позволю, чтобы это, с позволения сказать, священнодейство, превращалось в, сами понимаете что!  И сия великая задача не будет выполняться только из-за того, что кто-то не желает видеть этого!»
«Вчера ко мне заходил этот... которого я на место Бугаёва взял.  Да-а-а-а... Просил прибавки.  Ну, что ж, можно, говорю, прибавить.  Он человек умный, дельный.  А то, говорит, жалование маленькое.  Ну, что ж, если человек толковый, верный, то что ж, можно, можно...»
«Что-о-о-о?!  Какая прибавка!  Вы что, белены объелись!  У отдела весь бюджет в дырах, средств нет, а ему прибавку!  Прибавку заслужить надо!  Да!  За-слу-жить!  Жалованье у них, видите-ли, маленькое!  Работать надо больше, тогда и жалованье будет больше!»
Ну, что, убедились?  Душу начальства понять нельзя, её чувствовать надо, а начальство глазами есть.
Но, как там наш Седулькин?
Седулькин стоял, ни жив ни мертв и не мигающим взглядом смотрел на длинный, застланный зеленым сукном стол. Из-за стола его пристально изучали два подозрительных глаза, причем один глаз всё время норовил посмотреть куда-то в сторону, за Седулькина.  Наконец послышался голос, без сомнения принадлежавший глазам.
- Господин Седулькин, Вы знаете кто я такой?
- Да.  Вы Василий Васильевич Груздь, уездный исправник, – чуть слышно произнес Степан Евграфович.
- Как Вы думаете, зачем Вы здесь? – продолжал допрос исправник
«Господи!  Кабы я знал, - простонал про себя Седулькин, - мне бы сейчас к себе, к своему столу!  А то лучше на травке полежать.  Иль, вон, на вечернюю зорьку, карасиков половить.»  Седулькин с тоской бросил взгляд в окно.  Из окна на него серым небом огрызнулся дождик: «Карасиков ему! Сам сейчас карасем запрыгаешь!»
Степан Евграфович вздохнул:
- Не могу знать.  Надеюсь, я ничем не заслужил Вашего недовольства.
- Вы здесь не по поводу Вашей службы, а совсем по иному, крайне важному случаю. – перебил Седулькина исправник, - Я вижу Вас как нужного мне человека. (Глаз вырвался из под контроля и с несдерживаемым любопытством закосил влево).  Я нахожу Вас как человека серьезного и преданного.
Седулькин больше слышал о себе как о размазне и остолопе, потому новая характеристика его удивила (карасики могут и подождать).
- Я должен открыть Вам одну тайну.  (Степану Евграфовичу опять захотелось на травку, к карасикам).  Я нахожусь здесь с сверхсекретным поручением: по имеющимся у правительства данным, в нашей губернии готовится заговор с целью свержения существующего порядка.
(Да что там карасики, на улицу бы: воздуха, воздуха глоточек!)
- Я должен вскрыть сеть заговорщиков и Вы мне в этом должны помочь.  Нить заговора начинается где-то здесь, в городской управе, и Вы, господин Седулькин, должны выполнить свой долг патриота и гражданина.
(Седулькин пересохшим ртом жадно глотал воздух, совсем как карась в руке у рыбака, когда тот, черными от земли пальцами, берет его под жабры)
- Я готов, - почти одними губами произнес он.
- Ну вот и отлично, - кивнул исправник, собрав глаза вместе. – Через агентов мы установили, что заговорщики хотят начать свое черное дело свержения существующих порядков с того, что попытаются очернить нашего, всеми любимого и уважаемого градоначальника в глазах более высших сфер.  Под сферами тут следует понимать губернское начальство и самого господина губернатора, как высшее средоточие императорской власти в размерах губернии.  Что?  Вы спрашиваете, зачем?  Зачем заговорщикам клеветать на нашего градоначальника?
- Н-н-н-е-е-е... – тоненько затянул Седулькин, но Василий Васильевич продолжал, не обращая внимания на блеяние патриота и преданного сына Отечества.
- Нанеся удар по нашему городу, и выведя из строя тех людей, которые денно и нощно пекутся о благосостоянии его жителей, ведь у Вас нет сомнений в том что Полифан Афанасьевич заботиться исключительно о благосостоянии горожан? – исправник вплотную подошел к Седулькину и проник взглядом в его еле трепещущую душу.
- Н-н-н-е-е-е..- одними губами прошелестел сын Отечества.
- Да, я в Вас не ошибся! – одобрил осенний шелест Седулькиных губ Василий Васильевич. – Так вот, выведя из строя управление нашего города, заговорщики замахнутся на всю губернию.  Наш город выгодно расположен на берегу реки, что позволяет использовать сию водную стихию как средство тайного сообщения между другими весями губернии.  Вы улавливаете мою мысль?
Седулькин уже не говорил, а мелко тряс головой.
- Так вот, выведя из строя город, а потом и всю губернию, заговорщики начнут опутывать своими нитями всю нашу империю.  У них большие замыслы.  Но мы, и, главным образом Вы, не дадите этим замыслам исполниться.
Исправник, завершив кругосветное путешествие вокруг стола, вернулся в кресло.
- Итак, с чего нам следует начать?  Завтра в наш город с тайным визитом прибывает губернатор.  Вы, переодевшись градоначальником, в окружении отцов города встретите его и будете внимательно слушать, если заговорщики попробуют очернить градоначальника, уважаемого Полифана Афанасьевича.  Ну, знаете как: мол, ворует, взятки берет, лихоимствует.  А главное, внимательно слушайте, если кто-то будет об исправнике непочтительно отзываться.  Эх!  Хорошо бы записывать.  Да нет, не получится.  Но Вы все равно всё запоминайте, потом мне расскажете.  Вообще-то я буду рядом, но это на случай, если кто вдруг моей занятостью воспользуется.  Теперь детали.  Прямо сейчас Вас отвезут в дом городничего.  Там Вас познакомят с семьёй подсу… гхм, Полифана Афанасьевича и с лучшими людьми города.  Все уже осведомлены о подмене.
Да, Вас наверное интересует, почему Вы должны изображать из себя городничего?  Почему, спрашиваете Вы, Полифан Афанасьевич сам не встретит губернатора?  А я Вам отвечу: потому что заговорщики не дураки, и прекрасно понимают, что в присутствии городничего лучше помалкивать.  А поскольку Полифан Афанасьевича там не будет, то они выдадут себя своей черной клеветой на городские власти, и как только уедет губернатор, мы примем надлежащие меры.  Теперь Вы, надеюсь, понимаете всю красоту нашего замысла? – Василий Васильевич с сомнением посмотрел на Седулькина.

Степан Евграфович, ни жив ни мертв, стоял затупившемся канцелярским карандашом.
«Лопух!  Дурак дураком!» подумал исправник: «но оно это и к лучшему.  Я его, кажется, напугал до смерти.  Ничего, зато он ничего лишнего не скажет.  Да и молчать будут до конца дней своих».
  - Хорошо!  Я рад что мы поняли друг друга без слов. – сделав вид что принимает молчание Седулькина за выражение согласия, качнул головой исправник - Сейчас Вы, как ни в чем не бывало, выйдете из кабинета, пройдете к своему столу, и, сославшись на недомогание пойдете домой.  За углом вас будет ждать карета, в которой Вас отвезут в дом к Полифану Афанасьевичу.  И, да, последнее. Вы, надеюсь, человек умный, и должны понимать, что весь этот наш разговор должен остаться в тайне, как и то, что произойдет завтра.  Это, кстати, в Ваших собственных интересах.  Идите.
Седулькин поклонился и не разгибая спины выскользнул из кабинета.  Только в коридоре он выпрямился и перевел дыхание.
(Карась, выгибаясь дугой и блестя серебряной броней прошлепал по траве и не отвлекаясь на крики рыбака, плюхнулся в воду).