ПРОЦЕСС ГЕРАСИМЧУКА, КОРОЛЁВВА и СКОРЫНКИНА.
РАССКАЗ о МАЛОИЗВЕСТНЫХ СОБЫТИЯХ, ПРОИЗОШЕДШИХ в ИЮЛЕ 1963 года в городе ДНЕПРОПЕТРОВСКЕ на НЫНЕШНЕМ ЮЖМАШЕ.
Меня могут спросить: зачем ворошить прошлое? Ведь многие из тех, кто прочтёт эти строки, тогда ещё даже не родились. Да и само время это безвозвратно ушло. А ушло ли? Живя вдалеке, я всё же неусыпно слежу за событиями в стране, которую навсегда покинул в августе 1978 года. Навсегда, потому, что этой страны уже нет и, даст Господь, никогда больше не будет. И что же? Если, например, Германия признала и официально осудила своё нацистское прошлое, то ничего подобного ни в одной стране СНГ не происходит. В Днепропетровске главная улица по-прежнему называется проспект Карла Маркса, а центральная площадь - площадью Ленина. Статуя этого кровавого людоеда, принесшего воистину неисчислимые страдания всем народам многострадальной коммунистической Российской империи, а украинцам особенно, до сих пор стоит там, где и она стояла при мне. Да и сам город хранит имя крупного большевистского бюрократа. Нет, люди должны знать своё прошлое, дабы не повторить его в будущем, чтобы, как сказал поэт
Не забыть бы, не простить бы и не потерять.
Днепропетровск, во время описываемых событий называли Городом Чугуна и Стали. Но на самом деле, Днепропетровск был Городом Завода. Завод был и благословлением, и проклятьем Днепропетровска. На Заводе работала где-то шестая часть населения города. Казалось, все улицы его правобережной части, почти все маршруты автобусов, трамваев и троллейбусов, вели к Заводу. Заводу принадлежали целые посёлки жилых домов в самом Днепропетровске, санатории в Крыму, турбаза и пионерские лагеря возле Новомосковска, стадион и футбольная команда «Днепр» всесоюзного класса. Туда любил наведываться тогдашний правитель Никита Сергеевич Хрущёв (а потом остальные генсеки после него) и тогда срочно ремонтировались дороги, ведущие из аэропорта на Завод. Проклятьем Завод был потому, что из-за него, а вернее из-за тесно связанного с Заводом, гигантского испытательного полигона, который все называли «Сотый Объект» или просто «Сотка», Днепропетровск был так называемым «закрытым городом», то есть недоступным для иностранцев. Для нас это означало пустые совсем полки магазинов и неслыханный даже для коммунистической страны произвол начальства, которому всё было дозволено. И в самом деле, никто ведь не станет измываться над своими домашними «на людях». А что происходит за закрытыми дверями - кто видит?
Что делали на этом и другом, хотя и отдельном, но тесно связанном с ним, 192-м заводе сейчас все знают. Но даже и в те времена «военная тайна» - основная продукция Завода - была для днепропетровцев секретом Полишинеля. На западе же об этом писали в дешёвых книжечках, продаваемых в каждом супермаркете. В одной из таких книжонок (Andrew Cockburn, “The Threat,” Random House, New York) aвтор писал о Заводе с зевком, как о чём-то давным-давно всем известном. В этой связи, это атмосфера секретности, окружавшая всё, что только было связано с обоими заводами, кажется нелепой и бессмысленной. Но не спешите с выводами. Любое более-не-менее значительное скопление людей, похоже, чем-то, на уран. Если критическая масса превышена, может начаться цепная реакция, остановить которую уже невозможно (пример тому Ходынское Поле в 1913 году). А на гигантском комплексе (как я потом узнал из американских источников, самом крупном такого рода предприятие в мире) работало никак не меньше сотни тысяч человек, и из них - около шестидесяти тысяч в первую смену. Вот почему и «режим», и прикреплённые к заводу филиалы Первого и Третьего отделов КГБ, и почти дивизия войск МВД внешней охраны (эта же часть охраняла и тюрьму на Рабочей улице), и внутренняя вооружённая охрана - было необходимы, чтобы держать под контролем такую огромную массу людей. Утром, с 7-ми часов, из трамваев, троллейбусов и автобусов выплескивалась людское море, и устремлялось к двум главным проходным, Центральной с севера, и Восточной. В конце рабочего дня точно такое же море выплескивалось обратно, схлёстываясь с людской волной второй смены. Порядок прохода в Завод и выхода из него был такой. Работник подходил к назначенной ему кабине и называл свой табельный номер. Солдат на часах брал из ячейки с этим номером пропуск - кусок пластика в железной рамочке, с тюремной фотографией, именем и фамилией владельца. Владелец пропуска должен был назвать свою фамилию и имя-отчество. Это сверялось с пропуском. Кроме того, часовой визуально сверял (во всяком случае, должен был сверять) фотографию в пропуске с обликом владельца. Часовому было известно время, когда данный работник должен был придти и выйти. Если всё оказывалось в порядке, человека пропускали. Если нет, то дабы не задерживать движения всем, нарушителя забирали в караульное помещение, здесь же, на проходной, и там с ним разбирались. Придя на место своей работы - цех, отдел, бюро - рабочий или служащий обязан был сдать пропуск в табельную, и получал его только перед уходом. Редко кто имел пропуск на руках в рабочее время, и лишь только небольшая элита руководящего эшелона Завода, т.н. «спецсотрудников», могла вынести пропуск с территории завода. Таким образом, если начальство пожелало бы задержать некоторую часть работников по месту деятельности, то это легко можно было сделать, просто приказав не давать им пропуска. Заводы и «Сотку» окружал высокая кирпичная стена с колючей проволокой на вершине и, на некотором отдалении, невысокая изгородь из той же проволоки - по периметру. Были и тюремного типа сторожевые вышки, но они в описываемое время использовались редко. Таким образом, вход и выход с Завода строго контролировался.
Вот на каком фоне произошли события, о которых пойдёт здесь речь. Шёл 1963 год - предпоследний год правления царя Никиты. Прошедшая в 1960 году денежная реформа понизила покупательную способность денег в десять раз: как стоил до реформы пучок зелени на базаре пять копеек, так он и остался пять копеек. С ценами на другие товары это не было так очевидно, но и там фактическая стоимость возросла, а зарплата осталась прежней. Ходили стойкие слухи (которые потом подтвердились) о неурожае и возможной нехватке хлеба. На Заводе, и без того несладкие условия жизни, усугублялись ещё и «режимом». Это вполне естественное желание каждой особы, наделённой хоть какой-нибудь, даже невеликой, властью, этой самой властью злоупотребить. А когда это ещё и неограниченная возможности, какие только обстановка «секретности» может кому-то предоставить… Что бы начальство ни натворило, какой произвол ни стоял повсюду - жаловаться внутри завода, так это просто смешно, а попробуешь пожаловаться на стороне - в райком, обком, исполком - ссылаясь на ту же секретность никто твоей жалобы не примет. Солдаты на проходной нагло приставали к девушкам и молодым женщинам, требовали принести то то, то это (а как вы сами понимаете, на таком заводе, как этот, всё на свете было). Даже самые терпеливые глухо роптали. Как в цилиндре двигателя, взрывчатая смесь недовольства со всё более сгущающейся атмосферой беспредела власть предержавших, сжата была уже до предела и нуждалась только в искре чтобы взорваться. И искра не заставила себя ждать. О всём том, что произошло и описано здесь, я знаю из материалов суда, рассказов посторонних очевидцев и самих участников этой истории.
Вышел из тюрьмы одного типа друга брат. Ну, как у нас водится, принялись это выдающееся событие отмечать, вы знаете как. Отмечали день, всю ночь и часть следующего дня. А парню, работавшему на Заводе, надо было идти во вторую смену. Какая работа в таком состоянии! Но он всё же пошел, рассчитывая выпроситься у начальства и вернуться домой продолжать. Благополучно миновав проходную, этот друг направился было к своему цеху. Но тут, на его беду, кто-то из охраны заметил, как идёт он не шибко твердой походкой, догнал его и вернул на проходную. Скучно, должно быть было ребятам дежурить на отдаленной и мало проходимой «Стахановской» проходной, а тут вот хоть какое-то развлечение. О том, что произошло на той проходной мы никогда не узнаем. Парень был, видно, сильно пьян и сам не помнит, а солдаты ведь правды не расскажут. Одно лишь, несомненно: парня формально задержали и доставили в караульное помещение на Центральной проходной. Там в это время оказался комендант завода, капитан Коваленко. Дальше официальное версия и показания очевидцев расходятся. По первой, задержанный начал вырываться (интересно, чего бы это ради!?), разбил головою стекло и порезался. Но злые языки утверждают: капитан Коваленко начал его бить, причём рукояткой пистолета. И опять же-таки, доказать что-либо и здесь невозможно. Как бы то ни было, но пьяный с криком вырвался и, весь окровавленный, оказался на виду многотысячной толпы выходящей и входящей в Завод. Искра вспыхнула и смесь взорвалась. Возмущённый народ ворвался в караульное помещение (куда вход без спросу был категорически воспрещён). Коваленко и солдат схватили. Кто-то из толпы крикнул: «Не трогайте солдат! Сами все когда-то в армии служили!» И солдат отпустили. С Коваленко же содрали погоны и надавали ему пару тумаков. Насколько сильно этот последний пострадал, тоже не ясно.
Интересно другое. Многочисленная военная охрана Завода, состоящая из солдат и офицеров МВД, не сделала ни малейшей попытки к сопротивлению. Не была вызвана и подмога из их воинской части, находящейся примерно в трёх километров от охраняемого ими объекта. А ведь там-то была целая дивизия! То ли убоялись шестидесятитысячной толпы? Или, может, охрана, состоящая, в виду специфики службы - надо было им в совершенстве владеть русским языком - в основном из славян, не захотела воевать со своим же народом? Но, скорей всего, уверенные в незыблемости своей власти и собственной неуязвимости, и не ожидая от «быдла» ничего, кроме рабской покорности, они просто-напросто растерялись, не зная, что делать. Их командир был захвачен восставшими, а «взять командование на себя», как это писалось в многочисленных книжках про войну, никто из младших офицеров не решился. Вместо этого позвонили директору Завода, Макарову. Пост директора Завода неофициально приравнивался к посту министра СССР. Трудно, а точнее совсем не трудно, себе представить по скольким трупам прошёл этот высокомерный большевистский чинуша, сделавший свою карьеру ещё в сталинскую эпоху, пока добрался он до своей должности.
Возмущённая толпа бушевала на огромном пространстве между проходной и цехами. Там же стояли готовые к отправке трактора. В бывшем Советском Союзе это было обычной практикой, когда заводы, выпускающие мирную продукцию, делали что-то для военных целей (чтобы распределить бремя военных расходов на всех), а военные заводы - «ширпотреб», (чтобы хоть как-то это бремя облегчить). На Заводе, в числе прочего «ширпотреба» собирались трактора «Беларусь». Собранные по высоким стандартам военной промышленности, они пользовались заслуженной репутацией. Должно быть, для испытания и приработки деталей, эти трактора немного гоняли, прежде чем отправить их потребителю. Так вот некоторое количество тракторов с работающими дизелями в это время как раз находились у самой проходной. Макаров забрался на один из тракторов (броневика ведь, под рукой не было!) и приказал народу разойтись. И что вы думаете? Разошлись, как миленькие! В те времена не хватали и не посылали миллионами в лагеря смерти не потому, что античеловечный большевистский режим изменился и приобрёл «человеческое лицо». Нет. Просто в этом уже не было необходимости. Как это и предсказывал Достоевский в своих «Бесах», им удалось вывести «рядом превращений» расу покорных рабов, многие из которых не только не понимали трагизма своего положения, но и гордились им. Таким достаточно было барского окрика вельможного чинуши. Народ разошёлся, Коваленко отпустили, а того, из-за кого весь этот сыр-бор разгорелся, увезли в скорой помощи. На этом, вроде бы, и закончилось. Некоторое время всё шло, как обычно. Люди работали, как ни в чём ни бывало. Так прошло недели три. А потом начались аресты. Как это стало известно на суде, агенты заводского филиала Третьего Отдела шныряли среди толпы, вынюхивая, выглядывая, выслушивая и, как утверждали злые языки, фотографируя. Никаких фотографий, впрочем, на суде ими предъявлено не было. Говорят, арестовали человек пятнадцать. Но почти всех их потом сразу же выпустили. Какой ценой купили они свою свободу, можно только гадать. Хотя и представить себе, как, особенно сейчас, когда многое стало известно, не так уж и трудно. И из всех арестованных остались только трое - Герасимчук, Королёв и Скорынкин. Вот о них-то и пойдёт здесь речь.
Королёва и Скорынкина я впервые увидел лишь в суде. А вот Вадика Герасимчука знал ещё с 1960 года. Мы оба учились вечером в Горном институте в одной группе. Быстро подружились, хотя и были люди совсем разные и Вадик, к тому же, не питал особых симпатий к той национальности, к которой принадлежал я. С ним, и с другими несколькими студентами нашей группы, мы довольно часто встречались и вне занятий. Прорабатывали учебный материал, болтали на всякие темы и иногда, как это у нас водится, выпивали. Вадик был высок, худощав и, как оказалось, очень силён. Его лицо с длинным хрящеватым носом и густыми бровями, как-то сразу вызывало симпатию и доверие. А ещё Вадик был беззаветно храбр. Когда бандиты напали на двух девушек, он, не задумываясь, кинулся им на помощь. Девушек спас, но сам был тяжело ранен. В больнице не терял присутствия духа, непрерывно шутил. Шутил он вообще, всё время, то подражая Аркадию Райкину, то выдумывая на ходу свои собственные шутки и целые сценки. Но за внешней общительностью, лёгкостью в обращении к людям, даже совсем незнакомым, временами чуть ли не граничащей с наглостью, шумным поведением и нахрапистостью, прятал он уязвимую и легко ранимую душу. И был он весь натурой мятущейся, ищущей. Ему было свойственно обострённое чувство справедливости и несправедливости, причём на последнюю он реагировал бурно и болезненно. Таков был Вадик… И угораздило же его в такой момент очутиться на Центральной Проходной! Как говорят американцы, он оказался в неподходящем месте в самый неподходящий момент. Что произошло на самом деле на проходной и какая была роль его, Вадика, в этих событиях, он никогда не рассказывал, а я и не спрашивал, следуя своему правилу: люди сами расскажут, если хотят. А если не рассказывают - значит, не хотят и не приставай к ним со своими расспросами. Cкорее всего, верный себе, Вадик, увидев окровавленного человека, бросился на помощь, не разобравшись в чем дело. Как уже об этом раньше упоминалось, ситуация в то время была накалённой, а нервы - на пределе.
Об аресте Вадика я узнал случайно, в августе, встретив на улице одного из наших студентов (здесь и далее, за исключением участников процесса, я не называю имён, тем более, что разрешения на это от упомянутых лиц не имею). Были каникулы, и я не видел Вадика почти месяц. Услышав новость, я тут же связался с женой Вадика, Леной. От неё узнал: Вадик находится в тюрьме и его будут судить. Когда и где она пока не знала. В тот же день вечером я посетил другого участника нашей группы, который по роду своей деятельности на Заводе, имел доступ во все цеха. Тут надо сказать, для тех, кто может этого не знать, цеха на Заводе были «открытыми», куда мог зайти каждый, прошедший проходную и «закрытыми». Открытыми были, обычно, механические, инструментальные и вспомогательные цеха. Везде же, где происходила хоть какая-то сборка, имелась отдельная охрана, пропускающая туда лишь тех, кто там работал или имел особую пометку в своём пропуске. Вадиков 71-й цех был именно таким. Все попытки Лены связаться с этим цехом, где Вадик работал технологом, и попросить их заступиться за своего мужа (которого все знали и любили), ни к чему не привели. Все боялись. Впрочем, тот, к кому я обратился, согласился пойти в 71-й и узнать, какая там обстановка. Вот что он мне рассказал. Все, конечно же, жалели Вадика, но то ли из мнимой, то ли из реальной боязни «иметь неприятности» никто ничего не собирался для него сделать. Особенно уязвимыми (как им думалось) были ИТРовцы. Многие из них, имея образование техника, занимали инженерные должности. Обычно понижение в должности для технического персонала не практиковалось. Но на Заводе даже наше куцее советское трудовое законодательство было лишь пустым звуком. Не зря большинство студентов нашего Общетехнического Заочного факультета, включая и самого Вадика, были именно из таких желающих закрепить за собой свою инженерную должность. Мой посланец побеседовал с комсоргом цеха и председателем цехкома. Глухо, безнадёжно. По заводу ходили стойкие слухи, что Макаров приказал «наказать виновных». А ведь «виновных» теперь оставалось всего трое - Вадик и эти ещё двое, мне тогда неизвестные. Когда Лене, всё ж-таки удалось, в конце концов, связаться с администрацией и «общественными организациями» вадикого цеха, результат был, как и следовало ожидать, тот же самый.
Оставалось только ждать, когда будет суд. Кто знает, может, «во всём разберутся». Хотя, честно говоря, надежд на это было мало. К тому времени я уже перешёл на дневной, и со своей новой группой должен был поехать в колхоз. Договорился с Леной, чтобы она прислала мне телеграмму, с датой начала процесса и каким будет суд - открытым или закрытым (и это не исключалось). Нас послали в отдалённое место, километров тридцать от ближайшей станции железной дороги и магистрального шоссе. Там мы работали грузчиками, нагружая и разгружая сельхозпродукцию, доставляемую на станции и элеваторы. Работали без выходных по двенадцать часов в день. Но зато, как все мы заранее договорились, каждому полагался краткосрочный отпуск домой. И вот приходит мне телеграмма «Открытый 16». Я взял отпуск и накануне суда, 15-го октября был уже дома. Тут следует сказать, Завод, всё под тем же прологом «секретности», был своего рода государством в государстве. Помимо уже упомянутых филиалов КГБ, при Заводе имелась своя милиция, своя автоинспекция и свой суд, называемые спец милицией, спец автоинспекцией и спец судом соответственно. Сами спец суд и спец милиция эти, размещались в первом этаже здания, занимаемого в те времена спец проектным институтом, который все называли “НИТИ-40” на Театральной площади по Рабочей улице, напротив заводского Дворца Машиностроителей (!?) километра полтора к северу от Завода. Насколько я понимаю, институт этот занимался проектированием военных заводов. А так как военный завод разнится от такого же, но невоенного лишь своей продукцией, то один от другого ничего не отличается ни по оборудованию, ни по планировке… Тем не менее, и этот институт и всё, с ним связанное, тоже был окружён плотной завесой секретности. Собрались возле здания суда к 9-ти часам. Объявили: на суде могут присутствовать лишь те, кто имеет сидячее место, а зал спец суда был совсем крохотным. И тут женщины, работающие возле здания на цветочных клумбах, дружно вскакивают, заваливают вовнутрь и занимают почти все места. Доказательств у меня, конечно, нет, но не думаю, это было сделано по их собственной инициативе из соображения чистого любопытства. Тем более, что деньги садовницам платили не за сидение в зале суда, а за работу. Их стали совестить. Людям, мол, горе, а вам забава. И. представьте себе, те встали и вышли. Тем временем подкатил «воронок» и из него вышли, каждый между двух милиционеров, трое. Так я увидел первый раз Королёва и Скорынкина. Вадика же трудно было узнать. Он был осунувшимся и совершено подавленным. Всегдашнее мужество, веселье и присутствие духа покинули его. Вадик, Вадик, что они с тобой сделали!? Не сумел ты противостоять этой наглой и очевидной несправедливости. Жены подсудимых бросились к своим мужьям, которых не видели почти два месяца. Милиционеры не препятствовали им перекинуться парой слов. Нам тоже.
Начался суд. Суд был, как суд. Судья, высокий симпатичный мужчина в синем в полосочку костюме, ладно сидящим на его ладной фигуре. Прокурор, мужчина в сером каком-то форменном френче с желчным лицом и три адвоката подсудимых. Всё честь по чести. Обвиняемых сидели на, похожей на вокзальную, массивной скамье подсудимых, каждый между двумя милиционерами. Для свидетелей- трибуна. Читают обвинительное заключение. В нём излагалась уже известная читателю официальная версия событий. При чём, в основном, всё сводилось к атаке на капитана Коваленко. «Особо дерзким поведением выделялись в толпе…» тут перечислялись наши подсудимые. Королёв оказался высоким симпатичный мужик лет тридцати двух-тридцати пяти с правильными чертами своего типично русского лица. Скорынкин, самый низенький из всех троих, отличался, в первую очередь, своим возрастом: ему было около сорока пяти. Глядя на его бледное невыразительное лицо, трудно было поверить, что такой мог совершить что-либо из приписываемых ему деяний. Вадика обвиняли в том, что именно он сорвал погоны с плеч капитана Коваленко. Остальных - ни более-ни менее, что они «подстрекали толпу, призывая к расправе с военной охраной Завода». Короче, все трое обвиняются в.… хулиганстве. Стало быть, значит, не было никакого взрыва народного возмущения, а было лишь проявление хулиганства. Вот и всё. Легко и быстро. Обвиняемых спросили, признают ли они свою вину. Королёв никакой вины за собой не признавал. Скорынкин, чуть ли не плача, признал себя полностью виновным. А Вадик признал себя виновным «частично». Стали вызывать по одному многочисленных свидетелей обвинения. Говорят, что-то, к делу совершено никак не относящееся. Зачем же тогда они, все эти «свидетели»? Цехам объявили: они могут выставить либо одного «общественного защитника», либо одного «общественного обвинителя». Как вы сами легко можете догадаться, «защитников» не было. Свидетелем по делу Вадика был этот самый Коваленко. Плотный, роста среднего, лет ему было примерно тридцать пять, одет в форму с погонами капитана МВД. Повторил ещё раз всё ту же историю. Вадика он не признавал и даже имени его не произнёс. Выступает «инспектор» Третьего Отдела, Весна. Коренастый, даже полноватый несколько для такой должности, мужчина среднего росту и средних же лет с круглым лицом. Говорит солидно, не спеша, обстоятельно. Он, по его собственным словам, наблюдал Королёва, как тот одетый «в рубашку с коротким рукавом», носился, мол, дескать повсюду, выкрикивая фразы, подстрекающие толпу (какие именно, он видать «позабыл»). Королёв просит у суда разрешения задать вопросы свидетелю. Ему разрешили.
-Скажите, пожалуйста, там трактор стоял?
-Стоял.
-Мотор трактора работал?
-Работал?
-Как же Вы могли услышать, что я кричал?
Ответа не последовало.
-Дальше, Вы неоднократно утверждали, что я был в шведке?
-Да, утверждал.
-Пожалуйста, запишите это в протокол.
Записали.
-Вот она, та рубашка, в которой я тогда был. Спросите кого, хотите, я никогда не носил на работе рубашку с коротким рукавом.
И он вытащил откуда-то рубашку, тряхнул её так, что каждому видны были длинные рукава. И вообще, по технике безопасности рабочим не положено носить одежду с коротким рукавом. Прокурор аж взвился со своего места.
-Где Вы её взяли!?
-Ребята мне передали. (Оказывается, не все боятся.)
-Ну, хорошо, тогда свидетель запомнил Вас по лицу!
«Да, да, по лицу,»- поспешил подтвердить Весна. Это было грубейшее нарушение даже тех куцых процессуальных норм, которые можно было наблюдать в советских судах. Обвинение и защита не имеют права подсказывать свидетелю, а только лишь задавать вопросы. Все утверждения Весны были несостоятельны. Королёв явно не был лицом, описываемым свидетелем. Тот не мог слышать, что наблюдаемый кричал, а разглядеть черты лица на расстоянии где-то трёхсот метров, с тем, чтобы запомнить их, можно было только в сверхсильный бинокль, которого у Весны при себе тогда не было. Процесс следовало бы немедленно прекратить и назначить новое слушание с новым составом суда. Но это был Советский Союз в 1963-ем году, да ещё и, в добавок к этому, «спец суд», подчинённый не букве закона или, хотябы, здравому смыслу, а директору Завода. Наступило замешательство, но судья не растерялся и тут же объявил перерыв.
Выходим. Судья стоит, курит вместе с нами. Розовощёкий, пышущий здоровьем. Улыбается. Охотно отвечает на вопросы. «Почему суд не устроили во Дворце Машиностроителей?» «Вот ещё! Нахватало, чтобы тут народу собралось». Просто, спокойно, нагло. С улыбочкой. Заглядываю в зал суда. Жёны подсудимых снова бросились к своим мужьям, пытаясь передать хоть что-нибудь из еды, но милиционеры решительно воспрепятствовали всем этим попыткам. «Не положено подследственным». «А почему нельзя?” «А одного вот накормили, он взял, да и умер...» «Мы что? Мужей своих травить, будем?» «Нельзя». Впрочем, пожилые милиционеры были незлые. Они даже угостили подсудимых своими собственными папиросами. Это, должно быть, не возбранялось. Вадик сидит, подавлено положив голову на бессильно опущенные руки. После перерыва администрация цехов давала характеристики подсудимым. Да вот, в общем-то хорошие, работают хорошо, к обязанностям своим относятся серьезно… Так и вспоминается недавно прошедший тогда венгерский кинофильм «Военная музыка», когда вот такого же рода положительные характеристики давались простоватому парню, обреченному на заклание ради «чести полка». Этих же троих, видать, решили принести в жертву ради «чести Завода». А вот ещё свидетель обвинения, тоже агент (инспектор) Третьего Отдела некто Льюин. На вид лет пятидесяти, высокий тощий в светло-коричневом костюме в полоску. Но что это!? Он шатается, еле-еле ворочает языком… Ба! Да он всего-навсего, просто-напросто, пьян! Наступает всеобщее замешательство. Только судья (вот молодец!) не растерялся. Заседание переносится на завтра. Просто, нагло и эффективно. На другой день Льюин явился с утра совершено трезвый, чисто выбритый и проинструктированный. «Я прошу меня извинить. Простудился - вот и полечился «народными методами». (Вскоре, как я узнал, его выгнали из Третьего Отдела за пьянство. Спирт на Заводе лился рекой и возможности были неограниченные, но другие-то ведь, как-то, умудрялись же, быть трезвыми, когда надо было.) Льюин, по идее, должен был давать показания против Скорынкина. Но он тоже, быстренько отбарабанив всё ту же историю и ни о каких таких действиях подсудимого ничего не сообщил. Что же, всё-таки Скорынкин совершил? Почему он здесь?
-Вы узнаёте кого-нибудь из подсудимых?
-Нет… То есть, кажется, да…
-Его узнаёте? И прокурор, ничуть не церемонясь, показал на Скорынкина.
-Ннне знаю… Кажется, он… Да, да, это он и был….
Кто он? Почему он? И что он такого сделал? На этот вопрос ответа не было и, судя по всему, и не требовалось. Затем, почему-то, вызвали давать показания капитана спец милиции Емцова. Очень высокого роста - Вадик ему по плечу будет - плотный мужчина лет сорока пяти с довольно-таки симпатичным лицом, пожалуй, даже, интеллигентным для милиционера. Рассказывает: ему поручили арестовать подсудимого Герасимчука. Он и арестовал. И всё. Не врал; того, что не знал, не говорил, выводов не делал. Вадик потом уже рассказал. В тот день он решил в обеденный перерыв выйти из территории завода и поесть в кафе возле гостиницы «Южная», рядом с Дворцом Машиностроителей. Пообедал. Оставалось ещё немного времени. Он не спеша вышел из кафе. И тут тяжёлая рука легла на его плечо. Это и был тот самый Емцов. «Пошли!» И Вадик пошёл. Сначала в спец милицию, напротив, через улицу, потом в КПЗ в Горотделе милиции на улице Короленко, а чуть позже в тюрьму на Рабочей улице, где он и находился до самого суда. Мне пришла в голову мысль: ведь в день ареста за каждым движением Вадика, наверняка, следили. Емцов мог взять Вадика где угодно - в Заводе, вызвав его из цеха или по пути к проходной; как только он вышел из завода, или приблизился к кафе. Нет же! Дал человеку по-человечески поесть, хорошо зная, как не скоро ему придётся вкусить нормальной пищи. На фоне таких типов, как Весна и Льюин, Емцов выглядел, в высшей степени странно… Адвокатом Вадика Был некий Каганский, явно еврей, совершено непонятным образом затесавшийся в это гнездо махрового антисемитизма. По причинам, о которых долго говорить (тем более, это к нашей теме не относиться) в описываемые времена, евреев на работу на Заводе нормально не принимали (впрочем, когда я покидал эту страну в 1978 году ничего в этом плане не изменилось). Такая расовая дискриминация действовала сильнее любой антисемитской пропаганды. Люди видели: им не доверяют, значит, стало быть, они чужие. И большинство заводчан были отравлены фиолетовым ядом вирулентного антисемитизма. Так что присутствие еврея-адвоката в таком месте вызывало удивление. Я же решил тоже записаться в свидетели защиты. В Америке это называется «character witness», то есть кто-то, хорошо знающий подсудимого, представляет суду положительные черты характера подсудимого, с тем, чтобы повлиять на решения суда в пользу последнего. Меня, к моему удивлению, допустили.
Поклянитесь, что будете говорить правду и только правду. Клянусь. Я ведь не вы. Фамилия, имя, отчество? Сказал. Год рождения? Сказал. Где работаете? Нигде не работаю. Уууу. Оживление. Чем же тогда занимаетесь? Студент-дневник. Аааа. Оживление стихло. Национальность. Как гранату под ноги: еврей. Граната рванула: наступило долгое молчание. (Позже я узнал, что некоторые евреи, всё-таки на Заводе работали и не только токарями, слесарями и пожарниками, но и на руководящих должностях тоже. Но то, по--видимому, были спец евреи и я к их числу не принадлежал). Наконец, переварили. Откуда знаете подсудимого? Когда учились вместе на вечернем, был старостой группы. Ненависть застилает глаза, но делать нечего. Надо хоть что-то сделать для своего попавшего в беду друга. Справился с собой. Охарактеризовал Вадика как человека чуткого, исключительно честного, всегда готового придти на помощь. Рассказал об его подвиге (газету со статьёй об этом мы передали суду накануне). У Вадика была также медаль, полученная им в армии во время советской интервенции в Венгрию (сам Вадик во вторжении не участвовал, а находился в Румынии, регулируя движение войск). В своём выступлении я всячески подчёркивал, что у такого человека, как Вадик, нет и не могло быть никакого злого умысла - ведь по идее, суд должен наказывать только за злой умысел. Слушали молча, не перебивая и не задавая вопросов. Вадик сидел, погружённый в свои мысли и, видимо, не внимая моей речи.
Спектакль подходил к концу. Дали слово адвокатам. Ни один из них не решился заявить о полной недоказанности вины подсудимых. Никто из них не был лично опознан «свидетелями», а Королёва явно был перепутали с кем-то другим. Родные Вадика выбрали Каганского, как самого лучшего и он, действительно, сделал всё, что можно было сделать в этом месте, в это время и в этой ситуации. И это несмотря на личную трагедию: жена его была больна раком на последней стадии (впрочем, как мне потом сказали, желчный прокурор тоже умер от рака где-то через полгода после процесса). В своей речи, видимо позаимствовав мою идею, он подчёркивал полное отсутствие умысла в действиях своего подзащитного и просил не лишать его свободы. Нормальная советская судебная практика заключалась в том, что если до суда подсудимый взят под стражу, то приговор обязательно должен быть с лишением свободы. Однако, Вадика могли приговорить к тому времени, которое он уже отсидел и тут же или вскоре выпустить. Остальные адвокаты - красивая молодая бабёнка в красном наряде и серый какой-то, средних лет мужчина в сером же костюме - даже и этого не пытались сделать. Они промямлили нечто нечленораздельное, прося о снисхождении. Опять спросили подсудимых, признают ли они себя виновными. Ответы были всё те же.
Слово предоставили самим подсудимым (как у Льва Кассиля: «Суд предоставляет Вам возможность выразиться последними словами»). Вадик сказал, что он погоны с Коваленко не срывал. Кричать, правда, что-то там кричал. И просил не лишать его свободы. Королёв гордо потребовал разобраться в его деле и снять с него всяческие обвинения. Скорынкин же расплакался и не был в состоянии сказать ни слова. Суд удалился на совещание. «Совещались» недолго, минут так эдак восемь. Встать, суд идёт! Встали. Зачитывают приговор. Он слово в слово повторяет обвинительное заключение, только во фразе «требую приговорить» первое слово было опущено. Осталось только «приговорить». И приговорили. Правда, дали не столько, сколько прокурор просил, а чуть-чуть меньше (обычный судебный торг). Покаявшемуся Скорынкину - всего год. Признавшему вину «частично» Герасимчуку - полтора и сопротивлявшемуся, отстаивающему свои права Королёву - два. Судья объяснил: приговор может быть обжалован в Верховном Суде УССР (почему не в областном!?). И вкрадчивым голосом добавил: мы, мол, итак вынесли вам очень даже мягкие приговоры. Глядите, как бы не добавили. Это вообще был наглейший блеф. Процессуальный кодекс запрещал апелляционным судам ужесточать приговор, только оставить в силе или смягчать. Потом уже из книг и рассказов знающих людей, я узнал, что в таких случаях всё решается заранее, даже приговор отпечатывают на машинке ещё до суда. Вот почему и заполняли время такими «свидетелями», как Емцов и ваш покорный слуга. Но всё это было потом, а тогда я был, как обухом по голове, ошарашен: на моих глазах расправились с людьми, вину которых не потрудились даже и доказать. Эх, сюда бы «двенадцать рассерженных мужчин!» Да даже в таких не шибко свободных странах, как Англия и Франция, прокуратура не смогла бы предъявить обвинения против подсудимых на базе таких вот «доказательств». О каком-либо суде и речи быть не могло. Разумеется, я не был таким уж наивненьким. Был Двадцатый Съезд, были разоблачения самого Хрущёва, книги и рассказы в журналах, да и бывшие узники лагерей смерти, неохотно и понемногу, но стали развязывать языки. Тем не менее, одно дело, скажем, знать, что людей казнят - расстреливают, вешают, на электрический стул сажают - и совсем другое дело увидеть такое своими глазами. Я долго не мог придти в себя. А интересно ж: кто-то же ведь сорвал погоны с Коваленко, кто-то надавал ему тумаков, кто-то в рубашке с коротким рукавом бегал и что-то там такое кричал. Где же они все? Трудно поверить, что их не нашли и не выявили. И вот, эти продолжают работать, как ни в чём ни бывало, донося на своих товарищей, а совершено невинные люди должны отдуваться за них... Где логика!? Впрочем, логики в этом режиме искать не следует. Какая может быть логика в самом нелогичном из строев?
Вадик отбывал срок в «колонии нестрогого режима» Апполоновке, вблизи от станции Привольное, расположенной на малоезженом участке несостоявшейся Мерефо-Херсонской линии, идущей от разъезда Встречного до Апостолово возле Кривого Рога, это километров в двадцати пяти к юго-западу от Днепропетровска. Сидеть среди мелких воришек, мошенников и хулиганов, ему, интеллигенту из очень интеллигентной семьи, было неимоверно тяжело. И надзиратели, в свою очередь, как им и надлежит, были «суровы и грубы». Я писал ему письма, старался, как мог, поддержать его морально и не жалея неласковых слов в адрес тех, кто упёк его туда ни за что, ни про что. Вадик отвечал скупо и редко. Оно и понятно: ему не до того было. Страдал он безмерно. И не только от голода - этого постоянного бича всех советских заключённых. Просто в этой, вдруг открывшейся ему изнанке жизни, всё то хорошее, какое должно быть в человеке, было втоптано в грязь вместе с тем, что осталось от человеческого достоинства каждого. Мир, в котором он жил до сих пор, рухнул, ничего не оставив взамен. Это делало вадиковы муки ещё более нетерпимыми. Наша история имеет ещё одно, пусть тоже не относящееся к делу, но интересное ответвление. На мне лично, ни участие в процессе, ни письма, которые я писал Вадику (а их, можете не сомневаться, несомненно, читали те, «кому надо»), никак не отразились. Меня ни разу не побеспокоили, ни разу не вызывали «куда надо», хотя, как я совершено случайно узнал, в период, во всяком случае, за три года до отъезда, они знали каждый мой шаг. Совсем другая история произошла с моим братом. Он жил тогда в Кривом Роге, но как раз в те дни, гостил у нас и присутствовал вместе со мной на процессе. Один раз он тоже написал Вадику письмо. И вдруг вызывают его в криворожский горотдел милиции. Надо сказать, что за год до этого в Кривом Рогу тоже произошли народные волнения. Причины были всё те же, а поводом послужило событие столь хорошо знакомое всем нам, бывшим советским людям. Милиция схватила слегка подвыпившего с получки мужика (а глаз у них был наметанный), ограбила его, а когда тот начал протестовать, ему отбили почки, и он скоро умер, успев сказать кто его убийцы. Обычно убийцам в синих мундирах такие вещи сходили с рук, но не в то время и не в том месте. Горняки - это люди, которым нечего терять: каждый раз, спускаясь вниз, они не знают, придётся ли им подняться наверх. Возмущённая толпа разгромила горотдел. Забаррикадировавшись, милиционеры попытались было отстреливаться. Кого они хотели напугать!? Толпа ворвалась вовнутрь, милиционеров избили и разогнали. Добычей толпы стали «дела», которые тут же были уничтожены. Говорят, городские власти обратились за помощью к командиру расположенной в городе армейской дивизии, в своё время принимавшую участие в венгерских событиях 1956 года. Но командир дивизии наотрез отказался: «Я уже одну революцию подавил, другую не буду». Бунт затих сам собой. Утолив свою ярость, толпа постепенно успокоилась. Вот тогда-то понаехало всякого начальства. Началось следствие. Виновных (не милиционеров же!) нашли и наказали. Но урок пошёл впрок. Часто бывая в Кривом Рогу, я не без злорадства (каюсь) наблюдал, как «мусора» ходят парами, крадясь вдоль стен зданий, тише воды, ниже травы. Впрочем, вскоре они опять обнаглели.
Как и всякая любая мафия, та, что правила нашей страной, придерживалась принципа: если у тебя есть дело - ладно. Но если нету - не лезь, а то плохо будет. По-видимому, они считали: раз я друг, то мне можно письма писать, а вот брату моему тут делать нечего. Сначала его допрашивал молодой следователь. Перед ним лежало вышеупомянутое письмо с множеством пометок в нём. Вопрос был стандартным: «За что Вы ненавидите Советскую Власть?» Тип вопроса, на который, что ни ответь, а Советскую Власть всё равно ненавидишь. Но мой брат сумел своими ответами и логикой быстро загнать молодого следователя в тупик. Тот каждые пять минут бегал консультироваться с кем-то. Наконец этот «кто-то» - полковник милиции - пришёл сам. Чего они добивались, сказать трудно, но спустя некоторое время, моего брата отпустили, не составив даже протокола. Никаких последствий этот вызов, вроде как, не имел. В следующем году он поступил в институт в Москве, окончил его, работал в Москве, а в 1973 году уехал на постоянное место жительство в США. Что касается меня, то этот процесс помог мне избавиться от последних остатков иллюзий, связанных с этим общественным строем. Ещё не читая Достоевского, я пришёл к пониманию: общественный порядок вокруг нас - это и есть тот самый коммунизм, обещанием которого власть имущие кормили поколения за поколением советских людей. Обыкновенный коммунизм, каким он должен и каким только он может быть. Другим он никак не может быть. Я понимал, такой неестественный для рода людского, строй вечно быть не может и, рано или поздно, развалиться. Обязан развалиться. Весь вопрос, когда. Скажу честно: я пережить коммунизм не надеялся. Вот почему, при первой возможности, я покинул эту страну, чтобы ещё при своей жизни пожить на свободе.
Должно быть всё понимали, что осудили невинных. Поэтому, ходатайства о смягчения приговоров нашим подсудимым было удовлетворено без особых трудностей. Впрочем, обычно, по отбытию половины срока итак полагалось условно-досрочное освобождение. Покаявшегося Скорынкина, почти сразу же после суда выпустили, зачтя время, уже проведенного им в заключении в ожидании суда. Его, единственного из всех троих, приняли обратно на Завод. Не имея никаких фактов, очень трудно судить о его роли во всей этой истории, но она представляется в высшей степени странной. Также, как и нелегко поверить в то, что он вообще в состоянии был сделать хоть что-нибудь из того, в чём его обвиняли. Королёв отсидел год. Что с ним стало потом, я не знаю. Надеюсь только, такой умелый толковый слесарь, как он, без дела не останется и на хлеб себе и своей семье всегда сумеет заработать. Но до конца своей жизни не забуду я этого спокойного и мужественного человека, единственного не побоявшегося бросить вызов той, казавшейся непоколебимой, системе. Будучи натурой цельной, он, в отличии от Вадика, понимал и воспринимал этот строй таким, каким он есть. Иллюзий насчёт этого у него не было… Вадик провёл в заключение в общей сложности 9 месяцев. Вы можете сказать: «Подумаешь, большое дело! Другие вот годы просидели за правое дело». Ну чтож. Кому как. Для Вадика же, и этого оказалось достаточно, чтобы надломить его на веки вечные. Мать Вадика - образованная, культурная женщина (я имел счастье её видеть) - была прооперирована от рака груди и находилась в ремиссии. Но после несчастья с сыном болезнь вернулась к ней со страшной силой. Бедная женщина не дожила до выхода сына на свободу. Сам Вадик при мне, на эту тему никогда не высказывался. Внешне он вроде как оставался прежним Вадиком. Работу нашёл на 210-ом заводе, выпускавшем тогда подпитывающие насосы для топливных систем пассажирских самолётов. Сначала работал слесарем-испытателем, а затем, как и раньше, технологом. И в институте, пусть не без труда, но его всё же восстановили. Что ещё? Но его пытливый мятущийся ум всё искал ответа на вопрос «За что!?» А ответа не было. Для этого надо было выйти за рамки привычных понятий и взглянуть на всё это дело с некоторого расстояния, с совершено иной стороны и под совершено иным углом, как это сделал, скажем, Копелев в своей книге «Хранить вечно». По причинам, до сих пор мне не известным, он не мог или не хотел (а может, и то, и другое) этого сделать. Вадик метался, не находя себе место. Нет, конечно, он не спился, но пить стал чаще, чем мы это обычно делали. Бросил свою любящую верную жену Лену, мужественно перенёсшую выпавшее на её долю тяжкое испытание, и уехал в свой родной город Саратов. Женился, потом расходился. И работу себе выбрал такую, чтобы ездить по стране. То ли чтобы убежать от себя, то ли чтобы найти себя, не поймёшь.
Сколько таких историй. Вот вам ещё одна…