слышать - глагол-исключение 3

Наталья Варламова
Всё когда-нибудь заканчивается.

(по мотивам французского к/ф "Кот", в гл ролях Жан Габен и Симона Синьоре)

Пара отделяется от толпы, сойдя с платформы.
- Я поеду на троллейбусе. Пока. – И не дожидаясь ответа, она устремляется вперёд, перебросив через плечо сумку. Он кивает, хотя она этого и не видит.
Говорить давно невозможно. Ни о чём. Стоит открыть рот, он уже готов битой врезать в ответ или нет, даже палицей. Причём, что обидно, ей известно, какой будет пас, откуда ждать удара. «Отстань… сама не можешь, что ли… все бабы справляются, а ты не можешь… без тебя знаю… бабская тупость, тебе-то что, ты ничего не понимаешь…», «ну, и … с тобой!»

Однако она почему-то всё равно произносит нечто заезжанное, призванное укусить, ужалить, потыкать в больное место. Это может быть, к примеру: «трудно ответить?», «это всем известно, кроме тебя», «конечно, меня можно не принимать в расчёт… не ставить в известность; тебе легко говорить, а я… и так далее…», «сколько можно напоминать… повторять?» Будто хочется ковырнуть засыхающую болячку. А то как же себя жалеть-то? Если болячки не будет?
Добраться до того, кто же первый виноват, кто первее виноват или кто виноватее, совершенно немыслимо. А никто и не собирается. Каждый стоит на своей половине площадки и постукивает по мячику ракеткой, делая вид, что вовсе не видит того, что происходит на противоположной стороне, поджидая моментик, когда будет можно врезать по мячу.

Только перекинуться хотя бы несколькими фразами, хотя бы по самому пустячному вопросу, всё же приходится. И мгновенно оба оказываются каждый в своём стеклянном коридоре, откуда все слова доносятся в искажённом виде. Хорошо если тот, кто в соседнем коридоре, с деланным безразличием буркнет: «Ничего не слышу. Что ты орёшь-то? Всё равно ничего не слышу. Дурак. Или дура». А то ведь могут и треснуть по стеклу. Тогда ударная волна докатывается до кожи и подкожного чего-то, делается больно, и в ответ следует изощрённый пас: «Обойдёмся… пошла… пошёл…»

Всё это многократно повторяется, уже и стёкла в коридорах всё замутнённее, мячики всё тяжелее…А трещины на стеклянных плоскостях расползаются вширь паучьими зигзагами.

Наконец кому-то из них приходит в голову, что надо вообще перестать говорить. Нет, не так, когда кто-то из них, разобидевшись, молча дулся. Тогда коридоры превращались в замурованные пещеры, и найти выход из них удавалось с большим трудом, обычно лишь с помощью кого-либо стороннего. Переключишься на других, невольно и поговоришь с ней или с ним по-человечески.
Теперь они решают «говорить» с помощью выразительных взглядов или жестов. Вот, например, валяются посреди комнаты его грязные носки. Можно сделать так: упереть одну руку в бок, встав у него на пути, и указать другой рукой, или нет, указательным пальцем на носки. И это молча. С трагическим выражением на лице и надменно приподнятыми бровями.

 Можно и так: во время очередной необходимейшей покупки третьей пары босоножек, энного флакона с духами  или пятого купальника встать сбоку от неё около прилавка, и склонив голову, провожать взглядом движения рук, когда она достаёт деньги или карточку, отдаёт их кассиру, берёт сдачу и чеки. Можно даже сопровождать это лёгкими поворотами головы.

О выражении лица можно не заботиться – достаточно бесстрастной маски. Не думайте, она всё фиксирует, даром, что вы стоите сбоку. Ведь за многие годы игры, блефа, обмена пасами и финтами оба научились видеть не только боковым зрением, но даже и спиной.
Всё понятно без слов. Нет хлеба или овощей – достаточно положить на тумбочку в коридоре нужную сумму, молча достать сумку; ковёр в пыли - демонстративно вытащить в коридор пылесос на самое видное место – и всё очевидно. Когда он или она говорит с кем-то по телефону – тоже всё ясно. Все акценты давно расставлены: сейчас это заклятая подруга, а вот любимая дочь, потом у него - закадычный полудруг, следуют дежурные восклицания и междометия.

Понятно и то, куда он или она идёт: сейчас на работу, а сейчас куда-то по мелочам – поликлиника, гараж, к дочке что-то занести. Время примерно рассчитано, внутренние часы точно указывают, сколько можно не беспокоиться. А если он или она почему-то задерживается, можно послать  sms, это же письменно: «Где тебя носит?» и удовлетворённо прочесть ответ: «Где надо». Сегодня она долго бродит в парке, присаживаясь на лавочки и слушая хриплые песни на французском языке, поправляя наушники и глядя на осенний трепет испуганной листвы. Пустынные аллеи притягивают взгляд; на мокрый асфальт, как на крышку рояля, осторожно опускаются листья.

Вдруг ей видится, что из-за тёмного ствола старого тополя выглядывает и прячется чьё-то лицо. Какая-то гоголевщина, думает она и, подойдя, с опаской обходит дерево. Никого. Бредёт к дому. Свернув направо за старой голубятней, почему-то решает остановиться. Очень скоро из-за этого же поворота внезапно появляется он.

Быстро нацепляет бесстрастное лицо и никак не реагирует на её ехидное вопросительное выражение: «Что-что? Ты следишь, что ли за мной?» Она считывает молчаливый ответ: «Очень надо. Катись колбаской». В подъезд входят вместе, но загружаются в разные лифты, подсознательно ощущая, что подъёмная сила тесного лифта непременно утяжелит молчание.

 Так и молчат, телепатически угадывая намерения, присматривая друг за другом. По крайней мере, трассирующие следы пулемётных очередей заряженных негативом слов и отравленных фраз не взрывают колбы стеклянных коридоров в их доме.

Однажды он долго-долго не приходит, потом присылает sms: «Попал в больницу. Ничего страшного. Приходить не надо. Здесь всё есть». Она, конечно, приходит. Приносит всё, что надо: фрукты, соки, тапочки и одежду. Говорит с врачом, да и между собой слегка поговорили, ведь люди кругом. Раскладывает принесённое из сумки в холодильник и тумбочку. Он бесцветно произносит: «Спасибо». Следует ответ: «Пожалуйста».

Дома она включает приёмник –  шелестящие французские шансоны. Тихо. Вопросительно смотрит кот, сложив лапки перед собой. Ей мешает не нужный сейчас эхолот – присматривать,  что он делает, что говорит. Не за кем присматривать. Эхолот шарит лучом по пустым углам и не хочет уняться, наоборот, словно впадает в неуместный азарт. Она с усилием усмиряет бесполезный прожектор.

И вдруг она начинает танцевать под сладкую музыку и почему-то представлять его танцующим рядом с собой. Они танцуют, молча и не глядя друг на друга, словно говоря себе: «Это ради танца, ради музыки, ради воспоминаний, вовсе не из-за тебя нынешней, нынешнего…» Главное – не смотреть друг другу в глаза. Так они танцуют долго, давно когда-то они любили танцевать. Конечно, молчат. А ничего и не надо говорить. Только не смотреть друг другу в глаза… Не смотреть…

После больницы до первой ссоры они говорят. Осторожно, зная по опыту, что всё равно сцепятся.
Однако мы, кажется, всё-таки зачем-то нужны друг другу, хотя всякий раз каждый остаётся при своём… Это он ей так сказал, когда пришёл из больницы. И ещё он сказал, что навидался там разного и что, мол, главное - мы не врём друг другу.
- Ага, когда кидаются сковородками, обычно не притворяются нежными друзьями, - соглашается она неожиданно для себя самой.
- Ну вот, на этой точке-кочке совпадения и постоим минуту-другую… А давай на оперу сходим, пока не поцапались!
В театре говорят о необходимом, скупо и спокойно, помогли, наверное, рюмки коньяка и кофе, выпитые в расфранчённом, тёплом буфете.
 Места оказались неудачными: первый ряд амфитеатра, казалось бы, то, что надо, но сторона боковая, и так низко нависает балкон, что видна только половина табло с бегущей строкой перевода итальянского либретто.
Она вынуждена наклоняться в его сторону, чтобы прочесть текст, не наклоняться же в сторону незнакомых соседей по ложе. Приходится даже опереться на его ногу. В какой-то момент её рука ослабевает и скользит вниз к его коленке, она рискует удариться о бортик лбом. Он, мгновенно реагируя, резко приподнимает ногу. Рука снова уверенно опирается, и вновь можно, согнувшись, читать текст.
В антракте она договаривается со служительницей, даёт ей деньги, и они пересаживаются в партер на крайние места. Она довольна: а то ещё возьмёт себе в голову, что ей хочется повторения этой ударной волны, которая пронзила её, когда он не дал её руке сползти. Совсем, как когда-то давно. Она уверена, что он тоже ощутил этот ток.

Но этого уже не будет. Так они решили.
…После спектакля, конечно, снова вдрызг: теперь уже из-за трактовки режиссёра. Ему кажется, что классика унижена авангардными добавками, она уверена, что всё очень к месту.
- Ну, да! Давай Наташу Ростову в джинсы оденем и тату накорябаем!
- Зачем в крайности бросаться?!
Опять слово за слово. В машине уже не говорят. Так молчание - золото или нет? - думает она, отвернувшись от него и глядя в окно. В уме её сначала блуждают, а потом становятся организованными хлёсткие фразы, подготовленные для отражения его пасов.
Фразы эти правильные и целепоражающие в своей убойной силе. Они призваны подтвердить её правоту. Он тоже молчит, но в уме подбирает свои аргументы…
 И так  блики от кривых зеркал, в которых отражаются поцарапанные самолюбия, соединяются в мерцающий кокон, катящийся через годы, опутанный паутиной упрёков, обид и претензий.
Они всецело поглощены процессом ткачества паутины, им кажется, можно заниматься этим вечно.
 Но всё когда-нибудь заканчивается… Всё-всё.
 А они и пожалеть об этом не смогут: все силы отданы серым ниткам пыльной паутины.

Фото из интернета. Спасибо автору.