Глава 22. Поле второе. Зрелые годы.
Тоня недолго посидела в привальной беседке, отдав дань сложившейся традиции, и, преодолевая небольшой внутренний страх, пошла через второе поле к лесу, в котором прятался лесной овраг. Жилая деревня Кудельки теперь была позади, а впереди самый трудный отрезок пути.
Тоня по этому полю шла, испытывая труднообъяснимое внутреннее напряжение. Шаг становился быстрее, несмотря на то, что дорога становилась всё хуже и хуже. Теперь, даже если лихой человек или, не дай Бог, хищный зверь повстречаются на пути, кричи не докричишься, тебе уже никто не поможет. Тоня сейчас вспомнила, как муж отговаривал её ехать. «Может и правда я зря всё это затеяла? Справлюсь ли?» - подумалось. Но теперь уже всё равно поздно. Надо перетерпеть страх. Уж теперь будь, что будет. Помоги Господи!
День входил в свою силу и солнце становилось всё жарче, но поле казалось всё равно хмурым, из — за внутреннего ощущения, которое испытывали путники проходя его. На этом поле уже не росли красивые цветы и всё оно было повытоптано скотиной. Ежедневно через него проходило стадо коров, от фермы на дальнее пастбище. Клочками на бугорках рос бледно-зелёный ковыль, желтел проплешинами по полю блёклый осот, скучными, жухлыми хохолками выглядывали отовсюду, совсем не радуя глаз, тимофеевка, тысячелистник, овсюг да щетинник —самые неказистые травки средней полосы России, делая пейзаж каким то ещё более убогим. Рытвины, канавки, застарелые вмятины от следов скотины были заполнены грязной коричневой, ещё не высохшей, жижей.
Сама дорога, проходящая через это поле, была настолько разбитой гусеничными тракторами, что ничего не стоило идя по ней сломать ногу.
Тоня когда была ребёнком, на этой дороге уже не шла так беспечно припрыгивая, как проходя через первое «васильково — ромашковое» поле. Здесь уже она крепко, неотрывно держалась за руку бабки Насти, начинала озираться по сторонам и назад и чувствовала, что сердце от страха у неё стучит чаще.
И уже на этом втором поле разговоры и воспоминания становились совсем невесёлыми. Иногда маленькая Тоня даже спрашивала бабку Настю:
-Баб, а то, что ты мне рассказываешь точно можно детям рассказывать?
На что бабка удивлялась:
Так я ведь не учителка, и не воспитателка из детсада, я ихних школ и училищ не заканчивала, как по книжному детей ростят я знать не знаю, а у меня в голове вся жизнь как она есть, я этим и делюсь с тобой, а ничего другого у меня за душой то и нету. Мне вот и маменька моя и бабки мои, царствия им всем небесного, также всё про жизнь рассказывали, а другого учёного чего и сами не знали, и мне не говорили. Ты уж сама теперь большая, головой-то и кумекай, что бабка старая может и не дело взболтнёт, так где попало перед людьми языком то не чеши, подумай вначале.
Тоня шла и шла. Упорно шла, преодолевая бездорожье, стараясь как можно меньше смотреть по сторонам. Внутри её шёл мысленный монолог: «Как же трудно идти. Кажется конца этому полю никогда не будет, думалось сейчас ей. А за полем тоже ещё не известно, что ждёт. Может овраг после дождей так развезло, что вообще не пролезешь. Нет, нет, подожди, Тонь, себя накручивать, ведь мальчишка сказал, что народ каждый день туда ходит, значит пройти всё же можно. О Боже! Хоть бы поскорее добраться. Ну какая я всё же трусиха, а дела затеваю, как будто смелая баба.» Тоня шла, а рядом с ней мысленно шла бабка Настя, ведя трусиху Тоню за руку. Бабка крепко держала, с ней даже почти и не страшно, чуть - чуть только потерпеть. И всё как в детстве.
- Вон видишь как к лесу-то спуск идёт, вот там то облако-то и ложилось, помнишь я рассказывала как мы в это облако всей гурьбой бегали и друг дружку не видали даже за руки держась?
- Так может это туман просто густой был? Баб, ну сама подумай, как облако может опуститься?
- Да, что ты невера какая, Фомы неверного отродье, говорю тебе сами видели, как с неба будто огромный стог ваты только лёгонький и тихохонько спустился и у самой земли за полметра держится. А вон там, уже в конце поля, справа у леса колдунья то и жила — ну ведьма Лина, помнишь? Полька беглая. Туда мы и ходить то даже боялись. Травы она всякие собирала, колдовские книжки читала. Может не такая и злая она была как нам казалось, кто теперь узнает, а ходили к ней только от крайней нужды. Уж если страсть какая прицепится или хвороба, она наговор сделает, кому-то, говорили, и помогало.
-Баб, а это она веник-то Борису дала? - уточняла Тоня.
- Она, она! Помнишь и про веник? Ведь когда к ней с Борисом родные то пошли уже всё перепробовано было, ничего ему сердечному не помогало. Так уж он присох к одной женчине, а у самого жена, дети - доброе ли это дело, что бы так полюбить? Да и та ведь женчина то замужем была, а её-то бедную совсем ни за что его родные бранят, ведьмой присушницей обзывают, хоть из деревни уходи. А она его и близко-то к себе даже не подпускала. Когда его к Лине то повели уже второй раз его из петли тогда достали. Вот она веник-то заговорила и даёт ему. «Ты — говорит - как в петлю-то, если потянет опять, вместо своей головы туда веник то и засунь. Ну вот он в предбаннике петлю подвесил и живёт дальше... И опять тоска на него напала, тянет его к женчине той, мочи никакой нет! И опять думает: «Пойду повешусь»! Про веник то тут и вспомнил. Сунул его он вместо головы в петлю то, да чуть душу Богу не отдал со страха, что с веником-то творится начало! И крутит его и вертит в петле и прутья в разные стороны разнесло! Вот какая сила вражия, бесовская!
- А потом, что с этим Борисом было?
- А потом на отчитку его возили. После уже успокоился, прошло наваждение это.
- А женщина, которую он так сильно любил, ушла из деревни?
- Да долго ещё на виду друг у друга были. Да он её любил то потому, что не его жена она была, он её как фантазию свою любил. А женился бы ежели на ней, так враз бы пелена то с глаз спала и искал бы другую какую-нибудь себе фантазию. Это уж как порча в роду заводится. Это всё от любовной недоимки бывает - матка у него видать непутёвая была.- бабка говорила уверенно, безапелляционно, двух мнений тут быть не могло, как опытный клиницист выставляя однозначный диагноз.
Ну, а с Линой что дальше было?
Да много всяких про неё слухов ходило. После революции активисты — безбожники к ней приходили, хотели работу с ней воспитательную провести - агитацию то есть по-ихнему. Пришли к ней так мол и так, товарищ колдунья, ты своими фокусами людей советских смущаешь, а мы в твоё колдовство вовсе не верим, мы люди грамотные, нас ты точно не проведёшь. Ну кончай, дескать, тунеядствовать, дурака так сказать валять, а вступай лучше в колхоз, будем тебе трудодни давать и палочки в табель ставить. Мы вот на будущий год рядом с вашей деревней ферму строить будем, иди ка ты лучше дояркой туда работать, чем ерундой колдовской заниматься здесь у себя. И всё у тебя будет хорошо, как у нормальных людей.
-А она что, согласилась?
Бабка Настя игриво ухмылялась:
А Лина на печи варево варит в их сторону и не глядит, а потом к одному поворачивается и говорит: У тебя то, голубь, будущего года никакого не будет, потому что ангел смерти уже вышел на взыскание твоей пропащей души! И этого никому не отменить. А смерть твоя будет ранней за то, что ты вдовицу одну обидел и она тебя прокляла проклятием страшным. Сам знаешь кого обидел. И ещё церковь когда рушили ты на алтарь помочился, помнишь? Проклянёшь ты день когда родился!» Они всей своей делегацией от неё бегом убегали, чуть портфели свои с ботинками по полю не растеряли, а через полгода агитатор тот, кому она это говорила, слёг, высох весь и помер, говорили, что от рака мочевого пузыря. А к Лине больше никто с колхозами и фермами не приставал. Смельчаков об себе правду узнать больше не находилось. Она и сама то помирала в муках страшных, колдовство передать некому ей было, говорили, и она от этого тяжко мучилась. По полю на заре каталась, волосья на себе рвала, криком кричала — люди видели. Нельзя колдовством заниматься! С бесами дружбу нельзя водить!
Какое - то время шли без разговоров, думая каждый о своём. Поле мало по малу заканчивалось.
Истории, рассказываемые бабкой, были настолько яркими и впечатляющими детскую душу, что и одной такой истории вполне бы хватило, чтобы размышлять о ней целый месяц. А тут одна история следовала за другой, ещё более интересной и удивительной. С бабкой Настей всегда так было.
А вон там, по ту сторону поля, яр « бабьи слёзы» лежит.
- Это где парень девушку любимую застрелил и сам застрелился?
Да, вот этот самый яр и есть. Уже до свадьбы - то у него пара дней всего оставалась. Родители против воли сосватали его на богатой. А он эту бедную девушку то без памяти любил, да и она его тоже. И договорились они в яру встретиться. Она даже подружкам своим перед тем сказала, что мол то, что произойдёт не его вина, а вместе они так порешили. Ну а что именно произойдёт она не сказала, только уж потом все поняли, после того как всё случилось. И вот в день назначенной свадьбы, вместо свадьбы то — похороны! И вой, говорят, стоял на всю округу, так и похоронили их рядышком.
А могилки их сохранились, баб?
Могилок нету уже конечно. Я только место знаю где они лежат. Это всё было то давным - давно, ещё в молодость моей прабабки Иулиании. Их как самоубийц на кладбище нельзя было хоронить. Они похоронены были за кладбищем на холмике, там сейчас берёза растёт, я тебе потом, как дойдём, покажу.
Шли с бабкой то рядом, то за руку, иногда Тоня забегала немного вперёд.
- Бабка, а ты кроме деда Петра кого-нибудь ещё в жизни любила?
Ой, Тонюшка, дитятко ты моё милое, ненаглядное, кого я в жизни любила и кто меня любил уж и косточки то в земле давно сгнили. Жизнь она такая... Никого не пощадит. Лучше тебе всего не знать, анделко моё, бегай безмятежно, пока крылышки есть за спиной. За моей спиной их давно уже нету, крылышков то, у меня за спиной камень висит тяжёлый. Но несу его не кряхчу, и не горбачусь и со всем с Божьей помощью справляюсь - немного помолчав, призадумавшись, как бы вспоминая что — то, бабка продолжала - Мы на это поле, Тонюшка, выть ходили с бабами, что бы малых деток воем то дома не напугать. Война то какая страшная была, милая ты моя, кабы ты знала, что нам пережить довелось! Сохрани тебя Господь от такой беды. Ведь, что не день - то в новый дом похоронка приходит. Мы с бабами соберёмся и за перелесок в поле то и уйдём, повоем, поголосим все вместе, вроде, как и раздышимся и полегче на душе станет и дальше жить можно. А я то глупая ещё в монгол — татар в детстве бабке то своей не верила! Всё ей перечила, высмеивала её! Тут хужее их во сто крат пришли фрицы то эти окаянные. Сколько горюшка принесли на нашу землю! - бабка покачивала головой - Мы с дедом твоим Петром и пожили то всего ничего, считай. Сначала родилась у нас девочка, такая хорошенькая, глаз не оторвёшь. А в годик заболела она тяжело, всё перепробовали, ничего не помогло, померла анделко моё от пневмонии. Лекарств хороших тогда ещё не было. - бабка сморщивала лицо и зажмуривала глаза, замолкая на минуту, казалось, что при воспоминании тех, давно прошедших событий, ей и сейчас ещё было больно - Это первое горе которое меня с ног свалило, после этого я уже ни разу в жизни не поплясала. Уже ноги в пляс не шли, как ране и радость из души ушла. - бабка Настя протяжно вздыхала - Потом Петра на финскую войну забрали. Я ведь такая весёлая в девках то была, такая боевая, а тут хожу как головёшка - есть не могу, с людьми разговаривать неохота, тоска совсем душу изгрызла. Потом поотошла со временем вроде, пооправилась. Когда Петруха с финской то пришёл радость понемногу опять в душу вернулась, хоть и не как прежде, но горе своё я перегоревала, да и просто повзрослела я уже. Да и как тут было не радоваться, пущай с обмороженными ногами, а всё мужик родной живым домой с войны вернулся. Думали вот уж теперь всё наше горе позади. Теперь то мы заживём по - человечески. Успели двоих деток родить - батьку твоего Андрея и тётку твою Людмилу. И всё кажись у нас ладно было и детки здоровые, крепкие как боровики, и Петро только радует, до чего же мужик то хороший был и хозяйственный, и старательный, и добрый, пальцем меня ни разу не тронул, хоть я бывало и шибко напрашивалась. Стали дом свой строить. Живи только да радуйся!- бабка прихлопывала в ладоши, как бы подтверждая сказанное - А тут, милая ты моя, опять идёт беда, горше прежней! Не успели ещё от той финской войны оправиться, батюшки святы, нам опять повестку несут! А эта последняя то война вообще как снег на голову обрушилась, никто и опомниться даже не успел, как всех мужиков позабирали! И мы бабы молодые, бестолковые, да с малыми то детьми на руках, а на мне так ещё, окромя детей то, мать престарелая и брат с сестрой младшие. И не знаю чем кормить такую ораву. Пошла я тогда на заготзерно работать. И вот с утра до ночи я на работе — вагоны зерном загружаем - разгружаем. С работы домой приду из сапог да из шаровар зерно на пол высыплю и рядом, прямо на пол, от усталости тут же, без сил и лягу. Мама зерно то смелет, с лебедой и крапивой перемешает и шаников напекёт. Этим все и питались, да толокном запивали, а с осени ещё картошка в мундирах на столе добавлялась, да щи постные с грибами. В животе бурлёшь идёт, а всё лучше голода. Лежу вот как то раз, также, умаявшись, и маме говорю: «Мама, вспомнилось мне ноне, как бабка Апполинария меня в детстве назидала, наставляла — говорила мне: « Настасья, попомни мой совет, в лихую годину, когда хлебушка на столе не будет, никакой работой не гнушайся и живи, извлекая из ничтожного полезное», а я ей в ответ всё зубила: «Ой, бабка Полинария, надоела ты уже всех на плохое настраивать, ты сама то посуди, как на Руси может хлеба на столе не оказаться? Чем, чем, а хлебом то мы богаты. Уж ежели, ране, когда вручную серпили и то всем вдоволь хлебушка хватало, а теперича, когда машины да элеваторы пошли, ужель такое возможно? Сама то подумай, что говоришь. Али земля по твоему родить перестанет что ли?» Вот ведь, мама, какая я дурная была, всех вокруг дураками считала, а сама и жизни то ещё толком не знала.» А мама мне на это отвечает: «Что, Настя, поминать теперича былое, ты тогда ещё в разум не вошедшая была, дитё глупое. А советы то её и вправду дельные были, вот ноне нам и сгодились. Извлекаем мы с тобой теперича из ничтожного полезное. Поешь сама то хош щец постных да шаничков, силушка то к тебе и вернётся. Мама и меня всегда на лихую годину настраивала. Говорила, что в кажной судьбе такая случается. Лихой годиной Господь трясёт человека, как смоковницу. Не даст ли тот плода. Ещё говорила, ежели знаешь за собой, что ты в трудностях не боец, так веди себя в жизни скромнее, в лихую годину не в тебе, знать, люди будут опору искать. И многажды всем нам - деткам своим говорила: не слушайте глупых людей, которые думают, что в жизни можно миновать страдания. Никто их не минует. Вы будьте мудры, будьте готовы лихую годину пережить. И ещё раз как то сказала: «Бывает, что только в лихую годину человек сам с собою знакомится и ближним своим настоящую цену узнаёт. А коли — говорила нам ещё - Господь, по милости, пошлёт кому счастливую годину, так её и без подготовки пережить любой сможет. Вот, как мудро рассуждала.»
Тяжёлое время военное было, Тонюшка. Как между жизнью и смертью жили. А вроде уработаешься когда, сил то совсем даже нет, а на душе то и полегче, и уснуть сможешь. А как с тела ненадолго усталость сойдёт, так не знаешь куда себя и девать, хоть в петлю полезай, да нельзя - детки малые. Вот уж когда я все молитвы то и вспомнила и все маменькины да бабкины наказы то осознала. На поле за перелесок побреду, света белого не вижу, всё тёмно перед глазами. Петрушенька, родной, где ты? - кричу в поле - ужель мы больше с тобой не свидимся? За что судьба такая злая нам выпала? Чем же прогневала я Господа моего? Тяжело то милый как! Ужель это мы с тобой под гармонь то кажись только вчерась плясали? Ужель это мы друг дружке в любви до гроба клялись, да детей, милый мой, рожали? Так бы и обернулась птицею и полетела бы его повидать в дальние края. Так бы и закрыла его от пуль то собою. Поброжу, поброжу, вроде поуспокоюсь, немного полегчает, домой к деткам надо возвращаться, побреду обратно в деревню. - бабка опять принимала спокойный вид и уже ровным, не причитающим голосом продолжала - Но видать, милая, так уж устроен человек, коли не помрёт от горя так об жизнь пообколотится, потвёрже станет. Вот и я повыла, повыла да и смирилась. Жизнь идёт, детки растут, всё внимание на себя забирают, год, другой прошёл, привыкла я без Петра жить. Когда похоронка то на него пришла, я уже как каменная была, слёз немного было. Мне тогда казалось, что не только он, а и я сама уже давно померла, только разве тело моё ещё живо осталось.
Слушая бабкины рассказы, Тоня иногда не выдерживала и чувствовала, как на её глаза наворачиваются слёзы, так ей было жалко всех и деда Петра и бабку Настю и их первую девочку, которая умерла в младенчестве, потому что не было лекарств.
- Бабка, я тебе удивляюсь, как ты можешь не плакать, когда вспоминаешь свою жизнь? - спрашивала Тоня.
Какие слёзы, Тонюшка? Какие слёзы, родная ты моя? Я свои слёзы давно все выплакала! И ты запомни, милая! Ежели Господь сподобил тебе русской бабой на свет родиться - будь сильной! Слёзы тебе уже не помогут!
Ну и ещё со вторым полем у Тони ассоциировалось одно воспоминание - впечатление из детства. Правда оно было связано уже не с бабкой Настей, а с мамой.
Один раз Тоня с мамой Любой поехали в областной город, где мама повела её на выставку народных ремёсел. Там они зашли в зал, где были представлены разные техники рукоделия. Тоне тогда очень понравилась техника петельчатой - ковровой вышивки. Посреди зала стоял станок, напоминающий мольберт художника, с натянутым на нём плотным холстом размером с большую простыню. За этим станком работала мастерица. Она ловко прокалывала ткань небольшим станочком, из которого тянулась длинная, цветная нитка. Периодически вышивальщица меняла её на нитку другого цвета. Удивляло то, что она работала с изнаночной стороны полотна и не могла видеть лицевую сторону, а результат труда оценивался только в конце работы, когда она обходила «мольберт» и видела свой труд с другой, уже наружной, лицевой стороны. Надо было владеть большим мастерством, чтобы не напортачить - не испортить вышивку, и чтобы тебя не ожидало разочарование в конце работы. Получается, что здесь, при данной технике вышивания, ты работаешь практически вслепую и не можешь сразу определить свои ошибки. Тоня тогда была уже достаточно взрослой девушкой и ей подумалось, что жизнь человека похожа на такого вот рода творчество. Каждый человек проживает свою жизнь в первый раз, он часто ошибается, иногда что — то «портачит», а вот увидеть, оценить результаты своих действий сможет гораздо позднее, когда большая часть «работы» уже проделана — прожита. А исправить «напортаченное» не всегда представляется возможным. И вот тогда ей подумалось - это как отрезок жизни человека после пятидесяти. Это время начала подведения итогов, а в её, Тониных, ассоциациях с той «заветной» дорогой, это был отрезок пути, где заканчивалось второе поле. С этими размышлениями Тоня уже подходила к лесу, вот и закончилось второе поле. Ну и слава Богу! Оставалось совсем немного. Лес начинался метрах в трехстах. Тоня оглянулась на пройденный путь. Остановилась перевести дух. Если не всматриваться в детали вблизи, а охватить взглядом всё пространство этого поля, всю его ширь до горизонта, то в нём оказывается есть самая настоящая красота, гармония и какая — то, непередаваемая словами, магическая сила. Тоня вздохнула полной грудью, расправила плечи, задумчиво посмотрела вдаль на этот вид.
Эх, поле ты русское! Полюшко многострадальное! Сколько же ты повидало всего на своём веку... Без числа раз ты слыхало, как пели свои трели соловьи влюблённым парам, потерявшимся от всех родных и знакомых в твоих душистых стогах. Ты слыхало, что шептали своим подругам русоволосые русские парни, уходя на войну, и что те им отвечали в ответ. Ты много раз было безмолвным свидетелем того как кричали от боли, закусывая губы до крови, русские бабы в муках рожая своих детей. Сколько вложено было труда чтобы ты кормило, одевало, согревало. Как косили от зари и до зари мужики с бабами твои сочные зелёные травы, как столетиями на тебе сеяли и жали рожь и пшеницу, как русские красавицы снопили на тебе кудрявый голубой лён. Видало ты как девушки с русыми косами в красивых длинных льняных расшитых сарафанах водили вокруг костров хороводы распевая русские задушевные песни. И даже помнишь ты, как угоняли в полон монгольские узкоглазые всадники русских жён и детей. А сколько русских мужиков полегло защищая тебя... Сколько крови пролито, чтобы здесь повсюду слышалась русская речь. Ещё эхом отдаётся в твоей памяти рёв и стон солдаток, потерявших на войне своих любимых мужей.
Глава 23. Нестрашный «страшный» овраг.
Дорога уходя в лес становилась ровнее, идти было легче. Входя в лес, как в укрытие, Тоня почувствовала некоторое облегчение. В лесу было тихо, изредка тишину прерывал щебет лесных птах. Трава у дороги была ещё мокрой от росы. Корабельные стройные сосны уходили высоко в небо врезаясь кронами в синеву. Нежно, задумчиво шелестели берёзы. По разноцветным красно-зелёно-желтым осинам пробегала дрожью от лёгкого ветерка мелкая пёстрая беззвучная рябь. Вокруг, куда хватало взора, расстилались под ёлками, налившиеся целебным соком, выглядывая синими, глянцевыми от росы бусинами ягод, черничники. Жаль что нет времени, как в детстве пособирать ягоды. С бабкой Настей когда-то здесь они собирали чернику. Тонина норма была трёхлитровый бидон, а бабкина — пятилитровое ведёрко, заканчивали собирать обычно одновременно. Зимой эта черника шла на пироги и кисели. Сушили ягоды на большой печке в больших противнях, покрытых пергаментной бумагой. А за земляникой ходили с бабкой за яр «бабьих слёз».
Тоня уже подходила к лесному оврагу. Было немного волнительно, как же удастся ей его перейти? Ещё метров сто и овраг предстанет взору во всей своей пугающей «красе». Тоня, немного сбавив шаг, уже подошла к самому краю оврага, остановилась, вымеряя зрительно свой дальнейший маршрут. Так вот ты какой сегодня, страшный престрашный лесной овражище — вражище, чудище лесное. Сколько лет не видела я тебя? Тоня с высоты окинула взглядом до другого склона оврага. Сколько тут метров в ширину? Двести? Ну может двести пятьдесят. И глубина с трёхэтажный дом приблизительно. Справа от дороги, параллельно, метрах в трёх от неё, шла широкая, почти совсем сухая, тропинка. Склоны оврага сплошь заросли иван-чаем, фиолетово розовые хохолки которого покрывали всю видимую его часть, до того места где овраг извиваясь уже уходил в чащу леса. Между розовой полосой иван-чая и деревьями по склону оврага шли заросли кустов малины. Сочные, налитые ягоды фонариками выглядывали из под листьев. Тоня уже второй раз за дорогу пожалела, что нет возможности пособирать это лесное лакомство. Она сорвала пару ягод. Какая вкусная малина! И вот - вот уже начнёт осыпаться. Сколько добра зря пропадает. В глубине оврага умиротворяюще журчал лесной ручей с чистой прозрачной водой. Через ручей, справа от дороги, в продолжение тропинки, был перекинут дугой бревенчатый мостик с перилами по бокам, длинной метров пять — шесть. Спуск оврага был вполне преодолимым. И уже не было сильного страха. Только труднообъяснимое чувство оторванности от мира. Тишина, когда ты слышишь своё дыхание, и никого рядом нет. Одиноко, но спокойно. Когда боишься только за себя, тогда идти легче. Но если бы шла с маленьким ребёнком было бы наверное труднее.
Переходя овраг Тоня удивлялась мысленно: « Так почему же в её памяти это место было таким непреодолимо страшным?» В детском сознании этот овраг производил на Тоню впечатление какое сейчас мог бы произвести разве что какой — нибудь Большой каньон на плато Колорадо, картинки которого часто встречаются в журналах. Да и все трудные моменты жизни с которыми он ассоциировался в сознании по прошествии лет тоже переставали казаться слишком страшными и непреодолимыми. Всё же в её судьбе всё ей давалось по силам.
Тоня спустилась по первому склону, легко перешла по бревенчатому мостику через ручей, быстро поднялась по тропке на другой склон, держась в самом крутом месте подъёма за стебли иван-чая и не заметила как оказалась по другую сторону «непреодолимого» оврага. Сердце стучало после подъёма. «Ну прощай, овражище — вражище, и не снись мне больше в кошмарах, я уже стала взрослой и тебя больше не боюсь.»
Тоня прошла ещё метров триста по сухой, ровной лесной дороге и перед её взором предстало третье, последнее перед кладбищем, поле. Почему - то, без всякой видимой причины, стало совсем легко и радостно на душе — путь то был ещё не до конца пройден. А уже легко.
Тоня перед третьим полем, выйдя на лесную опушку, присела передохнуть на ствол сухой берёзы, сваленной повидимому сильным ветром совсем недавно — уже этим летом, так как на ветках встречались ещё не опавшие зеленовато-жёлтые листья.
В конце поля виднелись очертания церкви на холме. И если прислушаться, казалось с кладбища доносились человеческие голоса и временами тарахтел трактор. Ну Слава Богу! Самый тяжёлый отрезок пути худо — бедно всё — же был преодолён. Оставалось совсем чуть - чуть.
Глава 24. Поле третье.
Третье поле было тоже по - своему необычайно гармоничным и красивым и оно также будило в сознании Тони свои воспоминания.
По сравнению с первым и вторым полем, это поле находилось на возвышенности. Благодаря этому, третье поле, казалось, было ближе к небу и фактически и аллегорически. А угадывающиеся вдали, очертания далёкого холма с церковью на вершине, делали его ещё более особенным, совсем не похожим на два предыдущих поля.
Если проходя те поля и особенно овраг, возникало в душе сжимающее, щемящее чувство одиночества и полного отрыва от мира, то здесь, наоборот появлялось чувство сопричастности всему миру и тёплой тихой душевной радости.
Конечно трудно бывает человеку выразить и передать словами все оттенки настроения и того, что происходит в его душе, в зависимости от того, что его окружает и в какое он попадает место.
Как то недавно, незадолго до этой поездки, Тоня прочитала интервью с Майей Плисецкой, где та на вопрос журналиста «какой отрезок жизни она считает самым счастливым» ответила, что в её жизни самый счастливый возраст, как ни странно, далеко за сорок и соответственно самый счастливый отрезок жизни для неё начинается именно в эти годы. И, что ей совсем не хотелось бы вернуться ни в детство, ни в юность, ни в молодые свои годы. Тоня тогда совсем не удивилась такому ответу. Это было созвучно и её ощущению жизни. Ей тогда подумалось, что если человек живёт мудро, не теряя в душе связь с Богом, стараясь жить по совести, то Господь часто такому человеку даёт в дар блаженную, изобилующую духовными радостями, старость.
В таком человеке с годами затихают все страсти, он источает тепло, любовь, доброту, милость ко всем кто рядом. К нему начинают тянуться люди. И будучи порой совсем немощны физически, такие люди являют, неожиданно, такую непоколебимую силу и твёрдость духа, что бывают способны утешать и поддерживать молодых и здоровых.
Старость бабки Насти Тоня наблюдала как — бы со стороны. Жили уже в разных городах, их встречи были не частыми. Но когда живёшь отдельно, у тебя не замыливается взгляд на человека и ты отчётливее видишь происходящие в нём перемены.
Лет в восемьдесят бабка Настя ещё сохраняла свою природную норовистость и неуживчивость. В те годы она ещё не прекращала свою «воспитательную» работу с соседями и другими односельчанами, уча жизни всех кого ни попадя. Но уже тогда замечалось, что она перестала резко реагировать на критику в свой адрес и даже снисходительно посмеивалась, когда о ней, в её присутствии, говорили что то нелицеприятное.
Как то раз, будучи уже взрослой женщиной, Тоня в очередной раз приехала навестить своих родных. Тогда, за вечерним чаем, после баньки, мама Люба, в присутствии бабки Насти, стала рассказывать о её - бабкиных, очередных, местных «разборках»:
Тонь, ну хоть ты ей скажи, чтобы она не лезла со своими поучениями к людям, может тебя она послушает. - бабка на это беззлобно ухмылялась и благодушно отвечала, протяжно, со звуком отхлёбывая чаёк из блюдца:
Какие такие поучения? Я без дела ни к кому не полезу. Не мели, Люб, языком не дело то. Ты сейчас наговоришь на меня, Тонюшка подумает, что я только хожу да скандалю со всеми, а мне скандалить то некогда, уйма дел и в огороде и дома.
В разговорной речи и у мамы Любы, а особенно у бабки Насти часто проскакивала частица «то», эта частица и растягиваемое поокивание в словах были чем то вроде признака местного наречия и Тоне совсем не резали слух, она к этому привыкла.
Так, Тонь - рассказывала мама - недавно иду из магазина, а ребята то наши с лесопилки отворачиваются и не здороваются со мной. Такого никогда и не бывало. Обычно издали кричат: «Здрасьте, тётя Люба». Ну я то прохожу мимо их компании, спрашиваю Серёгу Степанова:
-А вы чего, Серёж, не здороваетесь? Мы вроде не виделись ещё сегодня. А они все по очереди то мне и рассказывают. Говорят идёт на днях ваша бабка Настя мимо по дороге, а мы у магазина стояли, обсуждали свои машины, ну как обычно - простой мужицкий разговор. У кого какая модель, да какие внутри неполадки. А она остановилась и ни с того ни с сего начала нас всех чихвостить, даже стыдно стало перед людьми. Говорит нам: «вы чем это, окаянные, друг перед дружкой хвалитесь? Тем, что один в банке денег полмильона занял, а другой мильён целый на игрушки на энти на ваши? О детках то подумали? Али зарплаты ваши шибко большие? Да вы теперь беднее Коли — корешка получается стали. Тот хоть милостыньку сидел у дороги просил, да долгов то хоть не имел!»
Тут, слушая маму Любу, бабка ожила и допивая чашку чая включилась в разговор:
-А, что я не правду что ли им сказала по вашему? - бабка от чая раскраснелась, видно было, что она находилась в хорошем настроении - Они мне паразиты ещё говорят: «Ты, бабка Настя, нас не учи жизни, ты человек старой отжитой формации и в реалиях нонешней жизни совсем ничего не смыслишь.» - своими словами пересказывала она - а я им и говорю: «А чего тут больно смыслить то нужно? Я всю жизнь в чьюто формацию постоянно не вписываюсь, уже к этому привыкла. Коммунизм - социализм строили я не вписывалась, ноне капитализм строют я опять не у дел. У меня от «измов» этих ваших одна изжога. А я как своим умом жила, так и живу доныне. Вы то ещё не известно сколько проживёте, доживёте ли до моих то годов... Вон гоняете ночами на своих драндулетах как черти, да ещё пьяные за руль лезете. Семьи то свои не жалеете, паразиты окаянные! Мне так родители мои сызмальства внушали «ты лучше голодай, а долгов не занимай» и вся премудрость в этом и на все времена. Али вы думаете, что в банках то сидят добрые дяденьки и думают, кого бы нам ещё тут ощастливить в энтом посёлке? Да кому бы ещё денег поболе дать? Они поди, буржуи алошные, ежели и дадут, да потом с вас непутёвых последние порты сымут. Как пацанята малые соревнуются кто дальше плюнет, так и вы машинами друг перед дружкой меряетесь, хвалитесь! Птьфу! - сплюнула — срам один! - сказала им и дальше пошла своей дорогой.»
Мама Люба её перебила:
-А я им и говорю, а на меня то чего сердитесь? Я сама от этой правдорубицы всю жизнь страдаю. Они смеются: «Да уж, тётя Люба, вам не позавидуешь, с такой свекровкой столько лет прожить.»
Бабка на эти слова не рассердилась, а миролюбиво посмеивалась, подливая себе ещё душистого чайку.
Тоня представляла себе всю эту ситуацию и негромко посмеивалась над бабкой Настей. Хотя, если вдуматься, бабкино поведение было выражением материнского инкстинта, причём инкстинта взрослых, зрелых матерей, которые не прйдут мимо озорства не только своих детей, но и чужих. А кто эти мужики для бабки Насти? Да детки озарующие, которые вот вот в беду попадут. Она то жизнь знает.
Я, Тонюшка, сколь живу, только от всех и слышу: «Нонешнее время особливое, новое, такого ране не бывало. А по мне так ничего нового в мире нету. И заповедей всё так же десять. И грехи всё те же и добродетели не поменялись. - бабка откидывалась в кресле, отдыхиваясь после чая — И всё так же, как и ране, тщеславный ищет славы, честолюбивый — почестей да власти, а блудник всё так же ищет повода поблудить. А, что народ хужее стал, это верно. Нет у людей бережи ни к вещам, ни друг ко другу. Цена на всё понизилась. Вот ране в церкву в воскресенье семьёй идём, так идём по дороге в захудалой обутке, али совсем босые, и в мешочках, через плечо на палочке несём выходную обутку. У меня помню туфельки были красные сафьяновые - одно загляденье. И перед церквой, ещё до церковной ограды, ноги сполоснём, оботрём тряпочкой, хорошую обутку наденем, мешочки на ограду повесим и идём как баре все нарядные. Так той обутке сносу не было, если с бережью то носить. Али блузку к пасхе портнихе закажешь, так коли запорет, к ней другие и шить не пойдут. Ответственность все имели, потому как все друг у дружки на виду жили. И замуж один раз выходили. Кого Бог дал тот пусть и будет. Терпи! Слюбится, коли с другими сравнивать не начнёшь. И старайся, что бы он рядом с тобой лучше становился, да на тебя радовался, и не пили его, как пила! Мужик, что глина, в хороших то руках, можно вылепить путное и из ничего.
Глава 25. «И всё возвращается на круги своя.»
В начале девяностых в Покровцах стали реставрировать старый, полуразрушенный храм. Начиналось самое раннее, после семидесятилетней спячки, духовное пробуждение у народа. Бабка Настя радовалась этому, как ребёнок. Казалось, именно этого она только и ждала всю свою жизнь. Вокруг царил хаос, люди метались, как опрысканные ядом тараканы, в поисках смыслов и просто пытаясь хоть как то выжить. Коммунизм — социализм, как мыльный пузырь ещё только вчера, переливающийся всеми цветами радуги, лопнул в один миг. Закрывались кафедры и целые институты марксизма- ленинизма, научного атеизма, рушились, как карточные домики, стройные философские системы и понятия, оставляя без работы армию учёных людей. Наступали «лихие девяностые». И только у бабки Насти всё было хорошо. Всё было просто замечательно. Она ожила, как после вынужденной долгой спячки, радость и хорошее настроение, казалось, не покидали её.
Две огромные иконы, из её комнаты, одна Николая чудотворца и другая - Казанской Божией Матери, были отнесены в церковь. Тогда бабка Настя была ещё бодрой старухой и в церковь не шла, а летела, как иные и в свои тридцать лет летать уже не способны. И, со свойственным ей темпераментом, сразу взялась помогать, назначенному в местный храм священнику - отцу Роману, обустраивать церковную жизнь.
Отец Тони иногда интересовался у неё: «Ну, что там в церкви происходит? Не ссоришься там ни с кем?» Бабка охотно рассказывала последние новости: «Вот велела отцу Роману скамеек поболе наставить у входа и в притворе, что бы можно было старухам посидеть. Он меня всё расспрашивает как у отца Тимофея в церкви было, какой был уклад. Я ему, что знаю, подсказываю. Говорю ему: ты проповедь то лучше сразу после Евангелий читай и приходу разрешай посидеть, передохнуть во время проповеди. Длинными, заумными проповедями уши не томи. Не мни себя Иоанном Златоустом. Разъясняй всё доходчиво. Перед «Символом Веры» приучай всех к братскому целованию, чтобы промеж прихожан любовь братская возгревалась. Детям разрешай на улице во время службы побегать и только к причастию подходить, чтобы супротивства к церкви не возникало. Для деток лучше площадочку устроить и чтобы мамочки за деточками там приглядывали. С народом веди себя попроще, поскромнее. Вот всё такие простые вещи и подсказываю.»
И в эти годы стало происходить вокруг неё что - то удивительное и даже порой странное.
Все годы своей жизни она жила в окружении людей, которые её в серьёз не воспринимали, считали её как бы женщиной немного с приветом — на своей волне, что называется. Она с годами привыкла к насмешкам и недопониманию даже со стороны близких людей. А тут вдруг в её жизни стали появляться люди, для которых она безусловно была авторитетом. И это было удивительным даже не столько для неё самой, сколько для её ближайшего окружения.
В дом стали приходить разные уважаемые в посёлке, люди. Они подолгу сидели с бабкой в её комнате, разговаривали с ней, пили чай.
Много раз мама Люба слышала от уходящих бабкиных гостей такие слова: «Милая, Вы даже не понимаете рядом с кем прожили жизнь!» Или: «Какой человек! Какая вера! Какая сила в простых житейских словах!» Заходил к бабке Насте и сам отец Роман, иногда, казалось, явно ища у неё ни то совета, ни то защиты, ни то утешения.
И отец Тони уже не подшучивал над бабкой Настей, как прежде, а всё чаще сам советовался с ней.
Мама Люба рассказывала Тоне как однажды отец Роман пришёл чуть не в слезах к бабке Насте, а та, было слышно, очень строго, почти грубо его отчитывала, он долго просидел у неё, а уходя улыбался, вежливо попрощался с отцом и с мамой. Отец Андрей спросил тогда бабку Настю: «Так ты, мама, что выходит даже самих батюшек - священников воспитываешь и назидаешь?» На, что она не смущаясь отвечала: «А кто окромя меня ему дельное то, что подскажет? Что он мальчонка после семинарии своей в жизни то смыслит? Сегодня он говорит мне: Я, говорит, решил уехать отсюда, буду проситься на другой приход. Люди, говорит, совсем бездуховные, непробиваемые, конфликтов много с паствой, устал!» А я говорю: « Когда, ты малец, устать то успел? Ты чего ещё удумал? Где ты людей то хороших, «духовных» ноне найдёшь? Да, где все хорошие, там ты и не нужон вовсе! Сам, прежде, хорошим стань. Терпения не имеешь ни грамма. Чуть что не по нутру, так закапризишь сразу. На всё реагируешь не как муж, а как дитё! Поругала конечно. Сказал, что погорячился, прощения попросил.»
И в дальнейшие годы бабка вела себя с отцом Романом как с родным внуком, явно покровительствуя и опекая его.
Глава 26. Лилии к дню рождения Богородице.
Когда бабке Насте минуло девяносто, в храм она уже доходила с большим трудом. У иконы Фёдоровской божией матери, слева от алтаря, неизменно стоял её раскладной стульчик. Выстаивать всю службу она уже не смогала. Но и тогда, во время службы, она следила за подсвечниками, на «своей» территории. И строго вставала на ноги при чтении Евангелий, «Символе Веры» и «Отче Наш».
Примерно в эти же годы, бабка попросила Тониного отца Андрея сделать дополнительную тепличку в «цветочном» уголке сада, возле летней беседки. Там она стала методично разводить белые крупные лилии.
Пробуя сажать их каждый год в разное время, добилась, того, что зацветать они стали только во второй половине сентября. Говорила: Это подарок Богородице ко дню её рождения - 21 сентября, от меня грешной. «Она — Царица — Матушка небесная, пренепорочная, пуще всех цветов этот цветок любила. В нём как бы образ непорочности.» И в этот светлый праздник бабка нарядно одевалась, повязывала самый красивый платок и шла в храм с огромным букетом белых лилий, разнося аромат на всю округу.
С годами это уже перешло в традицию. Когда бабка Настя, по старости лет, до церкви доходить не могла, в этот день букет лилий от неё передавали другие прихожане, специально заходя за ним к ней утром.
На службе слышалось с задних рядов: «Передайте к алтарю, под праздничную икону, в вазу, лилии Богородице от бабки Насти». Через весь храм, благоухая неземным ароматом, передавался огромный букет крупных белых лилий, и все на службе начинали улыбаться, включая и самого отца Романа.
Глава 27. Блаженная святая старость.
Тоня прошла примерно половину последнего поля. Она уже отчётливо слышала голоса, доносившиеся со стороны кладбища. Уже угадывались фигуры людей что — то делающих, переходящих с места на место. Тоня чувствовала усталость в ногах. Всё — же ей не двадцать лет, что и говорить. Да...дорога заветная подходила к своему концу. Совсем скоро встреча с родными могилками. Давно не виделись. Давно...
Смерть Тониного отца бабка Настя, на удивление, пережила спокойно, без особого душевного надрыва. «Значит уж так надо. Господу виднее.» Только молиться она стала чаще и в её руках с тех пор появились чётки.
А вот мама Люба после смерти отца сильно горевала и, казалось, совсем потеряла интерес к жизни — совсем ничего её не радовало.
Бабка Настя в те годы стала брать её с собой в церковь на службы и на маму это оказало целительное действие. А в их доме поселилась радость и тишина. Они вместе, как мать с дочерью, готовились к исповеди и причастию, вместе вычитывали каноны.
Тоня, приезжая изредка к ним в гости, отмечала про себя удивительные перемены в их отношениях. Они трогательно заботились друг о друге, подолгу общались, вместе обедали, вместе пили чай. Теперь место Тони на маленьком диванчике в бабкиной комнате подолгу занимала мама Люба.
Один раз, приехав в гости, Тоня увидела в комнате бабки Насти, на комоде под образами, новую, импортную микроволновку. Это вызвало улыбку у Тони, потому что было видно, что по своему прямому назначению она не используется. На микроволновке сверху лежала вышитая узорами льняная салфетка, на ней стояла ваза с красивым букетом из садовых сухоцветов, с засушенными колосками пшеницы и овса. Рядом в подставочках красовались расписные, деревянные, пасхальные яички. Тоня спросила тогда бабку Настю:
А почему же микроволновка не на кухне стоит?
- А потому, что это память! — как - то уклончиво ответила ей бабка Настя.
Что ещё за «память»? - допытывалась Тоня.
Бабка сразу не ответила —её отвлекли дела, а потом, уже вечером, когда Тоня сидела в бабкиной комнате, бабка сама стала ей рассказывать:
Ты, Тонюшка, давеча про микроволновку то спрашивала, а послушай - ка что тут недавно было, я тебе расскажу. Тебе Люба, что ужель ничего не рассказывала? - мама Люба услышав разговор, заглянула в бабкину комнату и улыбаясь стояла в дверном проёме, облокотясь на косяк, и тоже стала слушать уже известную ей историю - тут к девятому маю то - праздник в клубе устроили — рассказывала бабка Настя — и приходят, значит, ко мне из администрации целой делегацией - просят меня на энтот праздник придти. Ну думаю уважить надо людей раз зовут. Собралась я, всё чин по чину. Одеть мне есть что - сама знаешь. Платок на плечи накинула такой, что глаз не оторвёшь - с бахромой, с розами, новый. Я тебе его потом покажу, ты его ещё у меня не видала. Иду значит с палочкой, Люба меня сопровождает, под руку держит. Я на людях то люблю побыть, никого не чураюсь. И вот праздник, значит, идёт... На сцене концерт хороший был и хор пел, и школьники плясали, и тут, значит, кто концерт то вёл, мужчина видный такой, начал говорить. Всё по умному. Так хорошо и складно говорил... Что мол живут промеж нами такие герои, а мы, мол, не всегда их подмечаем...Всё в таком вот роде... И тут я слышу, что меня на сцену то он зовёт. Батюшки Святы! Говорит, на сцену приглашается вдова воина- героя, павшего в боях, мол, нашего земляка Петра Николаевича Порошина, труженица тыла и всеми, мол, нами уважаемая и слышу меня называет. Встаю, иду к сцене. Ну раз просют, так идти ведь нужно. Иду и сама думку думаю о его словах то, про героев: Вот, думаю, Петруша, до чего мы с тобой дожили. И ты выходит герой, а я ещё больший тебя герой! Матерь Пречестная! Какой оборот жизнь то взяла! Думали ли мы с тобой, Петруша милый, когда под гармонь то кадриль плясали, что жизнь из нас с тобой героев то сделает? А в зале гляжу на народ, редко с кем не полаявшись хош раз в жизни была... Ну ничего, вроде смотрят по - доброму, улыбаются, зла значит на меня не держут. Ой, Петрушенька, родной мой, может тебя конечно война героем и взаправду сделала, а какой я - то герой я про себя правду знаю. И Господь Вседержитель всем моим геройствам живой свидетель! Я тот ещё герой! А всё одно приятно. Да ты то, милый, для меня всегда и без войны героем был, что и говорить! Так — то - то геройство ведь промеж нами только было знамо, а так чтобы для всех очевидным стало, это дивно конечно! И вот подарили мне на сцене цветы и энту микроволновочку. Да зачем она мне так - то разобраться? Я ведь только в печке готовлю всегда свежее... Да ты же и сама знаешь. Я вчерашний суп греть, да хлебать не стану. А тут стоит, микроволновочка, как погляжу так и радость пробирает. Выходит для памяти. Вот как порадовали старуху!
Мама Люба кивала головой и ещё напомнила бабке про то, как к ней на день рождения из воскресной школы дети с поздравлениями приходили.
Бабка опять оживлялась, вспоминая:
Ой, Тонюшка, правду Люба говорит, гляжу в окно идёт детей человек десять. Заходят, говорят отец Роман нас послал Вас поздравить. Стихи читали, песню спели. Я их конечно чаем напоила, ко дню рождения пироги напечены были. Вот грамоту подарили - бабка показывала на стену над комодом — старейшему члену нашего прихода, видишь там сколь всего понаписали. И там меня, выходит, тоже за порядошного человека примают. Кабы мне самой себя не знать, так поверить можно, что и правда заслуживаю почестей. - Тоня нежно обнимала бабку Настю: «Конечно заслуживаешь, только сама об этом не знай, так даже лучше, а то ещё зазнаешься.» - смеялись... Тоня рассматривала грамоту, поздравительные открытки от церкви, негромко вслух читала выхватывая из текста строчки. Бабка сидела в кресле, смотрела на улицу, чему то улыбалась. «Сохранившей верность святой православной церкви...», « пронеся веру через годы безбожия и лихолетий...» Бабка слушала и ухмыляясь комментировала: «Знали бы моя мама Варвара, да бабка Апполинария, что здесь обо мне это говориться! Вот бы повеселились! Они то знали какая я прихожанка была! Как вокруг церкви за мной бегали с прутом, а я от них. Да уж ладно, промолчим об этом. Ведь людям нужно думать, что есть де порядошные люди на свете. Не как другие прочие, а ровно из другого теста деланные. Да ладно чего уж там побыла изгоем, побуду и героем, смирюсь. Пока власть на новую не поменяется, и опять церкви крушить не начнут — и «измы» какие - нибудь очередные на святой Руси строить.»
Последняя встреча запомнилась по особенному. Было тёплое лето. Вечерами бабка Настя подолгу сидела в беседке вокруг которой были разбиты клумбы с цветами. Розы, лилейники, флоксы, астры, георгины — цветная, благоухающая поляна. Бабка сидела в своём стареньком, садовом, сплетённом из лозы, креслице. Несмотря на лето, она, по-стариковски мёрзла, и укрывалась шерстяным, клетчатым пледом. В руках её были чётки, она перебирала их без конца, в неспешном ритме, слегка чему то улыбалась. Из беседки открывался прекрасный вид на всю ширь Волги. Здесь хорошо дышалось и глаз радовался волжским раздольям. По реке неспешно проплывали теплоходы. Тоня иногда подходила к бабке Насте, садилась у её ног прямо на дощатый пол беседки, клала голову на колени бабке и так они подолгу молчали, глядя вдаль.
Как то Тоня спросила её:
Баб, а тебе бывает одиноко или скучно? Ведь ты так по долгу теперь бываешь одна.
Что ты, Тонюшка — отвечала ей тихим голосом бабка Настя, как бы боясь спугнуть внутреннюю тишину — я, милая, одна никогда и не бываю. Я вот сейчас сижу, а со мною мысленно Петруша сидит, подошёл ко мне, как ты тихонько и тоже голову мне на колени положил. А надо мною в небе Господь и Божия Матерь, глядят на меня беспрерывно и андел Хранитель крылами сзади меня грешную обнимает. Всё хорошо...А что разговоров мало, так о чём нам съими говорить то? Всё уж сказано давно, всё за жизнь переговорено. Мы вот ране, в деревне жили когда, в детстве ещё, в Почерёмове — медленно, неспешно говорила она всё тем же тихим голосом - так у меня любимое время, тебе сейчас скажу, какое было. Вот уработаемся когда за день, отвечеряем, батюшка молитвы на сон грядущим отчитает перед иконами и перед тем как спать идти, принято было у нас, на воздухе у крыльца посидеть — воздуху надышать. И вот выйдем всей семьёй большой, дружной, сядем у дома, а вокруг во всех домах тоже самое. В других то семьях такой же уклад был, все на лавочках сидят и перед сном надышиваются. И солнышко уже на закат идёт. Тихо вокруг. Разговоров никаких нет. Всё за день переговорено. До того хорошо на душе. Кажется сидел бы и сидел так вечно. Так у меня в душе теперь, не поверишь, всё время так.
А Тоня, глядя на бабку Настю, думала, о том, что бабка стала такой, какой Тоня видела её в детстве в поздние вечерние часы во время её молитв. Тихая, кроткая, блаженная старица - молитвенница.
Глава 28. Христианская кончина живота.
Умерла бабка тихо, без мук и страданий. Почувствовала себя плохо за день до смерти, попросила позвать отца Романа для соборования. Тот пришёл, исповедовал, пособоровал, причастил её. А на другой день её не стало. Гроб её был обит чёрным бархатом, подушечка набита сухой стружкой, одели как просила, копальщикам были подарены «спускные» полотенца, всё, как наказывала, исполнили. Отпевали бабку Настю в церкви, гроб бабки весь утопал в цветах. На поминках, по бабкиному завещанию, Тоня с мамой Любой подарили всем женщинам красивые бабки Настины платки, раздарена была вся «коллекция» и застолье было украшено ими как цветным праздничным убранством. Были разговоры, воспоминания. Вспоминалось всё только хорошее: какой была труженицей, как одна детей подняла, да брата с сестрой на ноги поставила, как за престарелой матерью ухаживала. И всё в жизни вынесла, вытерпела, не сломалась, на жизнь никогда не роптала. Как поддержать могла в трудную минуту. А колеблющегося, внутренне неуверенного человека ободрить, встряхнуть, многим и плечо подставить, когда нужно. И скольких людей в церковь привела. Ну, а если заходила речь о бабкиных «нравоучениях» и соседских «разборках», за давностью времени ничего уже кроме улыбки это ни у кого не вызывало. Тем более за всё было уже давно испрошено ею прощение. Да и кто из нас без греха.
Продолжение следует.