Смеркалось. Темнота, разбавленная светом уличных фонарей и падающих ярких разноцветных бликов от витрин магазинов и кафе, тоже, казалось, падала на улицы города, накрывая его почти ночной чернью… Сновали прохожие, спешили с работы побыстрее разойтись по домам, вернуться в тепло и уют своих квартир к семьям, ожидающим жёнам и мужьям, к детям, и родителям...
Девушка среднего роста в светлом коротком пальтишке и такого же цвета шляпке с маленькими полями тоже то и дело поглядывала на часы, слегка отодвигая чёрную кожаную перчатку с запястья, и следом оглядывалась по сторонам, будто искала кого-то глазами. Потом начинала ходить из стороны в сторону, вдоль светящихся витрин магазинов, периодически засовывала руку в карман, потом, помедлив, вновь начинала свои хождения из замедленного ритма, переходящие в нервное постукивание носком ботинка по асфальту и наконец, не выдержав, ещё раз посмотрев куда-то в сторону, будто в последний раз, она всё же достала мобильный телефон, и тут же её звонкий возмущённый голос произнёс в трубку:
- Ну, разумеется, тебе же дороже твой Егоров, я уже полчаса тебя жду…
Она тут же глянула на стрелки часиков, сумев даже не отвернуть манжет перчатки, хотя, и это было лишним, она и так знала, сколько уже времени отмеряет своими торопливыми шагами этот тротуар перед кафетерием...
- Уважаем только его…
Продолжила она, по сути, свой телефонный монолог, потому что по её лицу видно было, что на том конце провода, глухо молчали…
- Ну, пойди, поцелуй его смачно в зад, если он тебе так дорог…
Добавила она и тут же закончила, по - видимому с той стороны, что-то всё же вяло ответили, потому что интонации её изменились, казалось она смягчилась, произнеся, тем не менее, приказным тоном:
- Давай, я тебя жду… и побыстрее, мне надо домой…
Прошло ещё минут пятнадцать – двадцать, молодая женщина выдвинувшись на встречу тому, кому она только что звонила, влилась в толпу спешащих по делам людей и стала почти незаметной в своём ярком наряде на фоне жухлой осенне-грязной листвы, что месили своими ногами, прохожие, превращая её в поток темноватой жижы, перемежающейся с весёлыми пятнами- светлячками, всё падающими из оконных проёмов окрестных домов-многоэтажек.
Неожиданно из этой многолюдной массы выделилась почти тень, во всяком случае, мужчина невысокого роста, шедший размашистой походкой, при этом, почти семеня своими ногами-колёсами, и размахивая себе в такт рукой, в которой он зажимал пухлый, раздувшийся портфель , был совсем незаметен для окружающих, но только ни для той, которая с нетерпением ожидала его…
- Николаеч!… - громким эхом над головами и сквозь ряды прохожих пронёсся знакомый звонкий голос…
Тот, к кому это относилось, тут же вздрогнул, резко затормозил своей косолапостью, и застыл как вкопанный, даже не делая попытки повернуть головы в сторону позвавшей его…
Глядя на эту почти неживую картину, казалось, что низкорослый мужичок в потёртых джинсах и тёмной куртке сейчас со всей силы бросит свою ношу в виде тяжелого портфеля на землю, себе под ноги и сходу преподнесёт освободившуюся руку к седому виску, чтобы отдать честь, хотя на голове его была всего-навсего вязанная шапка, а не военная фуражка…
Он так и стоял в такой странноватой позе, будто сел на кол всем своим коренастым телом, когда девушка подошла к нему, легко взяла под руку, и они двинулись вместе с толпой по направлению к ярким огням, что искрами прокладывали путь в ещё более блестящий, искрящийся мир всеобщего шума и гама, вперемешку с гудением клаксонов автомобилей и грохочущих шинами огромных колёс троллейбусами, мягко пружинистыми рессорами, создающие дополнительные шумы на мелькающем впереди широком проспекте.
Шагнув одновременно на низкий тротуар главной улицы, причём, мужчина попытался попасть почти точно в след, оставленный изящной обувью его молодой спутницы, будто на нём и впрямь была та фуражка и будто он и впрямь был на плацу и на параде среди военных, а не среди уличных прохожих, они оказались аккурат перед теми же стеклянными дверьми, у которых девушка стояла в длительном ожидании, вернувшись уже вдвоём сюда, тем же маршрутом, которым она вышла навстречу своему кавалеру.
А кавалер, как-то присобравшись, набычившись своей дутой курткой, втянул глубоко в лёгкие никотиновый дым от сигареты, что он спешно успел достать из пачки, лежащей всегда наготове, для таких случаев, как можно ближе к телу, ибо курить в общественных местах с недавнего времени было запрещено, а надо было накуриться желательно на все часы своей жизни, ну, или хотя бы, на то время, что будешь находиться в закрытом помещении, где ни-ни, нельзя, так же спешно выдохнул огромный сизый клуб, следом кинул то, что осталось от только что сигареты, одной затяжкой дойдя до фильтра, и стартанул почти галопом в стеклянный дверной проём, чуть не позабыв за порогом свою спутницу.
И такое в его жизни уже случалось, в этом не было ничего не обычного или случайного, когда он познакомился с танцовщицей из балета во время подготовки к Олимпиаде восьмидесятых.
Такой же коренастый, но не седой, он тогда зашёл в гримёрку, а она, эта дива, сидела почти полностью обнажённая перед зеркалом и только длинные густые волосы, спускающиеся водопадом до самых её щиколоток, закрывали спину. Ему по долгу службы нужно было проверять эти самые гримёрки и шкафчики в них.
Короче, опуская все подробности его безмерного восхищения увиденным, они договорились встретиться в Александровском саду ровно в восемь. О чём Николаеч, почти как сейчас свою даму, успешно забыл. И всё повторилось… только годы обратно…
Вот идут они строем и тут чей-то нежный, словно звон колокольчика, голосок:
- Саша, я тебя тут всего-то 15 минут жду!...
Ей повезло, этой танцовщице, пятнадцать минут, а не полчаса, как уже почти в другом столетии.
И тут же несколько человек, как по команде, повернули головы, так как в строю был не один Саша, но все сразу поняли - такая красавица может ждать только, его, Николаеча!
В общем, дальше всё, как обычно, уже не интересно и заезженно – они встречались, а потом...
...Потом, была ещё гречанка. Отец которой, кажется, был наш родной, русский, а вот, мать именно из Греции. Эта, вновь или, всё же потом, встреченная им женщина, была очень красива, а греческий нос добавлял ей какого-то особого шарма... Они тоже, как и с той танцовщицей с писклявым на самом деле, а не нежным, голоском, встречались, она была из семьи дип. работников. Николаеч, вообще всегда, ещё с молодых лет, стремился ввысь, к совершенству, несмотря на свой низенький рост, и даже родилась эта его новая знакомая на солнечной родине своей матери-гречанки.
Но она тоже вышла замуж, как и та девушка, с которой шутники сдёрнули юбку, а он, Саша, помог ей надеть её обратно… Было и такое в его жизни, и с которой он вместе сел потом в транспорт, взял телефончик, и они тоже, куда ж без этого, ходили на свидания, но и она вышла замуж. Нет, ни за него, конечно же, а за его друга курсанта. И да, конечно же, потому что он сам не захотел или так захотел - уступить дорогу своему товарищу по службе… Это было делом чести для него, для, теперь уже совсем не молодого, Николаеча, которому только и оставалось, что гордиться своими прежними достижениями, что он, с успехом и делал, уже сидя в кафе за столиком со своей молодой пассией по имени Ника, которой было всего тридцать, а ему уже почти шестьдесят, и которая, являлась всего-то его сослуживицей по работе, что не отменяло той его стойки, словно усевшегося на кол чучела и так и застрявшего с поднятой в приветствии рукой у седого виска, хоть давно и в вязаной шапочке, а не военной фуражке.
***
Сиротливо бултыхающийся в пластмассовом стаканчике бумажный пакетик, в котором предполагалось находиться чайной заварке, но от которого почему-то резко попахивало рыбными консервами, взятая пицца, под названием « С грибами», ну, ещё солонка и перечница, стоящие на столе в этом заведении, куда бодро, сопровождаемый дымовой завесой заскочил Николаеч со своей спутницей, располагали к разговорам на кулинарные темы, которые очень любил Саша, будучи и сам неплохим коком, как он себя называл, и таким же фантастом, что мог соперничать с самим Уэллсом, ибо все его рассказы – байки, напоминали одну и традиционную:
" У меня на дачном участке ели четыре метра в обхвате, что те баобабы в Африке"...
А дальше, душа его просто неслась в рай, раскрывшись, словно русский баян в мехах, а не под грохот всё же африканских тамтамов… и можно было слушать и слушать, бесконечно, почти, как замкнутый круг, потому что истории повторялись, хоть и было их, действительно бесчисленное множество, но Николаеч так любил слушать самого себя, что не мог отказать себе в удовольствии и по десятому разу проговорить, пришёптывая на деревенский манер и уверенно приговаривая «ты веришь», одну и ту же байку, одному и тому же собеседнику, коим являлась сейчас его сослуживица Ника, и он не мог упустить такой возможности, потому, хлебнув из белого пластмассового бассейна того рыбного напитка, почему-то названного чаем, быстро, боясь что его перебьют, а так уже бывало, он заговорил и разумеется, на означенные кулинарные темы...
Опять присобравшись, но теперь уже не стоя, а сидя в кресле хлипкой конструкции, из которого можно было запросто вылететь, оказавшись рядом или под, такого же строения, столом, но для того, чтобы полностью войти в образ, речь ведь должна была идти о его молодых годах, когда он носил ещё ту фуражку, и для того, чтобы всё выглядело правдивее, не смотря на постоянное с сомнением произносившееся, больше для себя, для своей уверенности, что не соврал таки – слово - «ты веришь»...
- Ты веришь, отблагодарил как-то меня посол Украины...
Произнёс немолодой уже Саша, удачно обойдя шипящие, не спутав «ша» с «ща»...
- Ну, там рыбка-хирибка, горелка-харилка, в общем, еду я в часть, продолжил он. - Прихожу, говорят, Михалыч - генерал, икру мечет, тебя зовёт. Уже все знают, что ты на Украине был, ждут с горилкой. Хорошо, я часть припрятал, а Михалычу отнёс рыбу, которую могла испортиться...
При этих своих словах про испорченную рыбку-хирибку, Николаеч незаметно глянул на Нику из-за своих пухлых мешков под глазами , от чего он всегда напоминал почему-то девушке рака, с желанием проверить её реакцию и понять, насколько может он быть откровенен в своих дальнейших рассказах с ней...
Молодая женщина в этот момент, даже без учёта, что именно это повествование от отставного капитана, она не просто уже слышала, а знала даже наизусть, всё своё внимание сосредоточила на пицце, в которой, тыкая вилкой, пыталась найти то, что обещало меню, хоть один завалявшийся гриб, ну, хоть поганку, если не подосиновик, но у неё это вообще, не получалось, тем не менее, Николаечу показалось, что она с ним согласилась, ну, или более, менее благосклонно отнеслась к его желанию случайно покончить с генералом. И это было бы справедливо, ведь это его, Сашу, отблагодарили, почему он должен был делиться полученной благодарностью..?
Вздохнув, что пронесло, рассказчик понёсся дальше в густые дебри своих повествований:
- А однажды Ястржембский напился у нас на приёме в посольстве... Представляешь, - добавил он, попутав видно, с «веришь». - Я с ним потом после приёма ещё часа два говорил, пока он не выключился. Мы его домой отвезли. Как нас потом его жена благодарила, что ты! Даже письмо написала командиру части...
При последовавших словах « ты, что не веришь?» Ника подняла голову, оторвав пристальный взгляд от тарелки, посмотрела в надутые мешки Николаеча, что почти полностью закрывали его карие глаза, и с сомнением произнесла:
- Нет...
- Как так, нет!? – возмущённо откликнулся не молодой, а сильно пожилой Саша... и не успел добавить, я никогда не вру, вот те, крест, потому что девушка, глядя на вилку, на которой повис кусочек отварной картошки, твёрдо заявила:
- Враньё! Это не гриб... Тебе, как кажется..?
И она поднесла кусок, вытащенный ею из грибной пиццы к носу Александра Николаевича.
А тот, подозрительно посмотрев на предмет, сильно напомнивший ему ту рыбку-хирибку, заучено произнёс свою культовую фразу:
- Ты что... не веришь?
И с удивительным напором и настойчивостью продолжил:
- Не веришь, я нашёл документы одного депутата... - тут капитан в отставке всё же решил состорожничать и не стал называть фамилии известного высокого человека, - и вот он приехал ко мне в часть, меня благодарить. Идёт три, веришь, три человека охраны и у каждого в руках по три пакета в каждой, итого 18 пакетов принесли! - Сходу в уме подсчитал сидящий напротив за столиком кафе.
- А там... - тут он даже мечтательно закатил глаза, которые не замедлили появиться из-за мешков, словно партизан, выглянувший из окопа, - коньяк, сервелат дорогущий, рыбка... Ну, и тут последний охранник ко мне подходит и конвертик мне передаёт... а там... – опять, прозвучало- «веришь», настолько сказочной оказалась озвученная им цифра ... - 800 долларов. – С гордостью, но почти шёпотом, закончил Николаеч, наверное, чтобы никто из посетителей этого кафетерия не услышал, о какой баснословной сумме шла речь.
Но тут, вспомнив шуршащий звук зелёных купюр, сравнив их номинальную стоимость с запахом дорогой колбасы и даже ощутив горячительный вкус вручённого ему алкоголя, прикинув в уме цену напитка, Николаеч тяжело вздохнул и добавил:
- Эх, нет, лучше бы всё деньгами дал, там продуктов было тыщи, на две… - по обычаю прошепелявил он на букве «ща», которая прозвучала в этот момент, как «ша»
Но, несмотря на расходящегося всё больше Уэллса в вязаной шапочке, что лежала в тот момент на столе, рядом с тарелкой, в которой должна была быть грибная, а не картофельная пицца, Ника всё не могла успокоиться, и возмущённо крутила перед глазами рассказчика теперь уже пустой вилкой, на которой ни маячила ни рыбка-хирибка, ни даже остатки пюре, и глядя на этот голый алюминиевый столовый прибор, потом подозрительно посмотрев на девушку, чьё внимание было приковано, не заслуженно, ни к нему, Николаечу, он решился на последний шаг, тем более, что вилка в руках женщины вызвала в его голове очередные ассоциации из прошлого с тем, во что, возможно, она всё же поверит.
Смочив рот остатками жидкости из почти пустого стаканчика, он заговорил опять, плюнув на то, что, как видно, придётся по обычаю слушать себя самому, но он же так любил эти свои разговоры:
- Хожу я, значит по гражданке на приёме в посольстве...
А надо сказать, что Александр Николаевич работал в охранной службе, по типу сегодняшнего ФСО, и потому и мельтешил постоянно на каких-то дип. приёмах всё в том же качестве.
- Ну, уже к концу подходит. Идут навстречу две дамочки, а я им так: "Колготки порвать не боитесь?" – имея в виду, что жёны дипломатов клептоманией страдают. - Ну, они смутились, в общем, в сторону пришлось отойти. Знаешь, сколько серебра за пояс понавтыкали?
Вообще-то, в этом рассказе, который Ника всё же услышала, так как тема оказалась ей в тот момент очень близка, она так и сидела с вилкой в руках, пусть и не гастрономическая, потому что она уже смирилась с отсутствием обещанного ингредиента в заказанном блюде, но ей показалось странным ни то, что официальные лица решили не в магазине отовариться, а прямо, что называется, не отходя от места столования, а то, что эти дамы за такое не воткнули бессовестному охраннику в бок те самые столовые приборы, всадив их ему по самые рёбра за такое разнузданное заявление.
Но сослуживица давно уже привыкла к такого рода сочинительству, звучащему из уст уже совсем не молодого человека, у которого всегда ели были словно баобабы, которых он и в глаза не видел, да и дальше забора, что окружал его участок, он давно уже нигде бывал, забыв свою фуражку на полочке в платяном шкафу, но, не позабыв о том, как потерял свою невинность, и чётко помня, что и об этом надо рассказать при случае, комфортно усевшись если ни на шаткий стул в кафетерии, то хотя бы на уши собеседнику...
- Мне было 14 лет. – В очередной раз шепелявил он. - Писька уже стояла. И вот приехала к нам в деревню отдыхать одна замужняя. А ей 21 был. Мужа нет рядом, а она лежит, загорает, клубникой лицо обмазала. И тут меня заприметила и говорит подойти, слизни клубничку. Я ей говорю, ты, что дура? А, она мол, тебе понравится. Я подошёл, она меня к себе притянула, поцеловала... Так я потерял девственность.
В общем, то, что Александр Николаевич был бабником всю свою сознательную жизнь, было понятно и без его многочисленных придумок про баобабы. Но больше все-таки он любил женщин, а не они его. Хотя, конечно же, рассказывал он басни о том, что в основном, все его склоняли к интиму.
Нет, сам он, конечно же, тоже лез в постель, но больше естественно, вот тут, кто бы сомневался, его коренастую и косолапую особу желали и брали, чуть не насильно... А он всегда изображал стойкого оловянного солдатика, отбивался ружьём и автоматом Калашникова от всех посягательств на его женатую жизнь, аж, целых три года, а потом всё, не выдержал... Он же так любил женщин, разве мог он так поступать, отказывать им, даже и, не боясь обидеть.
Уже перед самой смертью старший Пищулин сказал ему: "Б***ун ты, Саша!"
- Почему же ты изменял ? - удивился тогда сын. А старик, подумав с минуту, прошамкал почти беззубым уже ртом:
- Да, не знаю, порода, наверное, такая...
Отец его тоже, оказывается, по бабам всю жизнь бегал, тоже был женолюб.
***
Родителей отставного капитана давно уже нет в живых. А он с грустью, печалью и неподдельной тоской, сидя на пеньке от баобаба у себя на дачном участке, как сейчас за столиком в кафе, пряча свои глаза за мешками под ними, часто повторяет:
" Так вот, больше никто б***уном меня и не назовёт"
Правда имеющийся у него внук, который просто весь в деда, такой же сказочник, но больше, вождь краснокожих, как у О Генри, который точно так же, часто седлает деда, играя с ним в «лошадки» и загоняя того не в игровое стойло, а до изнеможения, как-то странно, не по товарищески ведёт себя, говоря:
" Дед, а дед, а чего это ты на ту женщину так смотришь? Я бабушке скажу..."
Ну, прямо, какой-то Павлик Морозов... Но порою, всё же, опомнится и проявляет солидарность мужскую, и, если не интересуется в тот момент спичками с желанием что-нибудь поджечь, не важно что, зовёт Николаеча к соседским девочкам, вместе знакомиться.
«Мы же мужчины, - вспоминает наездник и вождь в одном лице шестилетнего внука - гения, - пойдём с девочками познакомимся» - так же знакомо шепелявя, и путая «ша» с «ща», но по причине нехватки выпавших молочных и не выросших ещё коренных зубов, говорит он и настойчиво тащит деда за руку...
А Ника, не раз слышавшая эти россказни про внучка и дедка, и про то, как они всей семьёй в разгар кризиса « велики берём на два часа, на семью из пяти человек, по 16 тыщ за раз …», будучи человеком добрым, и не только уже выучившая до последней фразы все его байки, но и воочию зная, что в них нет, практически ни слова правды, всегда жалела отставного пожилого капитана... Жалела, что нет у него тех, так желаемых им елей в обхвате по четыре метра, что не может он спеть «баобабы, мои баобабы», а должен довольствоваться исполнением традиционных песен про ель новогоднюю. И, помня его очередное сказочное повествование о том, как БТР его переехал, а он в окопе в тот момент находился, но потом три дня не мог разговаривать, дара речи лишился от ужаса, не только шрамами оброс на голове, в которой теперь роились одни только фантазии, переплюнувшие в своей неправдоподобности и Герберта Уэллса, и всех писателей - фантастов вместе взятых, в очередной раз, посочувствовав ему, поверив в искренность его траура по почившим родителям, сказала, что если он хочет, то она может его звать б***уном. Ему же это приятно.
А сама про себя подумала: « И это точно соответствует истине, не зря же он на работе всё, её бутербродами подкармливает, делая из неё Кота Ваську, и всё, памятуя прежний род своих занятий, бдительно охраняет её от посягательств со стороны мужской половины их рабочего коллектива… заодно и зубы, ей заговаривая и попутно себе удовольствие доставляя, сидя на её маленьких ушках, а не только за столиком кафе… Да и чёрт уже с ними, с этими елями и соснами, пусть хоть десять метров в обхвате будут, основная-то его фантазия ведь оказалась и в самом деле, правдивее всех его выдумок, женщин он всегда любил, а вот дальше… опять одни баобабы… так те в Африке, а Николаеч здесь…»…
И уже подаёт ей толстый кусок пышной белой булки, густо намазанной сливочным маслом, а сверху, в те четыре слоя сыр и колбаса, что сейчас затрещит за ушами так, что всё равно она не услышит ничего из его очередной заезженной байки, так пусть себе говорит, а она всё ж таки послушает, ну и, конечно же, покушает, он же для неё старается и во всём абсолютно...