Как бы ни был человек покинут или одинок,
всегда найдётся сердце, пусть неведомое ему,
но открытое, чтобы отозваться на зов его сердца.
Г.Лонгфелло
Он давно жил в дюнах. Море было недалеко, так что он мог слышать рокот волн, плеск воды у прибрежных камней и крик чаек. Слышал он и гудки проходячщих судов и рёв моторок, наблюдал беззвучное скольжение яхт. Он привык ко всему этому. Эти звуки всегда были аккомпанементом его жизни. Без них он уже и не представлял своего существования. У него была своя лодчонка. Иногда он выходил на ней в море, но держался поближе к берегу: возраст не позволял заходить дальше. Ему было 77 лет. Он был сед, кряжист и красив той старческой красотой, которая всегда поражает каждого, кто увидит её. Красота эта – следствие красоты души. Если человек красив душой, то красивым остаётся и его лицо, и такая красота не увядает. А он был красив и щедр душой. Доброта так и светилась в его начинающих слезиться глазах, особенно когда он улыбался.
Когда ему было 50 лет, его списали с боцманской должности по состоянию здоровья: подвело сердце, врачи нашли какую-то патологию.
«Послушай, Освальд, если ты хочешь пожить ещё, живи на природе – около леса, на маленьком хуторе или недалеко от моря», - сказал знакомый доктор. Старик был одинок. Жена Илзе умерла лет 10 назад при поздних родах. Они с Освальдом очень хотели ребёнка, но вышло иначе… Он было запил с горя, но друзья поддержали, окружили заботой – и он продолжал работать в море. А теперь этот запрет…
«Да-да, спасибо, доктор, я так и сделаю». Откланявшись, он заехал к старому морскому другу, одолжил у него недостающую сумму, приплюсовал её к своей банковской заначке и купил давно приглянувшийся ему домик. Ничего примечательного в нём не было, но он стоял в дюнах, защищённый от ветра мощными соснами и невесть откуда взявшимися здесь акациями. В домике были две комнаты, небольшая кухня и веранда. Этого было вполне достаточно для одинокого морского волка в отставке. Родственников у него не было, друзья постепенно забыли его, и тогда он завёл собаку. Она не была породистая – полуовчарка, полудворняга – но он любил её за преданность и спокойный норов.
Сердце иногда пошаливало, но он педантично соблюдал предписания врача, а когда было нужно, отправлялся в город к нему на приём. Так проходили дни за днями, месяцы за месяцами, а они, в свою очередь, складывались в годы.
C недавних пор к старику повадились бегать мальчишки. Он угощал их своей незатейливой стряпнёй – пенсия-то была небольшая – и рассказами из морской жизни. «Дедушка Осви, расскажи нам ещё одну историю», - просили они, и он, покопавшись в памяти, извлекал оттуда очередной эпизод. Так было и в тот злополучный вечер в начале сентября, когда он разжёг небольшой костёр, а они, трое ребят, устроились слушать. И он начал повествовать.
«Стояли мы тогда у африканского берега. Темнело. В трюмах нашего рефрижератора было полно рыбы. И африканцы, народ ушлый, к труду не шибко охочий, знали про это. Старпом расписал график ночных вахт на палубе. Первое дежурство выпало мне. Стою, вглядываюсь в темь воды. Всё вроде бы тихо, спокойно. Но вскоре улавливаю еле слышный плеск. Потом ещё и ещё. Подумал: рыба, верно, плещется. Но когда поднапряг зрение, увидел, как небольшая лодка подплыла к нашему траулеру и из неё на фальшборт прилетела кошка, но не та, что мяукает, а железный крюк, к которому снизу привязан канат. Вижу, двое шмыгнули к первому трюму, а он открывается простым механизмом на месте. Двигались они с быстротой молнии. Вот один короб уже полетел в лодку. И тогда я поднял тревогу. «Ну, - думаю, - ушли, рыбаки без сетей!» Но не тут-то было. Из темноты на меня рванул кто-то, а в руке у него большой нож блеснул под светом луны. А у меня в руках только электрический фонарик. Нам с оружием выходить на вахту не положено, да его и не было на судне. Бросился негр на меня, а я стою, как истукан, потеряв дар речи. Злобно сверкнули глаза «рыбака», ножом замахнулся, но побоялся ударить. Только один короб и «свистнули», потому что в этот миг на палубу вывалились сонные матросы во главе с вахтенным штурманом. Кто знает, сидел бы я сейчас перед вами, если бы они задержались на минуту… Ну, ребятки, пора по домам, а то уже совсем стемнело!»
Не успел он это проговорить, как из ближайших кустов выбежали трое парней, а с ними истошно вопящая женщина. «Ах, ты, старый развратник, к малолеткам подбираешься?! - орала она, - поддайте-ка ему, ребята, а вы, паршивцы, марш по домам!» Старик пытался возразить бешеной дамочке, но никто его уже не слушал. Трое парней повалили его на землю и стали избивать ногами. Собака накинулась на них, но тут же осеклась с громким визгом. «Готова!» - злорадно прохрипел кто-то. В этот же миг раздались другие голоса: это кучка подростков, возвращаясь с дискотеки, выходила к пляжу, чтобы проветриться у моря и немножко потискать своих запаренных танцами подружек. Вмиг разбежались недочеловеки, напавшие на Освальда. Ребята помогли ему подняться, вызвали скорую.
Старика избили крепко. С неделю пролежал он в больнице. Когда Освальда выписали, он был очень слаб и опирался на палочку. Подойдя к домику, он присел на крыльцо. Тихие слёзы оросили его глаза – слёзы обиды и унижения. «А я-то, дурак, думал, что добро ненаказуемо!» - вслух произнёс он. «И напрасно, дружище, ещё как наказуемо! Говорят даже, что ничто так не наказвуемо, как добро», - раздался голос поблизости, и Оскар вскрикнул от радости. Это был его старый друг, у которого он занимал деньги на домик. «Собирайся, Освальд, поедем ко мне в Тукумс, я тоже остался один..»
И они уехали. Потом, недели через две, они приехали попрощаться с дюнами, морем и домиком. Домик они продали за ничтожную сумму какой-то бедной семье. Уж как те благодарили, как благодарили!..
Как-то, приехав в Тукумс, я встретила на станции двух стариков. Поддерживая друг друга, они шли к магазину. «Старые моряки идут, подумала я. - Да, любо глядеть, как не ржавеет старая дружба! Оказывается в нашей жизни такое ещё встречается».