Глава тридцать третья
Из Сибири с любовью. Прощание
Обретя свободу от работы, от необходимости видеть каждый день Олю, Стас обрел и надежду. Он ощутил, что опустился на самое дно бытия и хуже быть уже не может. А значит, будет лучше, без разницы, в чем это проявится: в смерти ли его или выигрыше миллиона в лотерею. И Стас ждал, ждал, что вот-вот что-то произойдет. Сперва он верил, что заглянет или хотя бы даст о себе знать Оля, но убедил себя, что это неумно, ведь именно из-за нее он и ушел из школы; зачем же было огород городить? Нет, подумал он, случится иное.
Время он коротал, валяясь с книжкой на диване. Порой, то через день, то каждый день, приходил Антон, и они привычно выпивали.
Стас обычно спрашивал у гостя:
– Ну, как там снаружи? – Сам он четырех стен своего дома не покидал, как черепаха не покидает панциря. Только пару раз вышел за продуктами в магазин со все той же безмолвной продавщицей за прилавком.
Антон ему докладывал:
– Осень. Дождь.
Или:
– Осень. Холодно.
А однажды, где-то через полмесяца с начала добровольного затворничества Стаса, сказал:
– Пошел снег.
Стас выглянул в окно, чего эти полмесяца не делал, не испытывая желания смотреть на мир, и убедился, что друг не шутит. На землю тихо ложились белые мухи, постепенно устилали грязь и лужи подобием ковра.
Стасу сделалось тоскливее некуда. С ностальгическим чувством он вспомнил, что в день первого снега всегда давал ученикам задание написать небольшое сочинение на одноименную тему: "Первый снег". А там накатили и мысли об Оле, от которых он с таким усердием старался избавиться.
"Почему же ничего не происходит?" – маялся Стас, чокаясь с Антоном и ожесточенно опрокидывая рюмку за рюмкой.
А на другой день почтальонка принесла письмо. С детства, со времен той истории с раскуроченной посылкой с Гофманом, Стас почтальонов недолюбливал, но на этот раз крупной, мужиковатой женщине с синей сумкой на плече обрадовался. Когда она вручила ему запечатанный конверт, рассыпался в благодарностях. У него имелось предчувствие, что письмо это послужит этаким трамплином в новую жизнь.
В сведениях об отправителе на конверте была написана незнакомая фамилия. Обратный адрес – город, с ничего не говорящим Стасу названием, где-то в Сибири.
– Весточка из неизвестности, – весело прокомментировал он. Почтальонка каламбур не поняла.
Едва ее выпроводив, Стас в нетерпении разорвал конверт и развернул вложенный в него лист. Судя по аккуратному, убористому почерку писала женщина, определенно молодая; эта догадка подтвердилась содержанием письма.
"Здравствуй, Станислав, – прочитал он.
Позволю себе с первых же строк перейти на "ты". Уверена, ты не обидишься на такую фамильярность, потому что у нее есть причина. Возьму быка за рога и сразу ее озвучу: я – твоя сестра. Да-да, не удивляйся, братик! У нас с тобой общий отец – Виктор Сергеевич Гусев. Именно к моей маме он уехал от вас в Сибирь, женился на ней, а там и я родилась.
Отец никогда не скрывал, что у меня есть старший брат. Когда я была маленькая, много рассказывал о тебе. Не о том, какой ты есть на самом деле, потому что не знал тебя, а о том, каким тебя представлял. Целые уморительные истории о твоих воображаемых шалостях сочинял. Я хохотала, как сумасшедшая, но втайне ревновала к тебе.
При этом отец был категорически против того, чтобы я тебе написала. Он видел себя виноватым перед тобой и не хотел даже напоминать о себе, чтобы не вызвать таким образом твоего раздражения. Я, став постарше, уговаривала его, пыталась втолковать, что, наоборот, надо написать, чтобы попросить прощения, да и вообще расставить все точки над "и". Но он упрямо стоял на своем. Он был упрям.
"Был" – потому что месяц назад он умер. Сердце... Он знал, что может умереть в любой момент, но все равно оставался непреклонен: нельзя напоминать о себе сыну (тебе, то есть) – нельзя, и все тут. Он даже находил силы трагически пошутить: "Не стоит его тревожить такой малостью, как моя смерть". Шутка шуткой, но он действительно так истерзал себя чувством вины, что боялся сообщить о себе, чтобы не побеспокоить тебя даже простым напоминанием о себе. А незадолго до кончины признался, что пытался один раз, давным-давно, когда ты был маленький, наладить с тобой и твоей мамой отношения, послал вам какую-то посылку, но вы не ответили. Именно тот случай, думаю, и увеличил до чрезмерных размеров его чувство вины. А вообще он очень любил тебя. Честно, он сам признавался мне!
Лишь после похорон отца я в его бумагах отыскала ваш с мамой адрес и наконец собралась с духом и вот пишу.
Расскажу о себе. Сейчас перечитала то, что написала, и ужаснулась. Имя свое назвать забыла! Уже по одному этому можешь судить, насколько я взволнована, впервые – пусть и заочно – общаясь с братом. Так вот, зовут меня Аня. Кроме меня, сестры, у тебя есть еще и племянница – моя дочка, тоже Аня. Я не думала ее так называть, но муж (его имя – Владимир) настоял. Говорит, я, мол, так тебя люблю, что хочу видеть в дочурке твое продолжение, даже в такой вещи, как имя.
В семейной жизни у меня все хорошо. Дочке два годика, я не работаю, сижу с ней. Владимир зарабатывает немало, так что на жизнь хватает.
Столько всего хочется тебе рассказать, что не знаю, за что и хвататься. Лучше приезжай-ка к нам в гости, пообщаемся, узнаем друг друга, родные же как-никак. А еще лучше – переезжай в наш город насовсем. На первых порах поможем тебе осмотреться, устроиться. Найти работу у нас не проблема, у отца Владимира, моего свекра, большие связи. Кстати, кто ты по профессии? Женат ли ты, дети есть? Я ничегошеньки о тебе не знаю, братик мой (надеюсь, разрешишь так тебя называть?). Так что напиши, пожалуйста, расскажи о себе. Жду!"
Ниже следовали многословные заверения в сестринской любви...
Новость о смерти отца мало опечалила Стаса. Все же это был чужой, далекий человек, сам захотевший стать таковым. Конечно, без него Стас не появился бы на свет, однако испытывать признательность тут не за что. А вот неожиданное обретение сестры, о которой прежде слышал только в детстве от мамы, он воспринял с воодушевлением. "Это знак, – подумал он, – подсказка, что мне делать. Недаром же она зовет меня переехать в ее город". Что до родственных чувств к Ане, то их он все же в себе не обнаружил: как ни крути, она тоже чужой человек. Но возможно, что только пока!
С легким сердцем Стас решился принять ее предложение, хотя и понимал, что вряд ли она делала его всерьез. Ни единой лишней минуты не хотелось жить в родном городке посреди степей, не принесшем ничего, кроме страданий и ощущения нелепости жизни. Посреди заснеженных, к слову, степей: за ночь снег полностью укрыл землю, похоронив осень под белым саваном.
Тут же Стас сочинил длинное ответное письмо. В нем он поведал о себе, о том, как был счастлив узнать о существовании сестры. И сообщил, что поскольку на малой родине после смерти матери и разрыва с любимой у него близких не осталось, а иметь рядом родственную душу – одна из самых больших потребностей человека, то он, прислушавшись к ее призыву, переезжает в Сибирь, в ее город. "Пусть тебя не удивляет столь скоропалительное решение, – писал Стас в конце. – Просто я ждал чего-то подобного от судьбы".
Буквально через три недели, продав задешево, через объявление в местной газете, дом, мебель и книги, Стас собрал вещи и уехал. Прощаться ни с кем не было нужды. Только с Антоном. Да еще Виктор ни с того ни с сего пришел на вокзал проводить его. "Как он вообще узнал? – изумился Стас. – А хотя понятно. Антон, наверно, сказал Валентине, та ему". Был Виктор, понятное дело, уже не в оранжевом плаще, а одет вполне по погоде – в теплое пальто.
– Уезжаешь, значит? – спросил он об очевидном.
– Ну да, как видите, – неохотно ответил Стас.
– Из ада не уедешь.
– Я знал, что вы так скажете.
– Хочешь, передам от тебя привет Оле?
– Нет, не надо, – отрезал Стас. Он говорил с Виктором резко и сухо и не чаял, как от этого презренного душегуба и от созерцания его мерзкой бородавки отделаться.
Сперва Стас на автобусе добрался до краевого центра, а там сел на поезд. И поезд помчал его по заснеженному аду...
Эпилог
Если Стас покинул город, то все другие остались на своих местах. И все усугубилось.
Павел Васильевич, учитель труда, развил свою теорию до безобразия. Он пришел к мысли, что коль скоро после смерти выяснится, что его не было, то и сейчас, при жизни, если отбросить некоторые формальности, как то тело и дух, его нет. И других людей тоже нет. На быте Павла Васильевича это открытие никак не отразилось, зато к окружающим, и женщинам в особенности, – он стал снисходительнее. "Меня нет – и вас нет, – думал он и улыбался. – Какой же мне смысл вас не любить?"
В отдельные мгновения отсутствие бытия и вовсе приходилось в радость: едва подступал приступ боли от разбушевавшейся язвы, Павел Васильевич вспоминал об этом отсутствии, и боль тут же утихомиривалась, словно пристыженная внезапным осознанием того, что ее хозяина нет, а значит, и ее быть не должно. Вскоре после Нового года он умер – тихо и без боли.
Леша Китаев совсем распоясался. Когда его раньше ругали за плохую успеваемость в школе, он, усердно строя виноватый вид, обещал исправиться, взяться за ум прямо с начала следующей четверти. Теперь же в ответ на упреки и нотации он только бурчал: "Ну и что? Вот Таня Ковалева умерла!" – и больше ни звука. Все разумели, будто бы Леша говорит о том, что, мол, все мы смертны и знания и хорошие оценки от трагического финала не уберегут... А он-то говорил об орфографии бытия!
Необходимость нарушать эту пресловутую орфографию толкнула на преступную тропку. Решив, что повзрослел и ошибок в диктантах уже не достаточно, чтобы вводить в заблуждение смерть, Леша однажды ночью, в начале зимы, разбил окно в городской библиотеке и залез внутрь. Повалил стеллажи с книгами, каталожные ящики, снес с петель дверь в читальный зал и, зачем-то прихватив с собой компьютерную клавиатуру, сунулся было назад в окно, чтобы выбраться наружу. Но потревоженный шумом сторож все-таки успел схватить его за ногу.
От недалекого, но в общем-то тихого подростка такого проступка не ожидали и на первый раз простили, только заставили прибраться и починить сломанное. Плюс за стекло родители заплатили.
Однако библиотека – это было лишь начало. По весне Леша принялся угонять оставленные без присмотра велосипеды. Вдоволь покатавшись, бросал подальше от тех мест, где брал. Горожане, в первую очередь велолюбители, кипели от возмущения, призывали правоохранительные органы направить все силы на поимку злоумышленника. Те, так, кстати, и не нашедшие пока убийцу Тани Ковалевой, заявляли, через газету "Городские новости", что делают все возможное. Но Леша так и не попался – ни людям, ни смерти.
Лариса Владимировна, понявшая, что ее страдания страданий других людей не уменьшат, предупредила супруга, что если он не бросит любовницу, она подаст на развод. Сергей Степанович испуганно повиновался. Но без душевных мук Ларисе Владимировне вдруг стало скучно, ее жизнь лишилась смысла. И она намекнула мужу, что он может возобновить отношения с "этой". Он удивился ее благословению на адюльтер, подумал, что не понял ее. Но Лариса Владимировна настаивала, причем уже без намеков: хочу, мол, страдать и все тут. Сергей Степанович и рад бы помочь, но беда была в том, что он рассорился с "этой" и сжег все мосты.
Однако из любви к жене, а больше – из склонности к разнообразию в постели он нашел выход в лице новой любовницы. Ею оказалась учительница начальных классов Вероника Всеволодовна.
Это вышло само собой из свойства ее натуры принимать все как данность, коей нет необходимости противиться. Когда директор как бы невзначай прикоснулся однажды к ее груди, в другой раз облапил за талию, а в третий шлепнул по заднице, она не возмущалась, а только рассеянно улыбалась в ответ. Измученный жаждой новой женщины, Сергей Степанович, естественно, счел непротивление Вероники за горячее желание любовной связи с ним. И логично, что они оказались в одной кровати. Роман не приносил им обоим особенного удовлетворения, если брать это понятие не только в физическом смысле, но и в духовном. Наоборот, он изводил их морально: Сергей Степанович раскаивался перед женой, Вероника недоумевала, почему судьба не подарила ей иную данность, посимпатичнее и помоложе, чем лысый и толстый директор.
Единственным настоящим развлечением для Сергея Степановича стали попытки подловить, как он это называл, "прерывание времени". Частенько он быстро бросал взгляд на наручные часы и останавливал его на секундной стрелке. Иногда ему мнилось, что застигнутая врасплох, стрелка мешкала пару мгновений и лишь потом начинала – или возобновляла – свой бег по кругу. Это и было прерыванием времени. Зачем ему нужно было его замечать, Сергей Степанович не знал. Просто развлекался со скуки. Что до рассуждений о судьбах педагогики, то таковых из его уст более никто не слыхал.
Узнав, что Стас уехал и уехал навсегда, Оля Ливнева поникла душой и впала в уныние. Вечера она теперь проводила у себя в комнате в одиночестве. Горько плакала, вспоминая и печалясь о Стасе. Что до Васи Чумакова, дружбу с ним Оля резко оборвала. Когда он, по привычке, по инерции влюбленности, увязывался за ней проводить из школы домой, она отмахивалась от него, как от назойливого насекомого, бросала раздраженно: "Ты не сможешь больше навредить Стасу, мелкий шантажист! Так что не ходи за мной, нас больше ничего не связывает!" Она и раньше жалела, что пришлось, спасая Стаса от неприятностей, расстаться с ним. Вася, правда, своими шутками, анекдотами и трепетным к ней отношением заставлял забыть о тоске, и Оле казалось даже, что никакой тоски и нет. Но с отъездом Стаса она поняла, что ничего уже не изменишь, и грусть-печаль поднялась в полный рост. Впервые Оля задумалась о жизни как об осознанной необходимости страдать. Потому что иначе это не жизнь, а глупое порхание с ветки на ветку. Таким порханием она пробавлялась прежде и не чувствовала, что живет. И лишь потеряв Стаса, теперь уже насовсем, ощутила полноту бытия. Но от этой мысли уныние не спадало, а только поднималось выше, как вода в половодье.
Отшитый Олей, Вася Чумаков, понятное дело, тоже загрустил. Его понимание мира как чьей-то шутки не пошатнулось, но отныне он полагал, что это – злая и неостроумная шутка, лакомая лишь для извращенного чувства юмора. Соответственно и сам он начал шутить зло и похабно. Однажды на уроке литературы (из-за того, что учителя вместо Стаса пока не нашли, ее вела у 9 "в" Лариса Владимировна), так вот однажды Вася заявил с усмешкой и во всеуслышание, что зря он вылез на свет из женского полового органа, назвав, естественно, орган этот грубо, по-простонародному. Такое умозаключение, насчет напрасного появления на свет, стало следствием двойки, что влепила ему Лариса Владимировна за незнание грибоедовского «Горя от ума»: она вообще, по определению учеников, "буйствовала", считая, что Стас их чересчур распустил. После этой реплики Вася был выдворен с урока, а потом его прорабатывали на педсовете, заодно с Лешей Китаевым, взывая к стыду. Но Васе было не стыдно, а смешно.
Молчаливая продавщица потеряла табличку с именем, и все в одночасье позабыли, как ее зовут. Это обстоятельство, как и все иные обстоятельства жизни после ухода мужа, оставило ее безразличной. Новую табличку она делать не стала, а нашла в отсутствии имени, пусть и не окончательном, а лишь в памяти людской, даже некоторую оригинальность. Об одном досадовала – что не лишилась имени раньше, тогда муж, глядишь, из жалости и не бросил бы ее ради жены школьного учителя труда Павла Васильевича.
Семья Ковалевых, вопреки расхожей истине о том, что время лечит, с утратой Тани не свыклась. И Елена Алексеевна, и Дмитрий Иванович, и Рома – каждый провалился в себя, как в пропасть, как в болото, и лишний раз оттуда не выбирался.
Чувство Антона к Валентине, будто дойдя до критической точки, стало нестерпимо тяжелым и теперь не таилось от него ни на секунду. Преследуемый осознанием того, что у него нет шансов на взаимность, Антон и любил, и уже ненавидел одновременно. И ничего не мог с собой поделать. "Боготворю и проклинаю!" – писал он на каждом попавшемся клочке бумаги. Если попадался лист побольше, набрасывал портрет Валентины и тут же густо замалевывал. Отчаяние клубилось над ним сладким ванильным запахом ее духов, он дышал им и задыхался. Много раз Антон порывался последовать примеру Стаса и удрать из города, подальше от своей мучительной любви. Но именно эта любовь его и удерживала: "Проживу ли я, лишившись возможности видеть, хотя бы видеть Валентину?"
Так страдал Антон.
Сама Валентина тоже мучилась. Ее муж Виктор по ночам спал очень тревожно, много ворочался, тянул на себя одеяло и часто вскрикивал. Не это, конечно, ее мучило (к беспокойному сну супруга она за долгие годы брака не могла не привыкнуть), не это, а то, что именно в последнее время он кричал. Поначалу Валентине казалось, что его уста произносят нечто бессвязное и нечленораздельное, но как-то раз она прислушалась и с ужасом разобрала слова: "Сука! Ты опять жива? Все равно убью! Задушу! Всегда буду тебя убивать!"
Наутро Валентина ничего не сказала Виктору, и на следующее промолчала, и на третье, – эти слова он твердил каждую ночь, а она не спала и слушала. Она маялась в догадках: кого же это он убивает во снах? Уж не ее ли, жену, с которой прожил почти двадцать лет? Ну, вполне возможно и понятно: поднадоела за столько годков! Валентина, конечно, не верила, что Виктор сможет убить ее наяву, но все же было жутко.
А однажды в его бормотании промелькнуло имя той, кого он грозился задушить. Не ее, Валентины, имя, но менее жутко от этого не стало; жизнь показалась не легче, а чернее. Виктор отчетливо произнес: "Убью тебя, Таня! Опять убью!" И кошмарная правда, как мозаика, тут же сложилась в голове Валентины; она поняла, о ком это Виктор. О Тане Ковалевой!
Значит, это он ее!.. Никаких других предположений Валентина не делала, нутром она чуяла, что иного не дано.
Но разум возобладал, наказал душе смириться: "Во-первых, это твой муж, какой-никакой, а любимый. Во-вторых, никаких доказательств нет, кроме одного ночного выкрика". (Более Танино имя он не произносил.) И все же для смирения требовалось напряжение нравственных сил, и когда Валентине не хватало самой себя для поддержания этого самого напряжения, то она, как было сказано, мучилась.
Виктору действительно снилась Таня. Каждую ночь – Таня. И каждую ночь она была живая, и ему приходилось опять убивать ее. Он этого не хотел, но чувствовал, что должен, ибо нельзя оставить убитого тобой в живых, так разрушится что-то большое и необъяснимое, едва ли не миропорядок.
Виктор просыпался и думал, что одно и то же сновидение, приходящее к нему, – это провозвестник нового круга ада, провозвестник, который дает понять, насколько хуже в новом кругу, нежели в нынешнем. Теперь он жалел и сокрушался, что так стремился туда перейти, молил Бога, чтобы тот его оставил на месте. Молил и вместе с тем знал, что Бог его не слышит, потому что Бога здесь нет.