Глава тридцать первая
Суть не далась
Дорога домой много времени не заняла: Стаса подгонял дождь, а еще – нестерпимое желание оказаться подальше оттуда, где живут Оля, предмет его несчастной любви, и убийца, Олин отец. В первую очередь – Оля: какие бы переживания, какой бы камень на душе ни оставил после себя разговор с Виктором, а гнетущие мысли о ней опять вылезли на передний план.
"Как знать, возможно, мы и правда в аду? – думал Стас. – Для меня ад – это ты, Оля, твое предательство, твоя холодность. – Восстанавливая в уме речи Виктора, он теперь мысленно спорил с ним: – Ад, в котором мы обретаемся, создан Богом? Какая чушь! Это мы, люди, творим его. Каждый – свой собственный, а потому особенно безнадежный – в виде безответной любви, уныния, ненависти к миру. И Бог здесь не при чем!» Занятый собой, Стас как-то упустил, что есть еще страдания, вызванные смертью близких, мучительными болезнями, страдания, каковые без влияния извне, собственноручно, так сказать, человеку сотворить невозможно. Совсем он про это запамятовал. Потом исправился, но это никоим образом не переменило его суждений о рукотворной природе ада.
Добравшись до дома и с облегчением сняв промокшую одежду и обувь, Стас, не мешкая, раскрыл тетрадь, что всучил ему Виктор. Он верил, что она поможет ему окончательно постичь Таню, ее мятущееся сердце и беспокойный разум; пока же ее образ, несмотря на все, что он уже успел о ней узнать, рисовался несколько размыто, незавершенно.
Записи в своей тетрадке Виктор, как оказалось, вел следующим манером. Сначала излагал то, о чем вещала ему Таня, затем ниже передавал собственные умозаключения насчет сказанного ею. Иногда встречались и записи в форме диалогов.
Кое-что – например, о все том же гробике или о том, что люди живут не по совести, – Стас пропустил, потому что это было ему не ново. Но остальное, несмотря на обилие грамматических ошибок и подчас излишнюю напыщенность стиля, никак не вязавшуюся с техническим складом мышления, читал с любопытством. Картина Таниного сознания дополнялась яркими, хотя и предсказуемыми мазками. Правда, сперва Стас недоумевал тому, что Виктор говорит о ней в настоящем времени, как о живом человеке, но быстро понял очевидное: она и была жива, когда все это писалось.
Вот каковы были первые строки: "Таня считает, будто самая главная беда мира заключена в преобладании тьмы над светом, плохого над хорошим. Бед, несчастий, горя, зла куда больше, нежели спокойствия, благоденствия, добра и неги.
Впрочем, данное наблюдение – никакое не открытие Америки. Оно внове лишь для тех, кто только что покинул или покидает пору детства. Тот, кто пожил, все это видит, знает и понимает".
Следующая запись (уже подлиннее – Виктор расписывался) заинтересовала Стаса как учителя-русоведа:
"По Таниному мнению, язык человеческий, и русский в частности, по природе своей циничен и пессимистичен, то есть соответствует общему положению дел во вселенной. Во благо ли, в обречение ли, а язык, говорит Таня, загодя приготовляет своих носителей к худшему. Я спросил, с чего она взяла, в ответ она привела примеры. Пару из них я хорошо запомнил. Вот есть, скажем, слово "година", от слова "год". Оно употребляется в словосочетаниях только для обозначения чего-то отрицательного: "година бедствий", "година испытаний", "тяжелая година". Но нет годин счастья, прекрасных и упоительных годин. Почему? Да потому что для всего хорошего мудрый русский язык предусмотрительно оставляет более короткие периоды времени: "прекрасный день", "миг удачи", "чудное мгновение". То есть язык будто бы подтверждает, что плохое длится всяко дольше хорошего!
А если вспомнить язык юристов! В криминальных сводках в «Городских новостях» часто встречается такое выражение: «преступление, предусмотренное законом таким-то». Если вдуматься в его не то чтобы скрытый, но не самый явный смысл, то ужаснешься: всякое преступление, всякое злодеяние в мире – предусмотрено! То есть заложено в природе вещей и в природе человеческой!
С таким языком и литература не может не быть жестокой. Сами вспомните, горячо убеждает Таня, Катерина из "Грозы" Островского бросилась в Волгу, а Анна Каренина – под поезд. Ромео с Джульеттой тоже плохо кончили, не говоря уж о Веничке, так и не доехавшем до Петушков. А белый Бим – черное ухо! А старушка-процентщица! А мадам Бовари! Что ни книга, так непременно чья-то смерть! До чего же легко писатели разбрасываются жизнями персонажей! Понятно, они думают: ничего, мол, этого убили – другого создадим, благо воображение богатое. Творцы! Таня говорит, что ей не по себе, когда она читает о том, как страдает или умирает очередной герой произведения. Нет, она, конечно, отдает себе отчет, что это вымысел и как бы понарошку, как в детской игре. Но кровожадность литераторов поражает. Естественно, она вытекает из общей жестокости мира: они всего лишь чада его, а генетика есть генетика. Тут я позволил себе напомнить о множестве книг со счастливым концом, так называемым хеппи-эндом.
– Эти книги тоже жестоки, – возразила Таня. – Жестоки тем, что обманывают, скрывают истинную суть жизни.
– И те книги плохи, и эти, – не смог я сдержать недоумения, вылившегося в раздражение. – Так что теперь, вообще людям книжки не писать?
– Лучше не писать, – невозмутимо ответила она.
Странное суждение, должен сказать. Сам я не большой поклонник литературы, читаю мало. Но с Таней не согласен. Пусть пишут, если делать нечего. Я вообще к людям снисходителен. Не так, как чересчур категоричная Таня".
Еще одна запись:
"Человечество Таня презирает, хотя и заявляет, что не презирает, а всего лишь относится к нему так, как оно того заслуживает. Неоднократно она перечисляла отрицательные качества, присущие людям: сладострастие, властолюбие, чревоугодничество, трусливость, леность, лживость, лицемерность, самовлюбленность, скудоумие, алчность и так далее. Называя все это, Таня загибает пальцы на руках, какие-то слова переставляет местами, иногда что-то из данного списка заменяет другим, чего я не упомянул по забывчивости (чем не еще один порок – короткая память?). Но на десятый, завершающий и потому самый значимый палец (у нее это всегда левый мизинец) она неизменно оставляет главный, по ее разумению, недостаток человечества, предтечу всех остальных – веру в Бога.
Я, конечно, не особо религиозен, ибо кто религиозен в наш прогрессивный век; но объявлять веру в Бога или в иные высшие силы источником всех бед, как это делает Таня, я бы воздержался. Скорее вера – это следствие другого порока – глупости, или, как она выражается, скудоумия. Но Таня со мной не согласна: религиозность, считает она, из скудоумия не вытекает, потому что является производной не от скудости ума, а от скудости души. От духовной нищеты. Люди не могут жить сами по себе, без надежды на кого-то свыше, вот и верят в Бога, подменяя им собственную душу, собственную совесть. Но ведь в том-то и дело, утверждает Таня, в том-то и дело, что Бог – плохая замена совести, потому что он, по людским представлениям, только прощает грехи. Совесть же – не допускает человека к их совершению.
– От веры и идет мерзость человеческая, испокон веков идет! – с жаром убеждала она меня. – Если кого-то она держит более-менее в рамках, то большинству, наоборот, дает зеленый свет на пути к разврату и злу: все равно господь простит, он добренький.
Я пытался возразить:
– Неверующие грешат наравне с верующими, следовательно, обвинять религиозность в том, что люди плохи, безосновательно.
Но Таня настаивала:
– Вы, должно быть, полагаете, что атеистов пруд пруди? Да нет ни одного! Есть такое понятие, как генетическая память, я в учебнике биологии вычитала. Так вот, в генетическую память человечества въелась вера в Бога. Въелась еще с тех первобытных времен, когда беспомощный перед природой человек молился молнии, ветру, преклонялся перед солнцем и луной. И от нее, от веры этой проклятой, невозможно избавиться, хотя люди давно уже властители природы, просто невозможно избавиться! Как, например, кошке невозможно избавиться от собственного хвоста, она может только не видеть хвост, не чувствовать его, но никак не откусить напрочь. И если все же наш современник провозглашает себя атеистом, поборником научного мировоззрения, то подспудно религиозность по-прежнему сидит в нем. Но вся соль в том, что кошке хвост нужен, а вера – это атавизм, она давно бессмысленна. Бессмысленна, как и всякий атавизм (тоже, видимо, словцо из учебника).
– И что, даже в тебе вера сидит? – подначил я ее.
– Даже во мне, – признала она со вздохом. – Неспроста же я столько думаю о Боге, пусть и в том смысле, что его нет.
– И неужели нет никакого выхода из религиозности?
– Выход только один – ждать. Ждать, пока человек не эволюционирует (Таня явно увлеклась терминами из биологии).
– Ждать, пока хвост не отпадет, как некий атавизм? – уточнил я. – Но это же дело тысячелетий.
Таня развела руками:
– При нашей жизни этого точно не произойдет. Можно только хотя бы чуть-чуть ускорить процесс эволюции. То есть, надо просвещать людей. Должны же они понять, что Бога в нашем мире нет, что надеяться не на кого. Что никто их не простит! Освободившись от мыслей о Боге, от которых и я, как уже сказала, не свободна, человек обретет, наконец, совесть, сейчас же вместо нее только оглядка на кару высших сил, как у меня была в детстве оглядка на гробик. А пока – пока следует заставлять себя, как я заставляю, жить по совести, а не по Богу.
Я долго размышлял над тем, что говорит Таня о вере. Если разобраться, здравое зерно в ее речах имеется. Я согласен, что слепая вера в Бога, да еще облеченная в форму религии, – несусветная глупость. Но дальше мы с ней расходимся. Как по мне, понимание того, что Бог есть, выходящее не из веры, а из логики мироздания, – это вовсе не глупость. Это мудрость, хотя, впрочем, и бесполезная, ибо что она дает, кроме вопроса: почему, несмотря на Бога, мир худ? По Тане же, и мир худ, и Бога нет".
"Меня удивляет в Тане, что, взирая на людей свысока и с пренебрежением, как на пыль, она тем не менее провозглашает необходимость доброго отношения к ближним и не только к ближним – ко всем. Однако же сама она не видит в этом противоречия, скорее наоборот – одно обусловлено для нее другим. Ей, понимаете ли, щемяще жаль человечество, вынужденное жить в жестоком мире за неимением лучшего.
– Люди и без того страдают, болеют, теряют любимых, умирают... – говорит Таня. – Я, разумеется, не льщу себя надеждой, что от моей к ним доброты им полегчает. Но так я, по крайней мере, выражу свою жалость. Это нужно не людям – это нужно мне! И для совести, и просто так.
Тут, мне кажется, она делает одолжение остальным людям, так и не снисходя до них. И мучается из-за того, что не может снизойти, почувствовать искреннее сочувствие".
"И еще кое-что из Таниных мыслей касательно слов. То есть порядка слов:
– Вот есть такое расхожее выражение "выдавать желаемое за действительное". Обычно употребляется применительно к частному случаю, к отдельно взятому человеку. Но если поменять слова местами: "выдавать действительное за желаемое", – рассуждает Таня, – то получится всеобъемлющее, всеохватное объяснение тому, почему люди не замечают убожества миропорядка и кажутся сами себе относительно счастливыми. Они принимают то, что есть, за то, что они хотели бы для себя. Вот и довольны. Я не о бытовом и не о бытийном уровне, тут они могут быть и огорчены, тем, например, что жена ушла или живот, скажем, разболелся. Я веду разговор о сверхбытийном восприятии мира, если о таковом вообще можно вести разговор. Человечество устраивает то, как в абсолюте устроен мир; простите за тавтологию. Устраивает, потому что оно уверено, будто именно это ему и нужно. Способствуют такому самовнушению вступающие здесь в дело способы выдать уже желаемое за действительное. А именно – религия: как же, мы, дескать, дети самого Бога, чего еще желать! – и наука: человек, гордись, ты царь природы, единственное разумное существо! (Подозреваю, это опять-таки навеяно учебником по биологии.)
Слишком путано, как мне кажется. Сверхбытийное чего-то там, детская игра в слова... Все больше я склоняюсь к тому, что Таня заблуждается в попытках объяснить мир. И зреет во мне моя собственная теория, раскладывающая по полкам логику вселенной. Пока не могу ее окончательно ухватить и сформулировать, но это вопрос времени, надо только еще немного послушать Таню. Из ее заблуждений я и выведу свою правду!"
В том же духе были и остальные записи. Правда, ближе к концу Виктор уже мало внимания уделял пересказу Таниных мыслей, в основном сосредоточившись на изложении собственных умозаключений. В частности, он подробно передал собственную теорию, будто мир – это ад, ту теорию, что озвучил Стасу в их беседе. Вот только опять опустил подробности того, каким путем пришел к этой мысли: пожалуй, в ней действительно было больше от наития, нежели от разума.
Что до Тани, то мир, пускай она и не дошла до подобной "адовой" идеи, представал перед ее глазами неуютным, враждебным, без капли надежды, и представал он таким со всех сторон, откуда бы она ни посмотрела. Но самое важное для Стаса так и не прояснилось, а именно: какая неведомая тайна мироздания вызвала в ней такие суждения. Обычно столь мрачный взгляд на природу вещей рождается под влиянием внешних обстоятельств и у людей, многое или почти все потерявших: близких, любовь всей жизни, бесцельно прожитые годы. Но у нее, пятнадцатилетней девчонки, он должен был стать следствием как раз-таки некоей постигнутой тайны. Но какой? Складывалось впечатление, что истина (если это истина) свалилась на Таню с неба, и возможно, она не смогла ее тяжести вынести, вот все и закончилось, вполне логично, ее смертью.
Тем не менее Стас дочитал до последней страницы и только тогда, досадуя на так и не давшуюся суть Тани, отложил тетрадь. Он решил ее не сжигать, вопреки просьбе Виктора, чтобы хоть в чем-то противоречить ходу событий, что развивались так, как хотел того он, убийца.
Вечером в гости к Стасу явился Антон. Не пустой – с бутылкой водки.
В душе у Антона разливалась мутная горечь, какая всегда его мучила в минуты отчетливого понимания, что его любовь к Валентине не имеет шанса на благополучный исход. Такое понимание имело место быть и тогда. По воскресеньям у него был выходной, но он обычно работал, потому что и Валентина работала и он мог лишний раз ее увидеть, поздороваться с ней на пороге. В тот день она показалась Антону как никогда красивой, возможно на контрасте с унынием, что лилось с неба вместе с дождем. И Антон под влиянием ее недостижимой красоты загрустил и решил напиться. Купил после работы водки и пошел к другу.
– Что за повод? – спросил Стас, когда Антон выставил бутылку на стол.
– Хреново мне, – отозвался тот.
– Понятно. Мне тоже. – Стас достал рюмки из буфета и колбасу, сыр, рыбу и кабачковую икру из холодильника.
Пили они быстро, зло и молча, каждый думал о своем. Один – об Оле, другой – о Валентине.
Когда бутылку приговорили, Антон наконец прервал безмолвие. Полюбопытствовал:
– Как у тебя дела с твоей малолеткой?
– С Олей? – будто бы не понял Стас.
– Ну, а с кем же еще? Или у тебя еще одна есть?
– Да как-то не очень. Можно даже сказать, никак.
– Прошла любовь?
– Пожалуй.
Антон снова замолчал, сжевал кусок колбасы и сказал с грустной ухмылкой:
– Знаешь, а ведь сложись обстоятельства по-другому, я вполне мог стать твоим тестем.
– Тестем? – удивился Стас. – О чем ты? – Потом его озарило: – Как! Ты хочешь сказать, что... что ты влюблен в Валентину?
Антон, все с той же грустной усмешкой, кивнул.
– И поэтому ты такой печальный, как Дон Кихот?
Антон опять кивнул. Стас смотрел на него с жалостью. И почему всякий человек, кого ни возьми, несчастен и страдает? Неужели прав Виктор насчет ада? Или права Таня и это потому, что нет Бога? Увы, Стас так и не понял, чье восприятие вселенной вернее – убийцы, жертвы, а может, Павла Васильевича или чье-либо еще... Впрочем, какая разница?
Одной бутылкой Стас с Антоном, понятно, не ограничились: уж слишком тяжело было у обоих на сердце, чтобы довольствоваться малым. Они сбегали за добавкой в магазин к молчаливой продавщице и набрались до чертиков.