Глава тридцатая
"Бог есть, но Бога нет"
Здесь Виктор ненадолго умолк, как будто взял время, чтобы передохнуть.
– Надо же! – произнес он. – Как трудно, оказывается, откровенничать! Но все же надо выговориться, потому что молчать, держать все в себе – еще труднее. Я уже весь извелся, можно сказать! Так что я продолжаю. Перехожу к тому дню – к сути того, что произошло.
Никаких особых приготовлений к убийству я не делал. Я имею в виду орудие преступления – нож там или яд, – тут я рассчитывал на собственную физическую силу, каковой природа наделила меня едва ли не в избытке. Об алиби тоже не заботился – знал, что на меня не подумают. А если и подумают, так и что с того? Какая разница, где коротать жизнь до перехода на следующий круг – на воле или в тюрьме? Если смотреть с точки зрения вечности, отпущенной нам на мучения, то совершенно никакой разницы.
Единственное приготовление было из разряда, что называется, душевных – я собрался с мыслями, чувствами, внутренне подтянулся и окаменел, чтобы никакая хлябь вроде все той же совести не смыла моих намерений. Таким вот предельно собранным и духовно окаменевшим, будто полумертвый, я и явился в тот вечер к дому с привидениями. Пошел оттуда прямо с работы, перед этим жене позвонил и сказал, что направляюсь к соседу. По пути к месту, которому суждено было в очередной раз стать местом смерти человека, я старался никак не воспринимать окружающую действительность, чтобы она не сбила меня с толку своей обыденностью, чтобы не разъела то неординарное, к чему я себя подготовил. Шел, не разбирая дороги, не обходя луж и грязи, хотя и можно было, достаточно было лишь пристальнее смотреть под ноги, прибегнув к помощи пусть и тусклого, но все же света, который дарили миру фонари. Но я не видел света; темнота словно выплеснулась из души моей наружу и поглотила всякий свет. Опять говорю чересчур образно и замысловато, но по-другому не знаю, как выразить то, что творилось со мной тогда.
В такой кромешной тьме, ничего не видя и продвигаясь как будто в безжизненном вакууме, я и добрался к дому с привидениями. Тани еще не было, и в ожидании нее я зажег свечу и присел на табуретку. Да, мы, как в старорежимные времена, разговаривали при свечах, – я принес их из дому для некоторого комфорта. Табуретки же, старые и перекошенные, но вполне пригодные для сидения, нашлись там.
Я ждал Таню с нетерпением, боялся, что она сегодня не появится, а потом я уже не решусь спасти ее от мира, так ею презираемого, – да-да, я еще вдобавок и оправдание своему преступлению подыскал: сделаю, мол, доброе дело, избавив Таню от мира, а мир от нее, раз уж они так не подходят друг другу.
Я боялся, что Таня не придет, и в то же время знал, что непременно придет. Во-первых, она обещалась, на последнем нашем свидании, быть именно в тот день, а слово она всегда держала, стремясь к положительности и противопоставляя себя таким образом всему остальному, что ни есть во вселенной. А самое главное, я попросту чувствовал это звериным каким-то наитием. Да-да, если опять выразиться изящно, по-литературному, зверь внутри меня чуял ее кровь, пусть еще и не пролитую, но уже готовую пролиться.
Чутье не подвело. Уже за пять минут до Таниного прихода я понял, что сейчас она будет здесь, и поднялся с табуретки, встал у дверного проема. Сердце то билось редко, то начинало частить; виски сдавливала гнетущая боль; я вдруг понял, что напряжение, которое мной овладело, никогда не спадет, если я не убью Таню.
Наконец, послышались ее шаги. Я встал на изготовку. Когда Таня вошла, я, не дав опомниться ни девочке, ни себе, тут же набросился на нее, сжал пальцы на ее шее. Случайно заглянув в Танины глаза, я прочел в них ужас, а еще, как ни странно, – смирение и понимание, что ли, происходящего: то есть она как будто бы догадывалась, что ее ждет, и все равно шла на мучения и смерть. Ты можешь представить? Меня очень удивило, что она не сопротивлялась, даже не пыталась закричать; беззащитность моей жертвы и готовность умереть пробудила во мне жалость к ней, однако жалость эта была чувством самопроизвольно возникшим, не имевшим под собой твердой почвы, а значит, не имевшим и большой силы. То есть жалость никак не могла противоборствовать тому, что зрело и росло во мне так долго. Я, конечно, как ты понял, о решении убить Таню. (Стас в очередной раз кивнул.)
Короче, я довел свое черное дело до конца. Не хочу вдаваться в физические подробности тех минут: слишком больно и грязно. Впрочем, они и так во всей жестокости встают у меня перед глазами, стоит только отвлечься от обыденных дел. Да, вообрази себе, я нестерпимо мучаюсь от того, что совершил. Однако же, это каким-то образом меня одновременно и ободряет: усиление страданий моих подтверждает, что я близок к переходу на новый круг ада.
– Ну вот, пожалуй, и все, что я имел тебе рассказать, – развел руками Виктор. – Если возникли вопросы, можешь задавать.
– Возникли-возникли, не сомневайтесь, – сказал Стас слегка раздраженно. Он был потрясен услышанным и в то же время испытывал недовольство тем, что Виктор, как он считал, многое опустил в своем повествовании. – У меня вот что в голове не укладывается. Вы говорили об идейности Таниного убийства, подвели целую теорию околофилософскую для его объяснения и даже оправдания. А как же изнасилование? Вряд ли можно найти идею и для него. Что скажете? Или вы Таню не насиловали?! Вы, кстати, ни словом не обмолвились про то, что девочку, позвольте старинное выражение, снасильничали.
– Почему же, я не отрицаю, было дело. – Виктор потупил взгляд. – Но я не собирался этого делать. Нет, честно, клянусь тебе, у меня и в мыслях не было! – воскликнул Виктор с такой искренностью, что Стас поневоле ему поверил. – Но вот эта беззащитность Танина и податливость распалила меня и вызвала возбуждение, явившееся из самых черных глубин души. Я на месте Тани, знаешь, представил резиновую куклу, ну, такую, что используют для удовлетворения мужского естества одинокие мужики. Да она и была похожа на нее, казалась мне бесчувственной, безжизненной. Лишь Танины глаза, в которые я, сам того не желая, иногда заглядывал, выражали боль, страх и отвращение ко мне, к ее насильнику и убийце. – Виктор тяжело вздохнул. – Вот так.
– А почему вы так уверены, что перейдете на другой круг?
– Просто знаю. Есть у меня такое чувство. Не чувство даже, а сверхчувство. В конце концов, не зря же я пошел на все это! – опять воскликнул Виктор, но, правда, теперь в его голосе слышалось не так много уверенности.
– Ну, а откуда вы, собственно, исключая упомянутое вами наитие, взяли вашу теорию о том, что наш мир – круг ада? Неужели только из того, что должна быть логика в страданиях, на которые мы обречены с рождения?
– Если вкратце, в двух словах, то именно так. Зачем иначе такое мироустройство? Зачем еще тогда Бог создал нашу юдоль?
– Вы сказали Бог? Но если Бог есть, почему же не остановил он вас тогда, в тот момент, когда ваши пальцы сомкнулись на Таниной шее?
– Бог есть, но Бога нет. Это не парадокс, а констатация факта. В аду его нет, – сказал Виктор, после чего в помещении воцарилось тяжелое молчание. Его нарушил Стас.
– Еще вопрос. Почему вы потом возвращались на место преступления? Вас что, туда тянуло?
– Да не сказал бы, что так уж и тянуло. Просто иногда возникало вдруг желание посильнее помучиться, поупиваться собственным грехом, чтобы приблизить новый круг. А что для этого лучше всего подходит, как не место преступления?
– Вы Достоевского читали? – вспомнив свои мысли, предположил Стас. – «Преступление и наказание»?
Виктор посмотрел на него удивленно.
– Нет. Я художественное не люблю. Даже в школе не читал. Что-нибудь еще спросишь?
– Да, вот еще. Когда вы меня увидели там, вы... Вы хотели меня убить? Ну, хотя бы в первые секунды?
Виктор покачал головой.
– Нет. Не хотел. Вряд ли я решусь в этой жизни, в этом круге на еще одно убийство.
– А эта ваша записка, которую вы бросили мне в почтовый ящик... Как же она? – продолжал Стас интервью с убийцей.
– Обычная угроза, чтобы ты не сдал меня.
–Забавно, – усмехнулся Стас. – Но вы напрасно ее написали: как раз только благодаря вашей записке я и распознал вас, понял, кто вы.
– Как?
– По почерку.
Виктор усмехнулся.
– Вот как? Оказывается, я опростоволосился? Но я узнал тебя тогда, в тот вечер, несмотря на сумерки и на то, что до этого видел тебя всего раза два в жизни, и соответственно полагал, что и ты меня узнал. Ну, хотя бы по бородавке, – он снова любовно ее погладил.
– Я был так напуган и растерян, что и маму бы свою не узнал, – горько усмехнулся теперь уже Стас. Он подумал, что в несколько иной обстановке, более к тому располагающей, они оба засмеялись бы: один – над своей глупостью, другой – над своей трусостью. А еще Стас, прислушавшись к себе, с удивлением обнаружил, что неприязни, ненависти, презрения или других отрицательных чувств к Виктору сейчас не испытывает. Вернее, нет, тут же поправился он, испытывает, конечно, все вышеперечисленное, но сильнее всего этого было то обстоятельство, что он понимает Виктора, его мотивы и внутреннюю жизнь: душу и разум. Под воздействием этого понимания Стас даже попытался ободрить его:
– Вы сказали, что у вас возникло чувство, будто Таня догадывалась о ваших намерениях убить ее. Кажется, вы правы. Она действительно догадывалась, а может, даже знала: о своих предчувствиях она написала в стихотворении, которое случайно попало мне в руки. Она вас называла там человеком в оранжевом плаще и говорила, что вы жаждете ее убить. К тому же в тот вечер – вечер своей смерти – она сказала родителям, что заночует Оли. Это, смею предположить, для того, чтобы ее не хватились, чтобы у вас было достаточно времени осуществить задуманное!
Виктор был удивлен. В растерянности он не нашел ничего лучшего, как подтвердить то, что Стасу и так было известно:
– Ну да, есть у меня оранжевый плащ. Жена смеется, называет его попугайским, а мне нравится, не могу даже сказать почему...
– Да не в плаще же дело! – махнул рукой Стас. – А в том дело, что она знала, но все равно шла к вам! Это с ее стороны было такое своеобразное самоубийство, изощренное и жестокое по отношению к самой себе. Видно, мир до того ей досадил, что она не чаяла, как избавиться от него.
Стас видел, как просветлел взгляд Виктора после этих слов, и знал почему: у убийцы появилась возможность оправдать себя в своих же глазах не одной только мутной теорией, а еще и тем, что он якобы выполнял волю жертвы. Опасаясь, что еще чуть-чуть, и он начнет сочувствовать Виктору, Стас нагнал на себя отвращения к нему и продолжил разговор очередным вопросом:
– А вы не боитесь, что я вас все-таки сдам милиции? Вы же обмолвились, что больше не сможете убить, так что мне ничего не угрожает, верно же?
–- Верно, – спокойно согласился Виктор. – Но я уже говорил, что тюрьма меня не страшит. Что она такое, повторю свою мысль, по сравнению с вечностью, что отпущена нам на страдания? А еще если ты расскажешь о моем грехе, то я расскажу о твоем: о том, что ты спал с моей дочерью. Растлитель малолетних! – в глазах его опять сверкнула злоба; раньше Стас, встречая в книгах такой оборот, думал, что так говорится для красного словца, но сейчас убедился: в глазах действительно может сверкать злоба. Виктор продолжал: – Это же вроде тоже подсудное дело, нет? К тому же я подговорю Олю сказать, что ты все с ней проделывал насильно.
– Все было по любви! – вскричал Стас.
– А она скажет, что насильно, – с нажимом повторил Виктор. – Как еще она может поступить с человеком, который посадил ее отца, как не посадить и его в отместку? Да чтобы надольше! Забавная была бы развязка, не находишь?
Стас ощутил, как он сереет – и в лице, и в душе. Он как-то и не предполагал, что Виктор мог прибегнуть к такому простому средству, как шантаж. Или как это назвать в их ситуации? Стас терялся в определениях, да и вообще казался себе в ту минуту потерянным во всем, в чем только возможно: во времени, пространстве, жизни, нравственных ориентирах. Чтобы вновь обрести себя, он решил уйти: наверняка он сможет найти себя вне этой комнаты, вне общения с этим человеком.
– Мне, пожалуй, пора, – проговорил Стас, поднимаясь со стула. К предложенному чаю он так и не притронулся. Впрочем, ни глотка не сделал и хозяин: они оба за разговором забыли обо всем.
– Подожди, – остановил Стаса жестом Виктор и вышел в другую комнату. Через несколько мгновений он вернулся – с тоненькой ученической тетрадкой в руках. Протянул ее Стасу.
– Что это? – спросил тот.
– Ну, я же говорил, – обиделся Виктор. – Здесь я записал рассуждения Танины и сопроводил их своими комментариями. Только у меня одна просьба. После того как прочтешь, сожги тетрадь. Таня, как мне признавалась, сжигала свои дневники. Так что ты в память о ней тоже сожги эту тетрадь.
"Надо же, убийца призывает чтить память своей жертвы, – подумал Стас. – Как же нелепа и саркастична действительность!"
– Хорошо, – тем не менее сказал он. – Сожгу.
Чтобы не говорить до свидания или желать всего хорошего, он вышел, не произнеся ни слова. Виктор тоже молчал, провожая гостя до двери.
На улице по-прежнему шел дождь, настырно норовил пробраться холодными мокрыми пальцами под воротник куртки. "Все же надо было взять зонт", – пожалел Стас.