Поэт и редактор
- Значит вы написали сборник стихов, – редактор посмотрел на поэта и решительно взял папку с бумагами, которую вошедший положил перед ним на стол. – Много?
- Больше десяти туда вошло, – поэт ответил гордо, но с некоторым страхом следил за тем, как расположившийся в кресле седеющий мужчина в жилетке, достав из папки бумаги, раскладывает перед собой его стихи. – Я постарался отобрать самые лучшие…
- Вот как? – с сомнением произнёс редактор. – Начинается всё с двух стихов «К Ней»?
- Да, – поэт мял пальцы, – вначале я думал, что она – та самая… В общем, мы расстались, и я написал второе…
- Погодите, ваш сборник как называется?
- «Объятия вечности». Есть такая фраза в одном из стихов.
- Над названием можно ещё, конечно, подумать… Итак, «К Ней»?.. Хм…
Поэт не отрывал взгляда от глаз редактора и сам воскрешал в своей памяти строки, изложенные на бумаге:
«Она дана мне – для счастья.
Не для комфорта и не для себя.
Она дана мне, чтоб я оборачивался
И избегал греха.
Она дана мне – для изобличенья.
Как зеркало, как взгляд со стороны.
Я должен слушать её повеленья
И исполнять её мечты.
Она дана мне – для служенья.
Чтоб ей безропотно служил,
Снося её немощи с терпением,
И тихо и кротко любил.
Она дана мне – для счастья...
И я для счастья ей дан.
Чтоб и по смерти не расстаться,
И вместе с Богом жить на небесах».
Судя по выражению лица редактора, ему стихотворение не очень понравилось. Может быть, таил надежду поэт, он прочёл только первое, но не приступил ко второму:
«Не говори мне, что уйдёшь.
Говори, что останешься.
Не говори – то была не любовь,
Я скажу: ты ошибаешься.
Не говори мне, что уйдёшь.
Зачем тогда всё это было?
Зачем недоумения, слёзы, ложь,
Зачем были нервные срывы?
Зачем мы болели порой?
Зачем жили вместе?
Ведь кажется, была любовь,
И думали, что будут дети.
Не говори мне, что надо идти.
Это мы – эгоисты.
Нас Бог в одну плоть съединил,
А мы хотим разлучиться.
Нас Бог благословил...
А мы машем руками:
Ну и уходи, ну и пока, ну и иди...
А где же терпение, сопереживание?
Не говори мне, что надо идти.
Нам нужно быть вместе,
Иначе этот разрыв
Станет шрамом на сердце.
Я не верю, что так суждено.
Не уходи, оставайся!
Мы вместе всё переживём!
Но ты говоришь: «Пора прощаться».
- Что тут ещё у вас есть? – редактор отложил два листа и взялся за следующие. Поэт разочарованно опустил плечи.
- Не подходит? Их можно… потом напечатать, во втором сборнике.
- А у вас есть второй? – насторожённость в голосе не признак ли отказа? Или она только кажется, а на самом деле звучит надежда?
- Всегда можно создать последующие, если первый будет удачным, – поэт старался быть скромным, однако это плохо получалось.
- Что ж, взглянем на остальные. Они тоже объединены какой-то темой?
- Вот эти три, – засуетился автор, поднявшись с места, и, извинившись, начал рыться в бумагах, – о жизни. Я назвал этот раздел просто: «Жизнь».
- Три… – редактор принял из рук поэта стихи и, закусив губу, стал читать. С замиранием сердца на него смотрел худощавый молодой человек с запавшими глазами, лёгкой небритостью на лице, в мятой клетчатой рубашке.
«А жизнь, ты думаешь, проходит
В тоске, в суете, в чертах лиц.
И кажется такой суровой,
Что глядишь не вперёд, а вниз.
А жизнь, ты думаешь, проходит
В исканьях новых тревог.
И кажется, до финала недолго,
Но всегда – ещё один поворот.
А жизнь, ты думаешь, проходит...
Но в руках рулевое весло,
И путь – как бесконечное море.
И небо – как отраженье его».
По отложенному листу поэт понял, что сейчас редактор начнёт читать второе стихотворение из раздела. Пытаясь угадать реакцию читающего, молодой человек устремлял свой взор то на уголки губ, то на брови; ему начало казаться, что даже в покачивании головы может быть скрыта своя тайна.
«Для кого-то жизнь – это пир
С нескончаемыми переменами блюд.
Может, кто-то хочет уйти,
Но больше – не позовут.
Для кого-то жизнь – игра
С бесконечными ставками на кон.
Кто-то уже проиграл,
Но не покидает стол.
Для кого-то жизнь – борьба,
С выходом вечным на ринг.
Когда уже будет финал,
И ты узнаешь, кто победил?
Для кого-то жизнь – это грех,
Поскорее закончить б её.
Колесо не замедлит свой бег,
И ничто никуда не уйдёт...
И во всём – бесконечность пути.
И во всём – не отдохнуть.
Везде – и слава, и пыль.
Но в этих крохах ли суть?».
Гримаса исказила лицо редактора. Он чуть задержал в своей руке лист, что автор счёл благоприятным знаком, и затем приступил к последнему стихотворению.
«Втоптав жизнь свою в грязь,
Оставишь её как след.
И потом, спокойно встав,
Предашь сердце тьме.
Разрушишь настоящую суть,
Поклонившись мнимым богам.
Растворишь в умирающем воздухе дух,
Былинкою став...
А след – пусть останется там,
И пусть грязь не затопит его.
Тебя нет, ты поверил богам,
Для ничего отдал всё.
Для пустоты убил свою жизнь,
Но ты не уйдёшь в никуда.
Игрушкой став тьмы,
Опустошил небеса...
Но можно, гордость уняв,
Истуканов в грязи утопить.
Можно, покаявшись, повернуть вспять
И воскресить свою жизнь».
- Так-так, – постучал по столу ручкой редактор, – есть ещё один раздел. Как он называется?
- «Ночь мира», – с готовностью отозвался поэт. – Они несколько разрозненны, и я решил объединить их под такой… загадочной и туманной формулировкой.
- Может быть, назвать «Ночь в мире»?
- Нет-нет… Тут смысл… Смысл стихов в том, что…
- Ладно, не объясняйте, – махнул рукой редактор. – Ночь мира, так ночь мира… Их тоже три? Может, тогда одно в первый раздел добавить, и будет по три в каждом?
- Но первый раздел, – замялся автор, – о любви и расставании. Третье стихотворение там будет лишним.
- Пик любви? Нет? Не хотите? Ну, хорошо…
Поэт замер.
«Не ходи в эту ночь,
Когда тени серы и бледна луна,
А люди стремятся прочь
Закрыться в тёплых домах.
Не ходи искать в ней себя,
Ибо душу трудно найти.
Если нет любви в сердце пока,
Как вечность в себе обрести?
Не ходи искать свою ночь,
Без тени может жить свет.
Дождись, когда солнце взойдёт,
Чтоб в полдень на себя посмотреть».
Брови редактора взмыли вверх, поэт встрепенулся и мгновенно подавил вздох, когда рука читателя просто убрала лист под остальные.
«Если бы видеть чужое сердце,
Залезать в чужой ум,
Если бы в душу чужую вглядеться,
Не открывая свою.
Если бы видеть чужие планы,
Если б знать мненье о себе,
Если бы исполнять предсказанья
И видеть грядущий успех.
Если бы влиять на чьё-то здоровье,
Если б составлять чью-то жизнь,
Если бы всё заранее устроить,
Если бы – не уходить...
И если б ты был самим богом,
Если б горы переставлял,
Подумал бы ты – а каково это:
Любить всех, раздавая себя?».
Пальцы машинально переложили лист, и глаза вновь устремились на текст.
«Заря пустующего мира.
Пьяные птицы на ветках-обрубках.
Консервы домов забытых,
Разграбленные временем переулки.
Ушедшая осень надежды,
Зима выползающей тени.
Тучи в извести серой,
И мазок солнца на небе.
Объятия вечности раскрыты для неутешенных.
Но мир, видимо, падает мимо.
Счастье и блаженство – обещаны,
Их не было б, если б не созданность мира.
Вода с плесенью сплетается навеки.
Но даже сажа – не чернее совести.
Кажется, врата ада отверсты,
Но ещё спят в земле покойники.
И миру – ещё жить приходится
В ожидании весны-обновления.
Уныние пройдёт и раскрошится,
И настанет конец дням сожаления».
- Как вам? – решился, наконец, спросить поэт. – У вас есть замечания? Я готов исправить, что требуется.
- Послушайте, – редактор сложил листы стопкой и откинулся в кресле, сложив веером пальцы, – вы просили о личной встрече, настаивали, убеждали. Мы отвечали вам, что в переписку с авторами мы не вступаем, что вы можете подать свои стихи как в приёмную, так и отправить по почте, что о положительном результате мы вам сообщим. Вы продолжали утверждать, что только лично, только, как вы выразились, глядя в глаза, можете услышать отказ или одобрение. Я верно излагаю факты?
- Совершенно верно, – признал автор. – Дело в том, что я не могу принять заочный отказ. Тем более, я не могу читать или слышать заочное одобрение. Мне нужно видеть своими глазами реакцию, обратную связь, именно при первом прочтении. Я хочу видеть, нашли ли мои стихи отклик в чьём-то сердце, понятны ли они, и немедленно, если требуется, я готов ответить на любые вопросы, пояснить, уточнить. Я открыт к диалогу, обмену мнениями, исправлениям, коли это действительно необходимо. Я хочу услышать критику лично, тет-а-тет, публично, явно. Читая буквы, сухие строки на листе рецензии, разве я могу убедиться в том, что меня правильно поняли?
Редактор глубоко вздохнул:
- Однако пока я не выскажу вслух свою реакцию на ваши стихи, вы её так и не узнаете… Что, по-вашему, есть поэзия?
- Состояние души, – не задумываясь, ответил поэт. – Изложение своих чувств, эмоций, переживаний, своего мироощущения в слове, которое, музыкально звуча, затрагивает струны душ людей. Это меткость рифмы, чёткость ритма, изящность слога. Это афоризмы и точные наблюдения, которые запоминаются мгновенно, расходятся по устам и цитируются на каждом углу…
- Хорошо, допустим. Ваша… поэзия вашим же критериям соответствует? В ней есть музыкальность, изящество, чёткость? Ваши стихи быстро запоминаются и распространяются среди жителей города, страны, мира?
- Я пишу, как чувствую, – не смутился автор. – Я читаю их, и… они мне нравятся.
- Всем нравится то, что они пишут, – пробормотал редактор. – Но скажите вот ещё что. Что отличает поэзию, высокую и настоящую поэзию, от стихоплётства, от ремесленничества, от простого стихосложения, от графоманских потуг большинства так называемых поэтов? Что заставляет признавать поэтами Пушкина, Тютчева, Фета, Блока, Ахматову, Маяковского и отказывать в этом звании многим другим?
- Их стихи полны смысла, они совершенны по форме и слогу, они заставляют задуматься, сопереживать, они отзываются в сердцах и умах, они входят в резонанс с душами!.. Это непередаваемо. На ваш вопрос не ответить сухим языком определений, поэзию нельзя уместить в шаблон. И нельзя научить писать её, она – не механическое сплетение рифм, как вы выразились, стихоплётство. Поэзия – это небанальные рифмы, яркие образы, живой язык и отточенная музыкальность… В поэзии не важны ни личная жизнь поэта, ни его возраст. Важно лишь – его умение владеть и обращаться со словом, его гибкий ум и чувствующее сердце, его тонкострунная душа. Графомана, стихоплёта видно сразу – после прочтения остаётся неприятный осадок обманутости, недосказанности и неловкости. Ритм стихов убог, музыки нет, рифмы скучны, а темы – избиты и неинтересны. Образы тусклы и невнятны, за кажущейся образностью – нет, нет никакого тайного смысла. Это просто слова, подобранные без вкуса, это просто брошенные буквы, потерявшие какое-либо значение. И когда туман фраз рассеивается от ясного взора читателя, то не остаётся ничего, только лужица, только вода…
- Понятно, – вставил своё слово редактор. – Я не буду спрашивать вас о личной жизни, я анализирую только текст…
- И это правильно! – воскликнул поэт. – Это неважно! Важно только то, что написано, что произнесено. Автор должен уйти за скобки. Неважно, как он живёт, чем дышит… Как там жил Блок с дочкой Менделеева, что там было с Белым и с актрисками, как жили Брики с Маяковским, где и с кем мытарилась Ахматова после ареста и смерти Гумилёва. Прочь всё это!..
- Вот я и читаю ваши тексты, – его собеседник, ничуть не удивлённый горячностью автора, указал пальцем на бумаги, – и, к сожалению, не вижу в них поэзии. Это ещё очень сырые, не приглаженные строки, которые могут быть стихами, будь в них… поэтичность. Вы, конечно, хотите знать: что в них не так, почему я от лица издательства говорю вам, что мы их не примем. Я об этом вас и спрашивал – что есть поэзия. Вы ответили, что её нельзя определить. В таком случае и вердикт наш не требует обоснования. Если нет критериев качественности поэзии, если любое стихотворение – дело субъективного вкуса, то отказ от публикации, неприятие его – это решение конкретного человека. Мне – не нравится; у вас или у кого-то из ваших, наверное, они есть, поклонников – они вызывают восхищение.
- Но есть стихотворения, которые признаются таковыми всеми… – запальчиво возразил поэт.
- Это новые для своего времени, блестяще исполненные, полные смысла и внутренней красоты произведения. Читая их, понимаешь: они предназначены для вечности. В них талант автора соединяется с рифмой, слогом, стопами, ударениями, стихотворение звучит, дышит, поёт! Ваши… стихи претендуют на такой статус? Они через сто лет могут цитироваться и восприниматься как великая поэзия?
- Не всем быть великими…
- Хорошо, пусть так. Пусть не величием определяется поэзия. Возьмём ваши критерии. Вы много говорите о музыкальности. Ваши собственные стихи – музыкальны? Их можно положить на романс? В них есть певучесть, стройность ритма? В них есть, наконец, гармония? Не диссонируют ли они с нашим – и вашим, и моим, общим – пониманием поэзии? Нет, я не буду сейчас говорить ни о Кручёных, ни об обэриутах и так далее. Мы говорим о тексте, который хочет казаться поэзией, самой, если позволите, обычной поэзией. И что же? Я спотыкаюсь на каждой строчке, я пытаюсь войти в биение этих строк и ощущаю лишь какую-то аритмию… Где в них музыка? Другие ваши критерии – образность, живость языка, нестандартные рифмы. Образность в стихах довольно примитивна, скажем прямо, её и вовсе нет. Живость языка – когда постоянно глотаешь воздух, чтобы прочесть новую строчку, вряд ли это можно назвать живостью языка. Рифмы? «Навеки – отверсты», «дан – небесах», «проходит – недолго», «уняв – вспять»… Как-то не очень они сочетаются. Или, вы скажете, я не понимаю, я привередлив или старомоден?
Поэт бледнел, краснел, кусал губы, ломал пальцы, пока редактор перечислял недостатки его поэзии. «Что он всё так обще говорит?! – недоумевал автор. – Где конкретика, где примеры?.. Только в рифме просчёт?..».
- Нет, – поэт совладал с собой и распрямился в кресле. – Вы говорите слишком абстрактно…
- Вам что же, рецензию написать? – вдруг побагровел редактор. – Я и так выделил время, чтобы принять вас. Мы рукописи не рецензируем, не исправляем и не возвращаем. Но вашу…
Он поднялся из-за стола и, выйдя к поэту, вложил ему в руки бумаги.
- Вашу… поэзию мы вам вернём. Прощайте! – редактор кивнул в сторону двери, и молодому человеку ничего не оставалось, как встать и, не проронив ни слова больше, удалиться.
Закрыв за собою дверь, поэт грустно усмехнулся. В который раз он получил отказ! Дело ли в нём, в его стихах, или дело в редакторах, во вкусах, в требовательности публики? Может быть, стоит пойти со своими стихами в клубы, на конкурсы чтецов, услышать не только одобрительные возгласы от друзей, но и от посторонних лиц? Пора, пора вырваться из узкого круга, пора нести свою поэзию в народ! Не через издательства пусть, не через одеревеневшие их умы, не через окаменелые сердца их – а через Интернет, через кружки, через живое произнесённое слово!..
Воодушевлённый, поэт тем не менее тут же сочинил стихи, которые поспешил записать дома:
«Кому-то лучше баловаться прозой,
А он пописывает глупые стишки.
Не стать величием народа,
В веках Поэтом не прослыть.
Да я и не хочу – зачем мне это?
Другая ждёт меня судьба.
Предначертало моё сердце:
Поэзия – дорога в никуда.
Иной считает, что он гений,
Каких ещё наш свет не порождал.
И может быть, под взглядом неба
И вправду мудрость изрекал.
Но он забыт, как многие забыты…
Других печатают стихи,
И получив призы за складность рифмы,
Лишь ими славятся они.
Ну что ж – пусть так, пусть так и будет.
Не отягощу своею мыслью вас.
И озарение тогда наступит,
Когда родится гений мысли и пера».
А редактор в своём кабинете, едва поэт вышел, грустно покачал головой. Сколько их ещё будет?! Сколько ещё таких же «поэтов» по всей стране, по всему миру, считающих, что если умеешь сколь-нибудь внятно писать, как-то излагать свои мысли на бумаге и если ещё (о, вот успех!) образовывать рифмующиеся строки, то ты уже непременно поэт, достоин публиковаться в журналах и томным голосом рассуждать о тенденциях в современной поэзии. Когда они посмотрят сами на себя, когда им, наконец, скажут, что они – не лучшие, не худшие, они просто сами свои, они не поэты, они – рифмоплёты, они пытаются стать, но никогда не смогут быть? В своём воображении они уже звёзды да только ходят по земле и ногами… Скажи им слово поперёк, скажи им, что их «поэзия» неудобоварима – прослывёшь ретроградом, старым идиотом или чего похуже. Покажи им их самих, сорви с зеркала покрывало – нет, они не признаются и не признают, кто они есть, они привыкли уже считать себя поэтами, они привыкли писать и изрекать. Они ответят, что их не понимают, они ещё прославятся («потом, через много лет меня поймут!»). Сколько ж до них было таких же!.. Лучше б занимались тем делом, которым умеют, если умеют ещё что-либо.
А поэзия, редактор вздохнул, кто бы и вправду определил раз и навсегда, достоверно, точно, что она есть. Иначе так ведь и будут всякие «поэты» считать свои опусы настоящей поэзией, себя же – не понятыми обществом, непризнанными гениями.