Моя младшенькая любит живопись...
Не фламандскую, не голландскую - по большей части, собственную, затем и посещает кружок при местном клубе.
Там она живописует, а я за это живо плачу - с тихим скулением, но исправно, чтобы в конце года, на отчётной выставке, меня в эту живую пись макнули.
Получив приглашение, дочурка, понятное дело, начинает скакать: «У меня выставка! Выставка!».
Я испуганно ахаю: «Что - две выставки?!».
И обрадованный всего лишь одному угробленному вечеру, бегу в клуб, где нахожу ещё десяток таких же крайне воодушевлённых мазил, и три десятка мало одушевлённых «ахателей», притянутых на эту эпическую стряпню: за рукава, полы, ноздри, волосы.
Следующие полчаса вопли восторга заглушают стоны мучений, и бездушные фотокамеры нещадно припечатывают загнанных пап-мам и дедушек-бабушек к рукописным шедеврам и каталкам с кислородными подушками. При этом все выглядят одинаково счастливыми, как в мертвецкой!
Досыта налюбовавшись автопортретом дочурки - с ногами вместо рук, руками вместо ног - я с облегчением опускаюсь на пуф, и тут на авансцену выходит руководительница кружка, из речи которой мой слух вычленяет единственно важное: «Вас ждут напитки и угощения!».
Вожу взглядом, ища, где же они нас ждут... И замечаю одинокий столик с тремя видами газировки, пряными сухариками, печеньем, чипсами и кукурузными палочками в арахисовом масле.
Сглотнув слюну, успеваю подумать: «Ну, хоть что-то», как вдруг к столику стремительным глиссаде подлетает девочка на пуантах - с необъятной пачкой, как балетной, так и лица.
И вот она подлетает, и начинает с двух рук и в три глотки тот одинокий столик истреблять, изящно вращая ножкой и по балетному грациозно хрюкая.
Моя дочурка, завидев столь наглый разбой, разумеется, тревожно мычит...
Я её, пронятное дело, успокаиваю. Мол - сейчас отгоним, не мычи. И даже привстаю. Однако меня осаживает руководительница, стоящая к искусству передом, а к налёту задом.
- Минуточку!! – грозно зыркает на меня эта круговодительница.
А вредитель на пуантах, меж тем, без всякого зазрения уже во всю нарезает с тарелок, блюд, чаш и скатерти.
С «наших», надо заметить, тарелок, блюд, чаш и скатерти!
Понимая, что через минуточку столиком смогут угоститься лишь тараканы, я начинаю лихорадочно озираться. И, заприметив, сидящую близ столика женщину, делаю ей знаки. Таращу глаза. Скашиваю голову. Киваю на сторону, умоляя немедленно пресечь желудочную вакханалию балетной саранчи. На что дама смущённо опускает глаза, затем, поднимает глаза, и, кротко улыбнувшись, согласно кивает.
Она мне кивает, а этот Робин Бобин уже утрамбовывает остатки печенья в одноразовые стаканчики, для плотности вбивая в межпеченьевые зазоры хрупкие чипсы.
От эдакого натюрморта я возмущённо вскакиваю. И припадочная руководительница вновь хлещет меня своей «Минуточкой!». А минуточки-то, собственно, и нету!
Ритмично отбивая ножкой «батман батю», прожорливая балеринка приканчивает второй бутыль газировки, и без заминки принимается горстями засыпать остатки сухарей во всё не трескающуюся пачку.
- Но это же наши угощения!!! – словно от удара вскрикиваю я, и двумя руками, и десятью пальцами тычу в эту молотилку на пуантах.
А она, подхватив набитые стаканы и третий бутыль, как большая, нарядная моль, широкими пируэтами грациозно упархивает себе за кулисы, оставляя нас с руками вместо ног и ногами вместо рук!
- Вот это, я понимаю, искусство! – заворожённо глядя на колышущийся занавес, бормочу я своей хлюпающей носом дочурке, и быстро-быстро веду её записывать на балет.