Игорек Молочков, сорокаоднолетний чувачок по прозвищу Пассик, собирается переезжать из городской квартиры в почти что родную деревню. Здесь продать, там купить, а оставшиеся деньги, если таковые появятся, вложить в хозяйство. В «почти что родную», потому что он ее вожделеет. Ходит и поет некогда популярную песню «сам себя считаю городским теперь я…». Игорек трудится на местном рынке продавцом радиодеталей, и разной музыки за день слышит много. В том числе, старой, профессиональной, советской. Отсюда и прозвище, кстати, от деталей. От магнитофонного пассика.
Совершенно и абсолютно городской человек во втором или третьем поколении, влюбился в русскую деревню. В такую, как он ее представлял. Нет, Пассик не строил иллюзий и отдавал себе некоторый отчет в реальном положении дел, но опять же, так, как он эту реальность конструировал.
А свой переезд он видел немножко даже как кино. У подъезда наваленный скарб, барахло, упакованное в несколько картонных коробок и пластиковых черных мусорных мешков, ждет грузовая машина, соседи с любопытством и завистью вздыхают – молодец, осуществил извечную мечту русского человека – на пенсии переселиться на лоно и жить на натуральном продукте. Самогоночка, огурчики, укроп – все свое, экологически чистое. В город приезжаешь, только чтобы попудрить мозги продавцам в магазинах, пожрать молодой силы. И жить вечно.
Потому что смерти нет, Игорек в этом был твердо уверен. Он вообще считал, что «мертвые», притворившись таковыми на некоторое время, оживают и открывают глаза в гробу, и… и что-то с ними происходит. Или сходят с ума от ужаса (но это плохая версия) или перемещаются в другое измерение (хорошая). Если откопать гроб и потом его вскрыть, там никого не будет – пустота, зеро, нигил. Эта мысль твердо поселилась в нем после относительно недавних похорон отчима – второго мужа матери. Которые, похороны, произвели на него чрезвычайное впечатление и заставили о много задуматься. Точнее, о главном – о жизни, смерти и любви. Именно, в таком порядке. Когда они ехали на кладбище в совершенно похабном пазике, на заплеванном полу подскакивал открытый гроб, а вокруг сидели живые. Игорек закрывал глаза, чтобы не видеть и не слышать. Играл в любимую игру – «я в домике». И потом на поминках, когда всех немного отпустило, и над столом робко запорхали первые намеки на шуточки и наладился, как пламя, гул разговора, и Игорек жевал салат, хлебал суп, а потом ел картошку и бефстроганов, и компот, и… где-то внутри игра в домик продолжалась, как продолжается она всю жизнь.
Его стариннейший друг Марик Жуковский, ровесник, одноклассник, тихий пьяница и плохой художник на хорошей музейной ставке, говорил в таких случаях – не бери в голову, бери… а, ладно, никуда не бери…
Игорек не брать в голову не мог.
Обладал слишком живым воображением.
А деревня? Что деревня. Это, конечно, красивейшие рассветы над рекой, потрясающие закаты, рыбалка, грибы и ягоды. Такой прозрачный, не молочный, но росистый туман над полем, лугом, дорогой. Роса, да, так чтобы резиновые сапоги несколько минут чернели спелым глянцевым графитом и тут же, подсыхая, чуть-чуть тускнели, чтобы брюки в прилипших листочках, чтобы штормовка отяжелела от влаги. Чтобы чувствовалось. Вообще чувствовалось. Чтобы нечесаный огромный внепородный барбос с добрыми глазами в конуре, крытой дырявой толью. Пятнистая коричневая кошка Фрося в горнице – шмыг под лавку. Русская печь, запах, покой, основательность, ухват в углу, чугунок, щи, пироги с вязигой (черт его знает, что такое). За окном колодец, у колодца молодежь тусуется по вечерам, окурки, клуб, кино про любовь. И конечно, кони, вообще живность, но кони особенно. И река, да. Река и сама по себе, целая жизнь, а когда по ней плывет, например, лодка плоскодонка с одним серым пористым веслом, превращается в образ, символ и философию.
В общем, весь идеальный и умилительный набор сельской жизни. С некоторыми допущениями. Дракой, повальным пьянством, просто бегством или вымиранием народа и двумя-тремя дворами за шестиметровыми синими заборами, забитыми пузатыми и здоровыми как киты или бегемоты, внедорожниками со столичными номерами и жирными халуями на подхвате.
И вот это все, как бы снимается очень талантливым и знаменитым или наоборот никому неизвестным, но гениальным, только что закончившим институт оператором. Даются виды и дали. Почти нет действия, диалогов, монологов и интриги, так как фильм, это череда картинок, а не болтовни. Ну, то есть то, что называется «потрясающая операторская работа», а кино – сплошная импровизация. Авторское кино, и автор – Игорек Молочков, что сидит дома ночью на кухне, ждет, когда закипит чайник, и тогда он насыплет заварки в чашку и зальет кипятком. Сто раз ему говорили, что не надо заваривать чай кипящей водой, но Игорьку просто горячей, не интересно – нет того кайфа, ощущения хорошо, крепко сделанного дела, приготовленного напитка. В кипятке есть что-то от суровой реальности мужской жизни, от геологов, альпинистов, сплавщиков и золотоискателей.
От деревенской жизни, наконец.
Такое кино.
А смерти, конечно, нет.