(четвертая часть романа "ЗОЛОТАЯ СЕКИРА ГРОТЕСКА")
Спейскрафт
(Micromassive black hole)
Пожар заполнил Вселенную рваными,
текучими языками жёлто-голубого пламени.
Земля разлетелась на тысячу осколков,
рассыпалась искрами,
обратилась в ничто.
(Рэй Брэдбери)
Будущего нет: оно делается нами.
Что есть будущее?
(он говорил с трибуны, озираясь на собравшихся его послушать людей)
Какая-то абстрактная единица времени, включающая в себя всё то, что ещё не про-изошло, но должно произойти.
Будущее нельзя прожить или почувствовать, поскольку стоит человеку войти в это временно;е пространство, как тут же это пространство, это время – это пространство-время станет настоящем, что также не может быть по причине того, что настоящее – это также нечто, не поддающееся осмыслению и подсчёту, вследствие своей быстротечности и, значит, невозможности. Из этого следует, что настоящее – это промежуток времени, или, лучше сказать, название этого промежутка, определяющего тот или иной период жизни; конгломерат прошлого и настоящего, или, если уточнить, настоящего, уже произошедшего, и настоящего, ещё случающегося, но также проходящего со скоростью сингулярно малой доли секунды, из чего следует, что настоящее – это то же самое прошлое, только в ином понимании человека, или же в абсолютном его непонимании, а в бессознательном, интуитивном и ментальном осознании, путём подсознательного, непроизвольного функционирования головного мозга для большего удобства существования; своего рода некая адаптация к действительности.
Тогда если будущее рано или поздно, но преобразуется в настоящее, а настоящее в свою очередь, как следует ранее, есть лишь особое состояние прошлого, то вывод таков, что настоящее и будущее суть прошлое и его состояния. Поскольку, так или иначе, всякое будущее явится прошедшим событием/действием. Следовательно, время едино и неразде-лимо, некая своеобразная субстанция, не имеющая ни формы, ни воплощения с точки зре-ния материальности и доказательности; но имеющая вид с точки зрения образного мыш-ления человека и его адаптивного стремления приспосабливать окружающую его дей-ствительность под собственное индивидуальное существование.
Что касается тезиса, то из него следует, что человек, пребывая в так называемом настоящем (некотором промежутке времени, переходном между неким будущим и кон-кретным прошлым), существует и действует, чем образует время, а именно само наполне-ние времени, суть пространства-времени, его информацию. Человек совершает действие и тем самым создаёт будущее, то есть просто живёт, никак не подчиняя себе время, лишь единственно в этом времени наличествуя и в его рамках якобы сообразуя действитель-ность, то бишь строя будущее, иными словами – настоящее; иными словами – прошлое.
Безусловно, наше так называемое будущее (прогнозируемая и предполагаемая нами умозрительная единица времени) делается нами; с погрешностью, предполагающейся воз-действием случайных факторов. И, конечно же, в мире относительного настоящего никак не может существовать будущего; и снова та же самая мысль: будущего нет – это лишь состояние настоящего, в которое это будущее перетекает, тогда как настоящее столь ми-молетно, что его просто нет, следовательно, будущее перетекает сразу же в прошлое, опять же не имея в себе какого-либо наполнения. Всё это – прошлое.
Будущего нет – есть лишь предельное и непредельное прошлое, образующие общее понятие «время».
(он говорил с трибуны, а слушатели пытались за ним записывать)
– Ты постоянно несёшь какую-то ахинею! И называешь её художественностью, – ткнул он вилкой в сторону собеседника.
– Я её так не называю!
– О-о! Даже не произноси при мне это поганое слово, которое никто даже и выгово-рить не может! – он опустил взгляд в тарелку с салатом.
Они сидели за столом в отсеке для приёма пищи. Отсек представлял собой простор-ную череду длинных серо-синих столов, выстроенных тремя рядами по девять штук; вид они имели крайнего примитивизма: вертикальный параллелепипед – опора, на которую ложился параллелепипед горизонтальный (аутентичный опорному) – всё. С обеих сторон стояли таких же видов лавки: тот же цвет, те же конструкции – особых декоративных изысканий тут не было – акцент здесь делался на ином аспекте этой обширной комнаты: космос, проступающий сквозь панорамные стены и потолки, что создавало грандиозный эффект присутствия; для увеличения зрелищности в открытом, безвоздушном простран-стве устраивалось представление химических реакций, вследствие чего всегда чёрная, редко меняющаяся картина глухого вакуума раскрашивалась цветными всполохами и пе-ристыми облаками синего, зелёного и лилового дыма, что к тому же окрашивало саму черноту в молочно-фиолетовый. Подобные зрелища в других частях корабля немало раз-влекали детей в условные дневные часы и сильно способствовали влюблённым в поиске романтичных атмосфер...
– Чем оно тебе не нравится? – спрашивал второй – писатель, на время полета анга-жированный на место преподавателя собственных дисциплин.
– Да тем!
– Ну вот – даже объяснить не можешь!
– Ну хотя бы: что оно означает? Ты же сам этого не знаешь! Слово придумал, а что это слово значит – еще нет. – Мужчина ковырялся вилкой в своей тарелке. Вокруг гудело устоявшееся басовитое жужжание чужих голосов.
– Знаю я, что оно значит...
– Ну да, ну да. Ты, чтобы к тебе никто не докапывался с тем, что у тебя какая-то не-увязочка с этим термином, напридумывал ему штук десять разных значений и теперь пи-хаешь его везде, где только можно, якобы принадлежность у него такая, – качал тот голо-вой.
– Чёртов ты критикан! Что ты довязался! Да, это и художественность, и авторский стиль, и нескрываемое подражание кому-то с целью создания чего-то своего, и непроиз-вольное воспроизведение одной темы многими авторами, вследствие чего вырисовывается одна общая картина, составленная разными художниками, просто радикальный абсурдизм и прочее!
– Во-от: «прочее»!
– Вот только к словам не цепляйся! – отмахнулся писатель.
– Какое к чёрту «прочее», Аллан? – не замечая слов писателя, говорил первый. – Что ты пытаешься нагородить? Что; доказать? Что ты начитанный? Что умный? Что философ? Что все остальные – шваль и отбросы?! Тогда для кого ты это пишешь?! Если все, по-твоему, ублюдки?! – пожимал тот плечам, небрежно протыкая вилкой воздух. – Друг, меньше выпендривайся и всё! Тогда всё и разрешится. Пиши понятней, проще. Парадиг-мы, время – для кого?! То, что ты пишешь – это псевдонаучный бред, а не книги; это твои фантазии, не больше! Те фантазии, которыми мы развлекались в детстве. – Он опустил голову и уставился в тарелку. – Почему ты не хочешь этого понять?
– Да потому! Потому что не могу писать по-другому!
Он разгорячёно продолжал:
– Потому что, как ты сказал: те «ублюдки» – забивают до отказа каждый день эту чёртову аудиторию! Потому что они слушают меня и пускают слюни! Потому что те, кто ходит на мои лекции, иди-оты!
У первого при последних словах подскочила бровь. Он недоверчиво ухмыльнулся, жуя свою еду.
– Ты только представь, – опустившись грудью на стол, продолжал писатель, вывер-нув шею вверх, – додуматься, – он воткнул указательный палец в висок, – рвануть с Земли к чёрту на рога только потому, что Я туда полетел! Это маразм! – Аллан декламировал, распаляясь всё больше с каждым словом. Ему это всегда нравилось: словесная развязность. Редко. Приятно. – Я всегда об этом мечтал! Мечтал, чтобы мои долбанные книги расходились влёт с прилавков миллионным тиражом! – Он выпрямился, жестикулируя обильно и красочно. – Мечтал: только тем и заниматься – писать! Чёрт, Рэми – это ли не счастье? Куча, толпа людей, которой правишь – ты! Куча, которая ждёт твою новую книгу с трясучкой! Загребущими руками мусолит страницу за страницей! Когда ты их идол! Да, я одинок. Но и те черти – тоже! И для многих тех неудачников мои книги становятся смыслом жизни. Ты это понимаешь?! Понимаешь, до чего можно дойти, до чего опуститься?! Каждый (он обвёл указательным пальцем воздух между собой и другом) бежит от реальности по-своему. Никому здесь не нравиться! Рэми! Цивилизация, прогресс, технология, культура – всё это не более чем развивающаяся в своей изощренности фабрика, конвейер по выпуску путей бегства! Ты сам этого не замечаешь? Телевидение, искусство, порнография – вот чем сейчас забиты все головы мира! Работа? Призвание? Семья? От этого бегут! Все утыкаются в телеки, компы и книги: и лучше, когда во всём этом они находят почти идентичную массу!
– Аллан! – Рэми поднял голову и с надменной иронией во взгляде посмотрел на пи-сателя. – Что ты несёшь? Опустись на землю! Что ты о себе думаешь, царь и бог?
Он отвернулся и, подумав, продолжил:
– Ну а разве работа нравиться не может. – В его голосе было ехидство превосход-ства. – Разве призвание – не то, что все ищут? Разве семья не счастье?! – говорил он, буд-то втолковывая элементарные вещи глупому ребёнку.
– Да спроси у любого: нравится ему его работа или она ему к чёрту не сдалась? Тебе что? – по вкусу синтезировать всякую склизкую мразь? Или кому-то по вкусу всю жизнь прозябать мойщиком окон? – Аллан испытующе смотрел на Рэми, пытаясь угадать его реакцию. – Или уборщиком? Или чёртовым водителем автобуса? Думаешь, они бредили об этом в детстве? Думаешь, космонавтам улыбнулось быть теми, кто они есть? Да это в мечтах космонавт – это чёртов герой! Рэми! Это скучнейшая муть – пялиться в круглый окуляр иллюминатора, где тупая чернота! Думаешь, им также раскрашивают небо в раду-гу? Ничего подобного! Космос – это не мечта! Космос – это одно разочарование, как и эта вся чёртова жизнь! Всё по нужде и из обязанности. Здесь хоть у кого-то исполнилась меч-та? Ожидания никогда не оправдываются. Читай «Гэтсби». Читай! Читай! Читай! – па-фосно восклицал писатель. – Как те неудачники, что обкладываются книгами и пытаются что-то кому-то доказать, читая книгу за книгой в какой-то придурочной мании прочесть какие-то идиотические списки! И вот они читают, читают – и тоже бегут. Потому что жизнь – это не интересно! Потому что героиня любого бездарного дамского романа живёт куда насыщенней, чем та, что этот роман читает, и та, что этот роман написала. И они – бегут. И тот, что смотрит ящик и жрёт чипсы, обрастая жиром. И тот, что онанирует у компа. Люди – это отчаявшиеся деграданты, которые того даже не сознают. Призвание? У кого оно к чёрту есть это призвание? У врача? Учёного? У всех свои черти в башке. Никто не счастлив. Ничто не принесёт тебе удовлетворение, кроме как то, что удовлетворит твоё самолюбие или то, что отключит тебе мозги: поэтому – телевизор, порно и книги! А лучше всё вместе и сразу и чтоб не прекращалось.
Реми поставил локти на стол и уронил голову на подставленные ладони.
– Бред. Аллан, бре-ед! – скучающе говорил Рэми.
Умолкнув, он лишь качал головой.
– Что с тобой твориться? – продолжал Рэми, вздыхая. – Откуда это всё в тебе взя-лось?
– Рэми, это не бред... – раздосадовано, будто оправдываясь, твердил Аллан. – Дума-ешь, семья? Семья, да? Семья, родственники – это хорошо, когда они путёвые. Когда эти идиоты не создают проблем! Но у кого такое есть? Всегда найдётся такая неблагодарная, тупая тварь, которая будет отравлять тебе жизнь, тварь, которую ты – чёрт возьми – лю-бишь и которая этого совсем не ценит! Всегда, даже самые добрые, любимые рано или поздно станут напрягать и бесить! Когда-нибудь семья всё равно станет балластом, чёрто-вой обузой, от которой отделаться не позволяют чувства и совесть! Не зря я как-то сказал, что совесть – это всего лишь сдерживающий фактор. Семья равно любовь и забота – не у всех, да почти ни у кого! Семья – груз. Семья – удавка, не позволяющая свободно дох-нуть. Семья – это депрессия. И вот только поэтому: телек, книги, порно.
– Алкоголь, наркотики... – равнодушно соглашался Рэми.
– Да. И они тоже. Но это тоже телек – TV-пипл – Рэми... – Аллан чувствовал: запал кончался. Слова шли труднее. – Отвлечься. – Спокойно и вкрадчиво. – Людям только это и нужно. И неважно, что это: беспорядочные половые связи, отупение перед телевизором или монитором, или литература. Достаточно поглядеть на всех тех, кто посещает мои лек-ции – и всё станет понятно, друг. Книги забирают жизнь и заменяют её. Все бегут. Вот только кто-то быстрее, а кто-то медленнее. Кто-то сразу прыгает с небоскрёба и кто-то сразу режет лезвием за ухом... А кто-то ещё думает. И режет запястья. Работает. В сво-бодное время лепит из глины, пытаясь убедить себя в том, что любит родителей, любит жену или мужа (смотря о ком речь) – читал Бекбедера? «Любовь живёт три года». У кого-то она выветривается и того раньше. И вот – все терпят... И боятся признаться себе в том, что – всё. Конец всему. Выдохлось. И нужно уйти. Знаешь, почему телевизор и компью-тер? Знаешь, почему люди ещё продолжают мусолить уже не родные и не приятные губы, продолжают спать с теми, к кому они уже ничего не чувствуют, кто им безразличен и да-же противен? Знаешь, почему многие пытаются воскресить уже «высохшие источники»?
Рэми молчал, ожидая заинтересовавшего его продолжения.
– Да... – кивал Аллан, облизывая высохшие губы. – Потому что им страшно, страшно прощаться с привычным. Обидно за то прошлое, которым начинались отношения. Люди бояться всего нового. Бояться остаться одни. Бояться брать на себя ответственность. Всем страшно, потому что сухая стабильность для них куда лучше урагана чего-то нового. И они согласны елозить своими губами губы того, к кому они стали равнодушны, потому что одиночество – хуже. Хуже даже того вялого копошения в постели, что многие привыкли называть занятием любовью, утешая себя тем, что их отношения якобы просто стали устоявшимися и стабильными, хотя в действительности они стали всего-навсего скучными и исчерпали себя.
Вальяжный взгляд, оценивающий эффект сказанных слов.
– Рэми, разве мы с теми, с кем хотим. Рэми! Мы вместе по обязанности, мы вместе от безвыходности, от безысходности и отчаяния. Никогда тот, кого мы любим, и тот, кто любит нас, не будет одним человеком. Они мастурбируют, шляются по борделям, шлюхам и жиголо, покупают себе ничтожное счастье на ночь, а наутро возвращаются домой, пыта-ясь убедить себя и обмануть, будто всё норме; а потом опять: семья; скандалы; тупые, назойливые дети; и постель – уже не ложе любви и страсти, а вата. Вата, которую жуёшь, жуёшь и всё пытаешься ощутить былой вкус. И они бегут. Бегут от семьи сломя голову, куда угодно, главное далеко, настолько далеко, чтоб не видеть и не слышать.
– И куда они бегут?
– Я не знаю, куда все бегут. У каждого свой путь побега. Я пишу. Больше я ни о ком ничего не знаю... Некоторые сутками зависают на работе, только бы не возвращаться в опостылый дом. Часами кружат по вечерним улицам, слушая музыку на всю катушку, только бы забыться. Но потом... Все возвращаются. И все терпят. И от всего того остаётся один только стыд.
– И об этом ли ты мечтал?.. – задумчиво.
– В смысле?
– Ну, в смысле: ты мечтал стать писателем. Ты счастлив? Мечта всё-таки сбылась, – развёл он руками.
– Не, мечты не сбываются. Это была цель. Мечты у меня никогда не было.
– Я думал, у всех есть мечта... – говорил Рэми.
– Это стереотип – будто у всех есть мечта. Если вдуматься...
Аллан вдруг осёкся. Надолго задумался, хотя всего-то находился в банальном тупи-ке. – Но, может, я и не прав. Не слушай меня, Рэми. Это я так, от скуки всякую чушь несу. – Сколько раз он уже проигрывал споры? Никогда не выигрывая.
Рэми отвёл взгляд в сторону, посмотрел на людей за другими столами. Те о чём-то болтали, улыбались.
«Эх... Нам бы так улыбнуться...» – думал Рэми.
– М-да... – медленно выдохнул он. – Ладно... – Он пытался достать языком кусочек еды, застрявший между зубами. – Я, наверное, пойду. – Он чмокал и посасывал языком.
– Чем сегодня будешь заниматься? – спросил Аллан.
Реми уже стоял на ногах.
– Тем же, чем и вчера.
Достав назойливый кусочек пищи языком из щели между зубами, он пытался его раскусить. Склизкую, полупереваренную, отдающую сыром крошку.
Рэми уже хотел идти, но остановился.
Короткая пауза.
– Ты прав, что все бегут... – Я... М-м... Когда учился в школе, мечтал, что, когда вы-расту, буду рисовать комиксы. А сейчас: я препарирую всякую живность. А потом иду к себе и смотрю кино. Каждый день. Штук пять фильмов подряд... И если выбирать из трёх: телевидение, эротика или книги – я, получается, выбрал первое. Стало быть, очевидное.
– И зачем ты мне это рассказываешь?
Рэми, поджав губы, сумбурно глянул на пол.
– Не знаю. Просто захотелось, чтобы ты знал. Заходи, если что. Посидим, как в дет-стве; мы тогда часто у меня собирались посмотреть что-нибудь... Сейчас-то лучше: можно любую еду в каюту заказать. Можно мороженым объесться, как всегда хотели...
– Может, приду, – не сразу ответил Аллан.
Рэми начал уходить.
– Рэми! – окликнул его друг.
– Да?
Аллану хотелось задержать Рэми подольше.
– В детстве я мечтал стать писателем.
– Но ты ведь им стал, – утомлённо сказал Рэми.
– А ещё я мечтал, что вы будете меня с этим поздравлять.
– Сбылось?
Аллан печально улыбнулся. Досада и стыд.
– Нет. Никто не поздравил.
– Прости, я тогда не знал.
– Да нет, ничего.
Люди расходились. Многие брели мимо, бросая мимолётные взгляды в пустоту, что-бы только куда-то смотреть. Иногда они видели, как двое глядят друг на друга: один си-дел, ссутулившись и свесив руки; другой, стоя перед ним, держал руки в карманах джин-сов.
– А может, ты мечтал, что будешь с Мэри? Я прочёл всё, что ты написал; там всё о том.
– И она не поздравила, – выдохнул писатель.
– Я видел её недавно, – помолчав, сказал Рэми.
– Где? На Земле?
– Да.
– И что?
– Да так, ничего?
– А выглядит как?
– Как обычно.
– А волосы? Всё те же? Двух цветов?
– Нет. Чёрные.
Аллан замолчал. В голове пустота. Даже не сказать, что задумался. Не знал, что ещё спросить. А отпускать Рэми всё не хотелось.
– Ам-м... Не знаешь, она замужем?
– Нет, не знаю. Мы не общались. Я просто увидел её как-то на улице на Земле. Мы переглянулись. Она мне уже начала улыбаться. А я сделал вид, что не узнал её... Сам даже не знаю, почему.
– Я бы тоже так сделал... – Аллан беззащитно улыбнулся.
– Я думал, я одни такой.
– Жалкий?
Секундное молчание, чтобы подумать и принять решение.
– Наверное... – уныло кивал Рэми, кусая губы.
Неловкая пауза. Они ждали, что кто-то заговорит первым. И, как всегда бывает, об-ратились друг к другу одновременно.
– Говори ты, Рэми.
– Аллан, я думаю, если бы она прочла то, что ты написал, она бы нашла тебя. Это ведь несложно. Она просто ещё не прочла. Но... она должна это прочесть. Скоро.
– Мне казалось, что я смогу её к себе привязать тем, что посвящу ей «Время». Мне хотелось, чтобы то, что я написал, в какой-то степени повторилось и в жизни...
– Аллан, так ведь оно и повторилось, – утомлённо заметил Рэми, подняв правую бровь. Он шаркал подошвой кед о пол.
– М?
– Я имею в виду: ты – здесь, она – где-то там. Так ведь и было во «Времени». На всём его протяжении, разве забыл.
– Значит... значит, я не знаю, чего хочу. – Аллан уставился в сине-серый стол.
– Просто, некоторые истории не могут продолжаться до бесконечности.
– Чего начитался?
– Тебя.
– У меня это где-то было?
– Да. Если не ошибаюсь, в «Синем цвете колокольчика». Я чуть не прослезился, ко-гда читал: мне особенно понравилась история со стекляшками.
Аллан Смит впервые за разговор искренне улыбнулся.
– Всё сложилось так, как сложилось, Аллан. И тебе ли не знать, что «если бы» быть не может.
– Да... вектор один... – сокрушённое подчинение чужой неоспоримой логике.
– Может, то и хорошо, что вы не вместе. Между вами осталось ещё что-то не исчер-панное. «Время», например.
– Может быть... – кивал писатель.
– Придёшь сегодня?
– Да, – глухо отозвался Аллан.
– Тогда затарюсь мороженым.
– Да...
– Приходи после заката.
– А когда он здесь? – Аллан поднял взгляд на друга. Болели глаза: приходилось быстро моргать, чтобы снять напряжение и сбросить влагу с ресниц.
– После зелёной вспышки.
– Хорошо, приду. Что-нибудь взять?
– Было бы круто. Но где ты здесь найдёшь Энн? – Рэми улыбнулся, довольный тем, что умно пошутил..
– Хм, кого вспомнил! – Аллан улыбнулся тоже. – Да, хорошее было время...
– Согласен. Я ещё мультиков возьму.
– Бери. Ночь долгая.
– Да... До встречи. Здесь зелёную вспышку называют Счастливой.
– Ночь после неё?
– Угу.
– Странное совпадение.
– Всё ещё продолжаешь думать, что ты центр Вселенной?
– Как об этом не думать?.. Сам-то, небось, с умыслом об этом упомянул, про назва-ние вспышки?
– Не забудь: если что, ты всегда можешь прийти. В любой день.
– Хорошо, Рэми... Приду.
Второй закон термодинамики гласит, что невозможно перевести тепло от более хо-лодной системы к более горячей при отсутствии других одновременных изменений в обе-их системах или окружающих телах.
Этот закон можно проиллюстрировать так:
Например, пловец прыгает с вышки в бассейн. Спортсмен входит в воду, разлетают-ся брызги. Но пловец никак не сможет самостоятельно возвратиться на вышку, вынырнув из воды, повторив ту же самую траекторию полёта и приняв то же самое положение до прыжка, – в общем, это выглядело бы, как если бы проматывать видеоролик наоборот – все действия совершаются вспять. Но в реальной жизни, чтобы пловец хотя бы вылетел из воды, нужно совершить над ним какое-то действие.
Постоянное расширение Вселенной, а значит и прогресс, диктуют условия таковые, что разбитая ваза не сможет самостоятельно обрести свои исходные формы без склейки, а человек воскреснуть при условии его смерти.
При этом даже деградацию и стагнацию, застой в развитии, стоит считать прогрес-сом, поскольку всё: и регресс и пауза – это состояния чего-либо, априори пребывающего во времени, которое имеет постоянное продвижение вперёд. Следовательно: регресс и стагнация суть прогресс.
Что есть бытие? Череда событий, непрерывно сменяющих друг друга с течением времени. Событий, являющихся составляющими одной бесконечной причинно-следственной связи.
Во второй части эпилога романа-эпопеи «Война и мир» Толстой писал, что не может быть события, которое бы явилось единственно причиной, как и не может быть следствия, единственного и ни с чем не согласующегося. То есть с течением времени всякое событие перетекает из состояния в состояние: обернувшись финалом чего-либо, данное событие автоматически становится стартом для другого, последующего, действия.
Почему летят брызги? – потому что пловец вошёл в воду.
Почему пловец вошёл в воду? – потому что он прыгнул с вышки.
А почему он прыгнул с вышки? – потому что оттолкнулся, совершив физическую работу мышц.
А почему он здесь оказался? – потому что что-то повлияло на его решение прийти именно сюда и именно сегодня/ да вообще, потому что он, пловец, есть/ потому что есть его родители и есть вся та история, предшествующая этому простому действию – прыжку в воду.
Можно сказать, что войны, голод и процветания, вся история человечества работала только лишь на это, на то, чтобы один-единственный человек нырнул в воду.
Да. Предположить такое можно.
Если бы в мире существовал один лишь этот рассматриваемый нами человек. Но так как людей миллиарды, значит, и история человечества совершалась для того, чтобы ны-нешние действия совершал весь людской род.
Но что тогда нужно принимать за первостепенное событие; что явилось той силой, что запустила маятник нашей Вселенной?
Логично предположить, что эта причина – Большой взрыв, событие, ознаменовавшее начало нашего бытия. Значит, ось, или вектор времени, имеет своё начало именно здесь, в условной точке «Большого взрыва». Но что есть конец всему этому? Каково конечное следствие? Наверняка во вселенском коллапсе, в так называемом конце света.
И я сейчас здесь стою и говорю свою речь только лишь потому, что произошёл Большой взрыв; и вы меня сейчас слушаете именно и лишь по этой причине.
А следствием того, что здесь был я и были вы, будет апокалипсис в конце времени как измерения.
Возможно.
Но тогда возникает вопрос: вследствие чего образовалась наша Вселенная? Вы отве-тите: вследствие Большого взрыва.
Но что явилось причиной этому взрыву?
Получается, что в рамках данной, нами обитаемой Вселенной всё просто: причина всему – Большой взрыв; следствие всего – конец этой Вселенной, чему масса сценариев, но история не о том. Но в рамках же мультивселенной, в коей тысячи и миллионы других, нами немыслимых и невообразимых, миров, опять же нельзя найти одной причины и единственного следствия – а есть лишь бесконечная причинно-следственная связь, в рамках которой и образовалось наше пространство-время, четырёхмерное и нам привычное.
Подобно аннигиляции, как если бы после столкновения позитрона и электрона в пространство выделилось какое-то количество фотонов, что-то неизвестное повлияло на то, что позволило выделиться именно таким и никаким иным образом нашим четырём измерениям, в коих мы существуем. Что это? – пока неизвестно. Какова этому причина – тоже ещё загадка.
Вследствие таковых рассуждений, можно сказать: в рамках нашего мира можно представить, что причинно-следственная связь конечна; но такого никак нельзя сказать в отношении мультивселенной.
Причинно-следственная связь – это наше бытие, соразмерное времени и подчиняю-щееся ему; времени, которое движется только вперёд.
Развитие, деградация и застой – всё изменяется и существует во времени. Поэтому-то и продвижение, и регресс, и пауза в процессах – вся экзистенция и суть существования есть один общий прогресс, какой бы он ни был: всякий регресс – это новый этап развития, как и всякая стагнация.
Пловец не вернётся в исходное положение, вынырнув из воды вверх ногами.
Разбитая ваза не обретёт самостоятельно прежнюю целостность своих кусочков.
И человек умерший не воскреснет.
Поэтому прогресс не только часть, но и само бытие.
А суть его – необратимость процессов.
Аллан доедал свой обед в одиночестве: за длинным столом – никого, и никого по-близости, лишь вдали, сквозь ряды, шумели компании туристов.
Закончив жевать последний кусок и проглотив его, Аллан Смит вытер салфеткой губы и вышел из-за стола. Пустая тарелка и приборы остались лежать и дожидаться расщепления.
Писатель вышел из обеденного отсека и пошёл по коридору, где одна из стен также была полимерной, прозрачно-стеклянной и лицезрела космический, противоестественный перфоманс энергии; Смит шёл медленно, боковым зрением поглядывая на постоянно взрывающийся вдали, за стеклом, некрополис звёзд и астероидов, смотрел и не обращал внимания.
Космос не особо красив. Поэтому-то его и нужно чуточку приукрасить, чтобы смот-реть на него было интересней.
Коридор тянулся многими милями вперёд – всё столь же однообразными милями – неосвещённый, тусклый коридор, озаряемый рукотворным космическим светом.
Смит остановился и взглянул на монотонно плывущие, сверкающие линии за поли-мерной стеной.
– И всё-таки здесь красиво...
Он стоял перед окном, держа руки в карманах джинсов, и пытался что-нибудь раз-глядеть в постоянно рассыпающихся декаэдрах и шарах: синих, красных, зелёных и розо-во-жёлтых – и никак не мог отыскать то, что пытался найти, сам не зная, что это.
Модный писатель на Земле – Аллан Смит – фантаст, философ – так называли его ли-зоблюдские журналисты.
День прилёта был суматошным: оформление, медицинское обследование, ожидание багажа, расселение.
Второй день был спокойнее, но не лучше.
Как и третий.
И четвёртый.
И пятый. Шестой.
7. 8. 9. 10. ... 27... 45...
Всё одно. Сумбур, нисколько не отличающийся от земного.
По сути, Аллан Смит был лишь рекламой для этих космических рейсов. Его пригла-сили в качестве лектора: три раза в неделю он преподавал свои дисциплины, по факту же просто излагая и объясняя свои мысли, заложенные в его часто непонятной беллетристи-ке.
Поначалу ему это нравилось. Этим он тешил своё самолюбие и поднимал самооцен-ку: его все с интересом слушали, пытались как можно больше за ним записать, а он, при-нимая правила этой бездарной игры, замедлял из великодушного снисхождения речь – но в этих ужимках была одна проблема: они быстро надоедали. Вскоре он заскучал и стал наконец понимать, что по большей части теряет, как и все остальные, своё время; что всё это – чушь и великая, приторная блажь, не достойная того, чтобы её так усердно записы-вали в объёмистые тетради, специально за этим купленные.
Похоже на кризис среднего возраста. Всё, казалось бы, есть, а счастья нет. Может и не «среднего возраста», но сам факт кризиса всё-таки на лицо.
Со дня прилёта Смит ни разу не садился за письменный стол или компьютер, и ни разу со дня прилёта он не открывал книг, кроме туристических толстых буклетов.
Постоянные съёмки рекламных роликов, нудные, однообразные интервью и прочая пластмассовая бессмыслица.
Три дня – лекции.
Остальные дни – съёмки и нескончаемые рекламно-экскурсионные разъезды по ко-раблю на каком-то странном, электрическом, синем автомобильчике формы эллиптиче-ской капсулы.
Всё это его утомляло.
Многие и многие дни. Всё одно и то же.
Хотелось домой.
Хотя: зачем?
Куда?
К кому?
Для чего и кого?
Если здесь и там всё одинаково, то какой смысл болтаться туда-сюда?
Главное, что даже в свободное время ему ничего не хотелось. Он просто лежал на кровати и смотрел на космос сквозь купол на потолке, пока не засыпал.
... Смит покачался на месте и вновь принялся шагать по тусклому, сумрачно-синему, панорамному коридору, направляясь к своей личной каюте.
Парадигма – образец, тип, модель.
Трактовка первая:
«Теория парадигм» имеет в себе мысль о том, что жизнь делится на своеобразные циклы – своего рода полоса белая – полоса чёрная. Однако эти циклы по своей протяжён-ности достаточно длительны и включают в себя череду различных событий, которые и характеризуют цикл с той или иной стороны. Теория предполагает два основных периода: парадигма-positive и парадигма-negative – чьей границей служит так называемый слоумоушен – переломный момент в жизни, самый яркий или самый напряжённый промежуток времени, служащий отправной точкой для того или иного типа парадигмы – позитива или негатива.
С точки зрения некоторой экзальтации, слоумоушен – это замедление, оттягивание пространства-времени для последующего сверхскоростного броска в иную реальность и в иную действительность, что можно считать истиной, поскольку парадигма-positive и па-радигма-negative, в рамках рассмотрения данной теории, представляются двумя парал-лельными реальностями, соприкасающимися друг с другом единственно лишь в период слоумоушен, в период исключительного и наиболее важного события в жизни индивида, события, которое либо выбрасывает человека в пространство позитив, либо в диамет-рально противоположное пространство негатив, в зависимости оттого, в какой действи-тельности изначально пребывал человек до наступления слоумоушен.
Как правило, слоумоушен наступает в момент пика эмоциональной трансгрессивно-сти, когда события приобретают наибольший накал и остроту; слоумоушен, своего рода, вспышка: либо вспышка наивысшего блаженства, после чего происходит перемещение в парадигму-negative, либо вспышка наивысшего разочарования и неудачи, после чего наступает парадигма-positive. Однако не исключены случаи абсолютно противоположного действия, когда позитив начинается и с положительного события, а негатив – с отрицательного.
В любом случае, данная теория воспринимается как абсолютно субъективная и сугубо личностная характеристика собственного психического состояния. Поскольку позитив как период самых светлых и положительных впечатлений и чувств есть предельно индивидуальная форма мысли и мироощущения, что относится и к негативу.
Основа же теории состоит в том, что счастливые и грустные моменты, удачи и неуда-чи, не являются часто чередующимися воздейственными единицами миропонимания и существования человека, а наоборот, взлёты и падения образуют две разнополюсные це-лостные системы, представляющие собой череду одноплановых событий, линию законо-мерностей с одной и той же эмоциональной окраской; системы единообразующих собы-тий, которые и определяют тот или иной продолжительный период существования. Тео-рия предполагает время счастья и время печалей, которые чередуются субъективными пи-ками активности действительности, самыми яркими или самыми ужасными обстоятель-ствами, пик, который является дифферентом, границей между двумя парадигмами, между двумя моделями одной общей реальности.
С одной стороны, теория является абсолютно трансцендентальной, однако если углу-биться не в саму теорию, а в познание самого себя и серьёзно увлечься рефлексией, то от-чётливо или туманно, но будут вырисовываться и контрастировать две действительности, характеризующиеся именно так, как они характеризовались в основных положениях «тео-рии парадигм»; в случае со слоумоушен уже сложнее, поскольку определить насколько то или иное событие является достоверным и полноценным переломным моментом и от-правной точкой «нового» существования очень сложно и практически не бывает возмож-ным, так как восприятие и осознание того, в каковой парадигме пребывает человек приходит, как привило, лишь на середине этого существования в рамках данной субъективной модели единой, объективной реальности. Или же уже на момент окончания пребывания в этой модели.
Смит вошёл в свою каюту, которая представляла собой обычную комнату: пол, сте-ны и потолок были монохромны – всё темно-синего цвета с примесью серого: в таких красках были выполнены все стандартные интерьеры корабля (затем же, по желанию пас-сажиров рейса, можно было изменить цветовое оформление – на выбор предлагалось не-сколько миллионов оттенков и стилей). Смит не стал здесь ничего менять: не было особо-го желания заморачиваться, да и настроения тоже не было – всё здесь осталось, как было: кровать (в меру удобная; хотя и на ней Аллан по долгу не мог уснуть – обстановка и среда изменились, но сам он и всё остальное, с ним связанное, – осталось неизменным и оста-лось с ним вместе...); итак, кровать, письменный стол с ноутбуком, шкаф с хорошей биб-лиотекой, что интересно, настоящих книг, а не электроники; также здесь был на всякий случай телевизор, шкаф с одеждой и коммуникатор. От холодильника и прочих вещей, как, собственно, и от более просторной каюты писатель отказался сразу: ему не хотелось нагромождения вещей. Принимать пищу можно и в панорамном, специально отведённом для этого отделе корабля. Если же захочется быть одному или, может, лень куда-то идти, то всё можно заказать по коммуникатору, и в течение нескольких секунд заказ будет до-ставлен в специальных, герметичных боксах по пневмопорту. Да и более просторная каю-та ему казалась бессмыслицей.
Немного вариантов.
Аллан задумчиво и угрюмо уходил после лекций или съёмок к себе, ни с кем не раз-говаривая. Дремал, слушал музыку, смотрел в окно или в купол, где не качались деревья и не дул ветер.
В мыслях он корил себя за то, что проводит бесцельно свои дни: ни письма, ни чте-ния.
Какой смысл было лететь в космос, если всё осталось таким, каким и было.
Пытался куда-то бежать.
Становилось только хуже от осознания того, что она ещё более от него отдалилась, уже самим телом.
Не она отдалилась, а ты... и тогда, и сейчас... – говорил он себе в полусне, уже наблюдая перед собой мутные видения прошлого в полосе белого света; и того, чего никогда не случалось, но что было придумано им самим. Часто ли мы прокручиваем в голове диалоги и события, которым никогда не суждено сбыться?
Трактовка вторая:
Этот вариант мне нравится больше, признаюсь сразу. Во-первых, лучше проработан; во-вторых, более логичен и не столь умозрителен.
– А можно вопрос? – раздался голос из аудитории.
– Да, спрашивайте.
– Но если вторая трактовка лучше, то зачем нужна первая?
– А кто его знает... – начал было Смит, но его перебили:
– Но теория же ваша.
– Теория-то моя, согласен. Но что касается трактовок, то первую я хочу оставить за-тем, чтобы помнить, с чего когда-то начал... Не хочется забывать. Да и жалко: я же всё-таки её уже придумал.
Ему не ответили.
Писатель продолжил:
Вторая трактовка оставляет в своём наполнении некоторые положения трактовки первой, а именно: саму сердцевину – сами термины p-positive и p-negative, а также слоумоушен и их некоторое значение, но не полностью. В какой-то степени, вторая трактовка – это со-всем иная «Теория парадигм».
(если позволите, слово «парадигма» я теперь буду шифровать как «пи» для экономии времени; в таком случае второй вариант лучше назвать «Теорией “Пи”»)
Итак, обратимся к её сути.
В данном случае число парадигм равно трём: пи-позитив, пи-негатив и пи-сон, – между которыми слоумоушен быть может, а может и не быть. За парадигмой-сон следует так называемый период Ultra.
Как и в первом варианте, пи-позитив – это время радостей и удовлетворённости со-бой. Пи-негатив, идущий сразу (или почти сразу) далее, соответствует противоположным чувствам: чувство ущербности и абсолютное собственное недовольство и недовольство окружающей действительностью. Пи-сон – это крайнее проявление пи-негатив, при кото-ром отрицательные, но ещё яркие ощущения пи-негатив достигают состояния глубокой апатии и безразличия ко всему, что происходит вокруг; это сильнейшая депрессия, при которой все стремления сводятся к одному единственному желанию – спать. Сон здесь является механизмом, замещающим реальность, и единственно оставшейся отдушиной, которая предоставляет приятные, но, увы, не существующие в реальности образы и пред-ставления, лишь ранее воспринимаемые в действительности, но оставшиеся единственно в памяти. Сон здесь выступает последним прибежищем и защитой.
При второй трактовке порядок такой: позитив-негатив-сон – и окончание в точке Ul-tra, откуда уже нет выхода. Если при периодах парадигм ещё возможна вариативность и цикличность, то есть после негатив или сон ещё может появиться позитив, то после Ultra не будет уже ничего.
(Смит замолчал, что означало конец лекции, но вдруг всё тот же голос)
– А вы не сказали, что такое Ultra.
– Ultra – это грань, которую лучше не переступать, – сухо и коротко.
Смит собрался и вышел из аудитории.
Слезились глаза, в судороге ломило гортань.
Лежать было уже невыносимо. Сон не приходил. А мусолить одни и те же мысли ста-новилось скучно.
Он поднялся, сел на кровати. Минуту, сутулый, поглядел в окно, рассматривая искус-ственные, красочные вспышки: пастельно-фиолетовый фон, на котором плавали зелёные и синие широкие, лоснящиеся полосы, собирающиеся в более тёмные оттенком складки, прошитые лучами далёких звёзд, что сияли белыми огоньками и совсем маленькими точ-ками вчера или, вполне возможно, тысячелетие назад.
Смит подошёл к шкафу с книгами. Поизучал авторов и названия. Но желания к чте-нию всё не просыпалось. Он лишь раздосадовано пожимал губами и от нечего делать хо-дил диагональю по комнате взад и вперёд, туда-сюда, медленно курсируя около письмен-ного стола, на котором стоял ноутбук.
Наконец, собравшись с мыслями, Аллан сел и от нечего делать принялся писать, стуча по клавишам. Ничего особенного, просто раздумия, накопившиеся за эти дни.
Совсем недавно он делал это на родной планете. Теперь же, на расстоянии, тоска и подавленность лишь обострялись – вот единственное различие между Землёй и космосом.
Там, существуя на далёкой зелёной звезде, Аллан не чувствовал с той связи. Покинув же её, он стал явно к ней тянуться и реально ощущать две паутинки, влекущие его обрат-но. Две ниточки, которые Смит не желал от себя отрывать.
... М-да, пишешь только тогда, когда очень хорошо или когда очень плохо. И тогда, когда скучно. Литературная триада вдохновения.
Когда-то давно ему хотелось проходить мимо её окон и смотреть в них. И даже если ему ничего не удавалось там разглядеть сквозь тюль и шторы, он испытывал радость лишь оттого, что где-то там, где-то совсем рядом, она дышит тем же воздухом, что и он, и идёт по той же земле, по коей ходил или когда-нибудь он пройдёт... Это было разнообразием в череде серых, осенних дней, которые более всего его вдохновляли, подобно той, черно-глазой, черноволосой, улыбчивой, что оставила после себя эхо своего голоса и отражение тех летних дней.
Время. Незапоминающимся, однообразным потоком.
И вот: глаза уже голубые с каплями желтизны. Волосы, пестрые красками. Запах со-всем иной. Ощущения, не позволяющие гаснуть.
Аллан забывался с ней связанными мыслями, засыпал, воображая их уже случившие-ся разговоры или ещё не произошедшие беседы.
Но порой было стыдно, что он иногда вспоминает свою первую фантазию, которая продолжала ему являться во сне... и Смиту было радостно видеть её снова. Её чёрные гла-за... Её чёрные волосы...
Но почему всё так происходит?
И теперь один. Сидит и пишет свой дневник, потому что по-другому просто не умеет успокаиваться.
Даже и тогда, в освещаемые её солнцем дни, он не в силах был сказать ей что-либо красивое; то, от чего бы она улыбнулась и расцвела... и мог лишь написать ей это. Что по-рою и совершал.
Странно.
И теперь, вглядываясь вдаль чёрного, холодного космоса, раскрашенного масляни-стыми, химическими красками петард, Аллан Смит пытался угадать во всём этом буйном безумии свою единственную, желанную звезду (хотя та – планета), зеленеющую где-то там, далеко, за многими тысячами световых лет... угадать её и вновь понять, что где-то есть два тонких запаха, тянущие его к этому удивительному и скучному миру...
За дверью какое-то копошение и шум.
А в динамиках играет «Fleur Blanche», овевая голову писателя звуками грустной пси-ходеличности клавиш.
Стоит только подумать, что на той планете живёт она – давно потерянная и почти за-бытая, уже совсем ему не известная, и она – с коей прошлые, далёкие и редкие встречи были часто им вспоминаемы, она, которую он тоже нисколько не знал... стоит только по-думать, и любовь к Земле возрастает во сто крат; и планета уже не жестока и не безраз-лична, а лелеема в памяти как образ той, прекрасной жизни, пронёсшейся с запредельной скоростью.
Когда-то давно, под вечер, проходил мимо её дома. И этот дом был лучшим на свете; дом, на который смотришь из своего окна, или дом, который вспоминаешь, лёжа в посте-ли, потому что увидеть его сейчас нельзя; и лишь на следующий день бредёшь по мёрзлой земле, покрытой первым льдом, только чтобы взглянуть в те окна, сквозь которые ничего не видно; возможно, лишь свет лампы проступит сквозь занавеску. И улица, и весь город во всей своей неприглядности озарялись лучами этой сентиментальной, банальной любви. Стоит далеко уехать и стоит оставить за горизонтом всё былое, сразу понимаешь насколько дорого то, не любимое и презираемое в прошлом: страна, город, улица. И вот: уже смотришь в окно на саму планету, и лишь сейчас сознаёшь, что планеты лучше нет в мире, планеты, с которой было бы столько связано.
В окне всполыхнуло зелёное облако. Ночь. Встреча с Рэми.
Аллан, ссутулившись, сонно провёл взглядом по клавишам, посмотрел на чёрные ли-нии слов, предложений, абзацев, вбитых в монитор. Покачался в такт текучей мелодии «;rsten», заворожённо фантазируя, пытаясь в то поверить, что это нирвана и транс... И будто Будда смотрит на него двумя безднами своих аквамариновых глаз с высоты космоса просветления, синей туманностью утомлённости, успокоенной размеренным движением монотонных планет. Чьё бытие сумбурно сыплется сквозь пальцы многочисленных рук Шивы, за чьей спиной вращается диск розово-золотых узоров этого мира, которым, подвешенным на ниточке, играет невидимый Вишну. Вкрапляя всё новые линии в рисунок за спиной равнодушного, слепого разрушителя.
А музыка всё плывёт, словно смотришь в окно и видишь дождливый вечер.
Но ботхисатвы всё нет, всё не является этот прозревший дух, и некому тебя повести по этим дебрям познания...
Было темно. Они сидели в голубом свечении экрана, на котором женщина пыталась отрезать себе руку кухонным ножом.
Раньше, в угаре циничного веселья, они истерически хохотали и сально шутили над тем, что творилось в фильме. Сейчас же им было просто скучно. Оба это чувствовали и оба пытались сделать вид, что это не так. Принуждённо смеялись, по памяти воспроизводя прошлые вечера, когда их улыбки были искренни.
... Аллан захлопнул ноутбук с незакрытым текстовым документом. Вышел из каюты и отправился в отсек корабля, где размещался научный персонал. Там, прокопавшись со списками служащих минут пять, он наконец нашёл фамилию Рэми, напротив которой был номер его комнаты.
День для Рэми выдался не самый лучший. После работы он очень устал и уже поду-мывал о том, чтобы позвонить Аллану и отменить встречу, но потом вдруг задумывался о том, что этот вечер может быть единственным вечером, когда Аллан придёт к нему по-смотреть кино.
Тогда Рэми мысленно заставлял себя встать с такой сейчас удобной и тёплой постели и шёл в ванную под ледяной душ, чтобы усталость и сон ушли хотя бы на некоторое, пусть даже короткое время. Главное, не уснуть до зелёной вспышки, а там уже и кино по-может, и Аллан не должен дать уснуть.
Аллана одолевали сомнения о том, стоит ли идти?
Пока он шагал по коридору, где одна из стен была панорамной, он пытался себя убе-дить в том, что идёт к старому другу действительно из-за такого желания, а не от глупого позыва совести, не из обязанности и не из-за принуждения уже случившегося обещания прийти. Не из-за жалкого отчаяния и желания что-то вернуть.
Так кончился коридор, где плыли оранжевые и синие облака прошитые белыми звёз-дами с фиолетовым кантом свечения. Так начинался выполненный в старом стиле атриум со множеством лестниц и дверей.
Отсек научного персонала начинался интерактивной стеной, где в опции «Персонал» Аллан принялся внимательно выискивать нужное ему имя. Из-за большого их количества рябило в глазах, и, когда Аллан понял к какой каюте ему нужно идти, у него ужасно боле-ла голова, и желание что-то ещё смотреть по телевизору отпало окончательно. Теперь Ал-лан даже не пытался себя обмануть, он, смирившись, постучался в дверь под номером 349, и воспалёнными глазами погашено глядел в пол, и думал, что нужно постараться полу-чить от этого вечера хоть какое-то удовольствие.
Голову Рэми сдавливали невидимые обручи, а в виски будто вкручивались два ржа-вых винта. К горлу подкатывал тошнотворный комок. Свет раздражал и колол глаза. Звук нещадно долбил по черепу и ушам. Услышав стук в дверь, Рэми глотнул холодной воды и пошёл открывать.
– Хорошо, что пришёл – сказал Рэми вместо приветствия, пытаясь повторить всё, как было раньше.
– Да, хорошо, – с напускной небрежностью ответил Аллан, тоже стараясь всё делать по-старому. – Мороженое-то приготовил?
– Да, в холодильнике всё есть. Клубничное, шоколадное и простое.
Обоим была противна эта очевидная принуждённость. Оба пытались тщетно скрыть её друг от друга. Они никогда не умели сбрасывать вовремя карты. Поэтому в покере ча-сто проигрывали.
– Круто, – вздохнул Аллан.
– Садись, что стоишь. Сейчас кино загружу. Кстати, какую часть?
– Не знаю.
Аллан щурился и предпочтительно смотрел в пол: его раздражал тускло-жёлтый свет, который сильно давил ему на зрение.
– Тогда поставлю шестую, не против? Она просто уже скачалась.
– Нет, не против. Слушай, нельзя ли свет выключить, а то он меня напрягает.
– Да, сейчас выключу. Он меня тоже бесит. Я его обычно не включаю, но сегодня по-чему-то вот включил, странно. Даже не помню, зачем я это сделал. А, нет, помню: каран-даш искал.
Рэми ушёл на кухню.
На экране зажглись титры. Логотипы кинокомпаний, создавших фильм: буквы, шты-ри, колючая проволока...
За окном был вечер, окрашенный в голубые и белые гипнотические клубы дыма. В комнате темно, только экран давал такой же усыпляющий свет.
Рэми вернулся в гостиную. В руках у него были две тарелки с мороженым и ложки.
– На. – Протянул он одну тарелку Аллану. Сел.
– Спасибо. – Ладони обжог мороз, исходящий от запотевшей пластмассы.
– Я положил каждого понемногу.
– Угу, о’кей.
Титры заканчивались. На экране появилась свисающая рука чернокожей женщины. Рука, по которой полз жирный чёрно-коричневый таракан, шевеливший длинными усами.
Перовое время Аллану пришлось смотреть фильм с мыслью о том, когда же мороже-ное всё-таки растает, потому что есть его было невозможно: приходилось или с усилием отколупывать небольшие кусочки (как это делал невозмутимо и терпеливо Рэми), или ждать, когда мороженое станет мягким и податливым. Этим занимался Аллан.
Когда в фильме мужчине сдавливало рёбра огромными тисками, Смит и Рэми совер-шенно равнодушно ели клубничное, шоколадное и ванильное мороженое вперемешку, пока не ощущали во рту невыносимую, острую приторность, режущую горло. Тогда они ставили кино на паузу и шли на кухню выпить воды.
– Может, чаю? – сказал Рэми, отхлёбывая ледяную воду из графина.
– Давай, – ответил Аллан, осушив запотевший стакан.
– Сейчас поставлю. Но к чаю только печенье, если что.
– Ладно, пойдёт.
– Чёрный или зелёный? – Рэми держал в обеих руках по пакету с чаем. Вероятно, в каком-то из них был чёрный, а в каком-то зелёный.
– Мне без разницы. – А в мыслях Аллан задавался вопросом, какой же чай он дей-ствительно хочет больше всего. Выходило так, что чая он не хотел совершенно.
– Я тогда чёрный заварю, – сказал Рэми, открывая серебристый пакет. – Сахара три?
– Да.
Чайник кипел, выбрасывая в воздух струю пара. За окном плыли розово-голубые об-лака с ненавязчивым свечением в глубине.
Пили чай, который, горький, хотелось выплюнуть. Ели кокосовое печенье, которое застревало в горле.
– Слушай, Ал, я спать уже хочу. Может, потом досмотрим, а? – осторожно спросил Рэми.
– Да. Я, если честно, тоже уже умираю. Лучше потом... – разочарованно, с облегчени-ем ответил Аллан.
– Тогда, может, у меня заночуешь? А то уже поздно, а идти не близко, – допивал Рэми чай.
– Да, наверное, стоит остаться.
Аллан глотнул ещё горького чая, от которого во рту становилось кисло, и вдруг вспомнил:
– М, чёрт, мне же завтра на лекцию!
– Так ну и ладно.
– Ну... хотя ты прав, прямо уж важность. Там уже неважно, что я им говорю, главное, что я и что говорю.
– А я, наверно, спать буду весь день.
– Хм, а тебя не уволят?
– Да не должны вообще. К тому же, я здесь единственный, кто занимается этой ерун-дой.
– Клонируешь синтетическую хрень?
– Ага, – кивал Рэми.
– И кому это надо?
– У каждого бы стоило спросить, кому надо то, что он делает. Мне иногда кажется, что то, что я делаю, придумали только для того, чтоб я хоть чем-то занимался. Чтоб с ума не сошёл от безделья.
Они допили чай, оставив грязные чашки стоять на столе, и пошли в гостиную. Рэми выключил телевизор. Разложил второй диван для Аллана, и они легли спать.
Космос вовсе погас. Стало темно. Лишь в некоторых каютах кто-то смотрел телеви-зор, земные каналы. Кто-то спал, кто-то нет.
Кто-то читал книги. Смотрел кино. Делал скульптуры. Не делал ничего. Ел. Пил. Спал. Работал. И к зелёной вспышке уходил в свою каюту, чтобы спать. Есть. Пить. Смотреть кино. Читать книги. Только всё это теперь в космосе.
– Ал?
– Что?
Доносились голоса в темноте.
– Который раз ты у меня ночуешь?
– Не помню.
– А первый был на Хэллоуин, да?
– Ага. – Аллан повернулся на другой бок, зарывшись лицом в одеяло.
– Круто тогда было.
– Согласен.
– Я завтра опять допоздна работаю, Ал, – сказал, помолчав, Рэми. – Не получится ки-но досмотреть.
– Ну ладно. Потом досмотрим, – устало ответил Аллан. – Скажи, когда – я приду. Мне всё равно здесь особо делать нечего.
– Ага, скажу. У меня, наверное, послезавтра день будет свободен. Там мы будем толь-ко готовить лабораторию под презентацию.
– О’кей, тогда послезавтра. Ты только позвони.
– Ладно.
– Спокойной ночи, – сказал Аллан.
– Спокойной ночи, – сказал Рэми.
Аллан знал, что это был последний их вечер. Желания что-либо возвращать уже не было...
Что такое жизнь?
Вопрос, уже сам ставший символом, как и само многогранное понятие «жизнь», во-бравшее в себя образы времени, выбора и бытия, чьи аллегории – это песочные часы; раз-вилка; цветок, рождение и смерть которого показаны в перемотке. Жизнь – то понятие, чья обширность умозрительных смыслов делает нечётким смыл основной. Писатель, нарекающий так свой роман, скрывает смысл, героев, события, контекст за неопределён-ностью глобального названия, которое будет оправданно в случае с любым произведени-ем искусства. «Анна Каренина» – жизнь, такая, какая она есть той эпохи. «Чёрный квад-рат» – жизнь, когда индивидуализм и фантазия в своей концентрации пожирают сами себя и когда им на смену приходит чёрная дыра, пожирающая уже взгляды эстетов и обывателей. Классика, «попкалчер», контркультура – энтропическая картина всемирной дилеммы под названием «бегство».
Жить. Выжить. Пережить.
Все бегут от реальности по-своему. Имея в своём стремлении одно общее начало – транс, – делающее из человека или форму творчества, или форму твари.
Кто-то в бегстве достигает пика, прыгая с него, расшибаясь насмерть; мельком слы-ша хруст шейных позвонков, сдавливаемых верёвкой; или истекая кровью в ванной.
Кто-то бежит быстрее. Кто-то медленнее.
Но всё едино – транс.
Герои книг Харуки Мураками достигают состояния «икосайдера» в голове с помо-щью непрерывного комплекса из чтения, алкоголя, кулинарии, промискуитета и джаза.
Одиночки Чака Паланика – это беглецы, чьим метадоном являются погром и делик-ты, стремление к самосовершенствованию и саморазрушению, добру, разврату и самооб-ману.
Обречённые романтики Рэя Брэдбери ищут утешение в ностальгии по прошлому, лучшему времени и так в нём и остаются.
Уайльдовские декаденты надевают карнавальные маски и костюмы домино, чтобы уйти в мир вечной опиумной мишуры, называя ту эстетикой. Хотя по сути – это та же са-мая содомия, к которой тянутся мнимо самодостаточные и пугливые гессевские интелли-генты
Сейчас стимуляторами ухода от реальности являются телевидение, компьютер и ис-кусство.
Меняются лишь пути и средства. Цель остаётся одной.
(все слушали с настороженными лицами, узнавая в словах лектора себя)
Быть или не быть?
Вопрос впервые встречается в пьесе Шекспира «Гамлет», написанной в XVII веке. Там молодой наследник престола стоит перед выбором: мстить ли за отца или же оставить всё, как есть?
«Быть или не быть?» вбирает в себя суть других всем известных риторических во-просов, будь то: «Что делать?» и «Кто виноват?» – так как гамлетовская дилемма характе-ризует всё человеческое маргинальное бытие, бытие выбора. От самых банальных ситуа-ций до жизнеобразующих обстоятельств человек пребывает в подвешенном состоянии марионетки, зависимой от того, что он сегодня предпримет. «Быть или не быть?» – в первую очередь, вообще делать ли что-то? Или чахнуть от депрессии и деградировать, спать, видя в том единственно возможный выход? Встать или довольствоваться своим втоптанным в грязь лицом, утешая себя странной философией садомазахизма и самоуни-жения в угоду мнимо логичного позиционирования себя жертвой обстоятельств или воз-вышенного интеллектуала? Идти или топтаться на месте? Всё это – «Быть или не быть?» Наконец почувствовать самодостаточность, ощутить, отыскать в себе то начало, которое Степным волком подспудно шепчет в уши сомневающемуся не сравнивать цвет травы своего газона и чьего-то ещё, или же продолжать следовать религии пресмыкающегося, неуверенного в себе неудачника, уготовившего себе единственную лишь перспективу – самоубийство. Пик низости. Верх жалких чувств.
Но если раньше это был романтичный образ, которому в романах было уготовано место утончённого, скорбящего эгоцентриста, то теперь же социальная психология, раз-венчав этот лживый шаблон, выносит точный вердикт – ничтожество.
«Я пребывал на Земле, – продолжал он свои записи на следующий вечер, – и они были столь от меня далеки... Теперь же я сам далеко, но кажется, что они теперь так близко...»
Смит встал из-за стола и подошёл к окну.
Вспомнился вчерашний провальный вечер. Всё-таки он, Смит, был когда-то прав: не-которые истории продолжать не стоит.
Наслаждаясь созерцанием и дивом, он вдруг разглядел её, свою возлюбленную, изу-мрудную – абсурдно, – но эллиптическую сферу, мигающую во свете множества посто-ронних огней.
Она была прекрасна и шикарна, подобно тем двум благоуханным бутонам, что и наполняли её красотой.
Земля принимала всё более отчётливые формы. Казалось, что увеличивается в разме-рах. А её сияние становилось всё ярче. Она начала незаметно пульсировать... К ней что-то смутно приблизилось
Потрескалась.
Взорвалась.
...
Смит ошарашено прилип к окну.
С ужасом наблюдая за тем, как огромными, крошащимися кусками раздираемая ин-фракрасным жаром Земля растворяется в пространстве горой космической, метеорной пыли...
Энергия растаскивала её на части; между её глыбами пламенели острые, ртутного цвета лучи, опоясанные жёлтыми овалами и кольцами, концентрически вертящимися во-круг этих белых столбов; ни звука – один слепящий свет, секунда за секундой вспыхива-ющий взрывами.
Осталась одна истерика.
Смит глядел на дрожащее, бесформенное пламя до предела раскрытыми глазами, ко-торые отказывались верить в то, что видели. Текли слёзы. Всё лицо его напряглось в гри-масе дикого отчаяния, а рот искривился в беззвучном вопле, артикулирующем: «Нет...»
И все люди, находившиеся сейчас на корабле, давно бодрствующие и только что про-будившиеся ото сна – все они припали к окнам и в ужасе смотрели на то, как их общий, покинутый ими дом постепенно исчезает в золотящейся и алеющей пустоте.
Падали на колени и плакали, склонившись до самого пола.
В голове Смита смутно проносились воспоминания, быстрые и незаметные.
Сердце в груди беспощадно напрягало сосуды, отчего кожа краснела, а из носа сочи-лись струйки красно-чёрной крови, рвущейся из прорванных сосудов.
Колотилось всё быстрее и сильней, и вот картинка перед взором уже пляшет и раздва-ивается, а уничтоженная планета иллюзорно и кошмарно обретает своих двойников в виде такой же пылающей каменной кучи, утопающей в огне, пыли и обломках.
Пульс. Сердце.
Сокращается.
Останавливается.
Сокрушение – всё гибнет.
Сердце последний раз надрывно вбирает кровь и шквалом выбрасывает всё вон... взрываясь толстыми лоскутами волокнистых мышц, выпрыскивая из себя черноту, лип-кую, въедливую, хлещущую... начинающую всасывать в себя мясо и кровь.
Одуряющая, давящая боль в груди.
Распахнул рубашку. Увидел чёрное. Разрастающееся пятно. Попытался осторожно прикоснуться. Не поверил – сон? – в пятне пустота...
... пустота, засасывающая внутрь...
Дыра в теле была сквозной. Она прекратила свой рост, диаметром оставшись эквива-лентной небольшому яблоку, однако не прекратив разрушительное действие: она всё с большей силой вбирала плоть Аллана Смита в черноту, вначале растягивая её и деформи-руя, будто резиновую ленту, а затем пожирая, не оставляя от той ничего.
Смит кричал от боли. Кожа на лице сильно натягивалась. Где-то уже трескалась и рвалась. Слышал в голове неумолкающий, громоподобный бой. И видел, как дыра в нём начинает притягивать к себе предметы.
Видел, как листы бумаги пропадали в его теле; как книги, вознёсшиеся гравитацией дыры, исчезали в его прокажённой плоти.
Стоял на коленях, выгнув спину от боли, не имея сил кричать и даже дышать.
В конце концов, он исчез, искажённый, разорванный и затянутый в глубину. Но по неизвестной причине продолжавший думать и чувствовать, он ощущал, как его скромная комната постепенно рушилась, как её обломки проваливались в бесцветную бездну и как сила дыры умножалась с каждым новым поглощённым предметом.
Под давлением полимерный корпус корабля начинал прогибаться, а металл корёжить-ся и рваться.
Толпы рыдающих людей в разных частях спейскрафта испытывали тряску, но не об-ращали на это внимания. Лишь когда зазвучала сирена тревоги, экипаж был вынужден что-то предпринять. Но было поздно: вместо одного из отсеков корабля зияла огромная пробоина, прожранная брешью в космосе.
Паника, крики.
Постепенно население корабля сокращалось. Многие из них нашли своё успокоение в темноте; а оставшиеся к тому могли лишь готовиться.
Повсюду витало безумие; единицы ничего уже не ждали и никуда не бежали, они, овеваемые ветром проносившихся мимо в панике людей, пришибленно сидели на серо-синем полу, прислонившись одним плечом к стеклу панорамного окна, уронив голову, потухшими глазами они смотрели на раскрашенный желто-красным мир.
Род человеческий угасал.
Титановая обшивка, гайки и болты – всё, вырванное, искромсанное, летело в тёмную пропасть вместе с телами погибших и ещё живых. Приблизившись к дыре, они на секунду замедлялись, останавливались и, выброшенные, покидали время. Сотни людей с отпечатавшимися на лицах потугами общего ужаса застывали в космическом оцепенении на фоне громадных куч смятого металлического мусора. Затем они растворялись в чёрной воронке...
Смит был единственным, нереальным свидетелем всех этих событий. Он, сам не зная, присутствует ли при них, или же всё это ему лишь снится, наблюдал сновидение. Третье лицо, не умирающее в кошмарах, а продолжающее против воли смотреть.
И кто-то сзади постоянно что-то говорит, лопочет, неразборчивое, невнятное собра-ние чьих-то неслышных вскриков. Третье Лицо пытается прислушаться, слышит лишь очередной набор бессвязных слов, когда-то музыкальной каруселью игравших в луна-парке на грани сна и реальности.
;
Dimension...
Expanse...
Universal...
and Time...
This all is D<…> –
This all is Mary...;
Рисует в небе цепочку сверкающих во чьём-то свете звеньев, лучезарной пылью сып-лющихся от ударов золотой секиры водородного Солнца неизвестной гротескной системы немыслимости...
Микромассивная чёрная дыра захлопнулась.
... я наполняю жизнь смыслом...
2014 г.