(вторая часть романа "ЗОЛОТАЯ СЕКИРА ГРОТЕСКА")
... когда мир был новым, и ничего не менялось,
и никто никогда не становился старым.
... словно въяве сбывался старый сон
и каждое предстоящее движение
тебе заранее известно,
как и каждое слово,
которое ещё не сошло с губ говорившего.
(Рэй Брэдбери)
... А дождь всё не переставал. Остро, царапая кожу иголками: сначала мелкая, но жёсткая морось, затем тяжёлые капли, шелестящие по асфальту. В лужах волнами отражается неоновая реклама – люминесценция синих, голубых, розовых – приторных огней слепящей иллюминации газировки, жвачки и кино.
Дорога забита автомобилями, жёлтые такси стоят у обочины и ждут.
Бары светят гирляндами, изнутри прожигаемые угаром, задушенные дымом сигарет, подкрашенным красными лампами.
Полночь.
Гудят машины. Дождь. Ветер обдаёт неприятным, липким холодом, прокатывающимся мурашками по всему телу с головы до ног. Дождь леденит тело, череп ломит стужею.
Небо дымно-лилово.
Пасмурный Нью-Йорк зажигался и вспыхивал кислотой красок психо-электрического буйства: всё мигало и переливалось – жёлтые такси гудели клаксонами, прохожие скрипели туфлями и шаркали сапогами, лужи искажали действительность, смешивая отражения в рябь пёстрой хаотичности и хаотичной пестроты.
В подворотнях и переулках бродили силуэты. Лаяли собаки. Визжали коты. Опрокидывая мусорные контейнеры.
Где-то в нью-йоркских лабиринтах играл джаз.
А в уснувших подворотнях – тишина. Фонари и кронштейны с отрубленными или разбитыми головами стеклянных, матовых колпаков. И лишь слабые отголоски доносятся сквозь трещины и переулки; отзвуки и эхо того – почти нереального и кем-то выдуманного города.
Дождь поутих. Стихли и его шуршащие звуки. Потеплело.
С полей шляп скатывались тяжёлые капли и зигзагом, разбившись ветром в перламутровый брызг, падали вниз.
Здесь, меж домов и улиц, вдали от шумной суеты, уютно расположились скромные магазинчики: закусочные, маленькие кафе, сувенирные и антикварные лавки.
А он, старик, умиротворённо бродил по тихим улочкам, дышал наэлектризованным воздухом и порой ёжился от холода и дождя, залетающего за ворот пальто. Но старику было хорошо и спокойно. Он гулял.
В лужах отражались фонари, их уютная тусклость ламп и нагретых вольфрамовых нитей. Под этим светом пространство казалось маленьким; неба, этого обширного чудовища, пожирающего бесконечность, – совсем не различить; обозримый, обезвременный мир кончался этими фонарями, их светом, а дальше... мрак, существующий за ним.
Старик шёл себе дальше, разглядывая кирпичные красные стены домов по обе стороны от себя. Двери и окна магазинов были закрыты ставнями и решётками. Свет в помещениях погас. Как и погас тот свет, что минутой ранее горел в окнах квартир. Щёлк-щёлк... и всё умолкло. Всё спит. А мокрый асфальт блестит жёлтыми кляксами.
Грянул гром.
Где-то сверкнула электрически-фиолетовая молния, осияв лилово-серое грузно-громоздкое небо. Ливень вновь, но ещё более озлобленно забарабанил по асфальту.
Уют пустынной улицы погряз в исцарапывающем ливне, чьи серые росчерки, подобно спицам, вламывались в прорванный асфальт, его трещины и обозримый вид.
Фонари – уже пасмурно – являли нечёткие, блёклые силуэты; отрешённо они вещали свой – уже тусклый – свет сквозь сплошную серую сетку перекрещенных, оледенелых линий.
Раскаты грома с оттяжкой оглашали дома и улицы. Всеобщим фоном становился шум ливня. Наступала чёрная ночь, без света, со звуком и страхами... Ночь становилась недружелюбной и чужой.
Прогулка утратила свою привлекательность.
К счастью, свернув в переулок, старик увидел невдалеке мигающую, вероятно, неисправную, неоновую вывеску круглосуточной сувенирной лавки. Старик ускорился и спустя несколько секунд спешного семенящего шага оказался у дверей магазина.
Он осторожно отворил дверь, над которой тут же звякнул маленький колокольчик, возвещающий о приходе посетителя. Казалось, магазин пуст. Лишь на стойке продавца, рядом с кассой, стоял радиоприёмник, по которому передавали блок новостей.
Минуту постояв на месте, отогреваясь, старик несмело направился к кассе, дабы убедиться в том, что кто-то здесь всё-таки есть. И действительно, стоило подойти поближе, и становилось видно, как в небольшом, аккуратном, плетёном кресле сидел молодой человек и неотрывно читал книжку в мягкой обложке под светом настольной лампы, что стояла на полке сбоку. Сначала юноша не заметил старика (звук колокольчика он в уме приписал ветру).
– Ммм... Здравствуйте, – робко обратился старик к юноше.
Тот вздрогнул. Удивлённо глянул на гостя и машинально ответил:
– Здрасьте.
– Вы не будете против, если я тут... порассматриваю? А то я промок... и... – старик показал на свой мокрый, помятый наряд, с которого ручьями лилась вода
– Нет. Что вы. Смотрите, сколько хотите, – спокойно и с какой-то меланхоличной вялостью ответил молодой продавец, снова уставившись в книгу, секунду находясь в поиске того места, где его прервали.
Старик смущённо улыбнулся и отправился на прогулку между стеллажами и полками со множеством всякого хлама: на маленьких гвоздиках висели засушенные головы, якобы настоящие, но от которых прямо-таки разило запахом резины; блестели разные амулеты и талисманы; переливались и позвякивали бусы и цепочки. Также на полках стояли банки с сушёными насекомыми и лягушками, коробочки с различными «волшебными» порошками и мазями – в общем, всякая всячина для людей, кто во всё это верит: в магов и колдунов, в шабаши и Вальпургиеву ночь.
Но всё же было довольно занимательно поглядеть на всё это буйство человеческой фантазии: здесь были и африканские шаманские маски, бубны и барабаны, странные значки и пиктограммы. В магазине будто устоялась какая-то мистическая атмосфера чего-то сверхъестественного, так ярко напоминающая о давно прошедшем детстве с его ежегодными восклицаниями у соседской двери: «Конфеты или жизнь!»
Старик рассматривал эти безделушки, а по радио передавали прогноз погоды: сообщалось, что после сегодняшних ливней должны явиться ясные дни; а после – заморозки. Наступала осень.
А вместе с ней и Хэллоуин – чудная пора для этой лавки чудес. Наверняка, набегут дети, взрослые и раскупят бо;льшую часть всех этих игрушек.
Проходя дальше, старик увидел фигурки нечисти, увидел силиконовые и резиновые маски вампиров и болотных чудовищ. Остановился возле ряда фарфоровых и деревянных кукол арлекинов и клоунов, ведьм и красивых дам в шикарных платьях. Улыбаясь и обводя полки мечтательным взглядом, старик думал: «Может, купить что-нибудь?»
Но вдруг его внимание случайно остановилось на одной неприметной серебристой коробочке, на которой было написано обычными чёрными буквами:
7 000 лет
Не открывать!
Внутри находится сияние звезды,
которое может привести:
к травмам, ушибам, ссадинам, переломам и даже...
– ... к смерти, – тихо произнёс старик. – Хм... Интересно, что это такое? – Он начал внимательно разглядывать коробочку. Вертел её в руках так и этак. Но ничего особенного не находил. Однако открывать не решался: вдруг заставят потом платить.
– Извините, вы мне не поможете? – обратился он к продавцу, подойдя к кассе. Тот всё читал.
– Что угодно... – тихо ответил юноша, продолжая бегать глазами по строчкам.
– Ммм... Я тут коробочку одну нашёл...
– Угу. – Молодой человек вложил в книгу закладку и наконец, отложил томик Фрейда в сторону, встал с кресла и подошёл к прилавку. Взял серебристую коробочку из рук старика и прочёл надпись. – А-а-а, «7 000 лет»... – небрежно протянул он. – Интересная штука.
– А что это?
– Сияние звезды. Тут же написано.
– Это игрушка какая-то?
– Нет. Здесь и правда сияние звезды, – непринуждённо говорил молодой продавец.
– Как это?
– Ну, так. Вы разве не слышали?
– О чём? – удивился старик.
– Ну, так учёные научились собирать энергию умирающих звёзд вот в такие коробочки. Красиво, кстати. Вы разве ничего об этом не знали? – как будто бы удивился юноша.
– Да быть такого не может!
– Да может, – пожав плечами и наклонив голову, продолжал юноша. – Я вам говорю. Вот вам доказательство – коробочка.
– И что? Там действительно семь тысяч лет жизни звезды? – Старик был немного ошарашен тем, что его так нагло и в открытую надувают.
– Да. Именно семь тысяч, – спокойно пояснил юноша. – Не больше – не меньше. А именно семь тысяч.
– И если я сейчас открою эту коробку, то увижу там настоящую звезду? – нарочно как можно вкрадчиво спросил старик.
– Нет, не звезду, а её свет. Ведь учёные могут поймать её сияние только лишь тогда, когда она взрывается, – не торопясь говорил юноша. – Ну, уничтожается. Специальные генераторы поглощают этот свет, хранящий в себе особую информацию. И потом в специальных контейнерах он транспортируется на Землю. Переносится в такие вот коробочки из определённого серебристого материала и поставляется в наш магазин.
– И сколько же это стоит? – Старик иронично глядел на продавца, явно уверенный, что тот ему бессовестно врёт. – Наверное, тысяч сто? – уточнил старик с сарказмом в голосе.
– Нет, – парень мотнул головой, – тридцать шесть долларов, если не ошибаюсь.
– То есть вы хотите сказать, что после таких вот операций в космосе, после всего того, что там вытворяют все эти приборы, генераторы и прочие механизмы по сбору вашего сияния – после всего этого коробочка с ним стоит тридцать шесть долларов?! – возмутился старик.
– Ну, если хотите, могу скинуть пятёрку.
– Что! Да вы в своём уме! Вы мне продаёте за тридцать шесть долларов пустую коробку! Картонную! Просто серую коробку!
– Это не просто коробка. В ней заключено сияние звезды, – стоял на своём молодой продавец.
– Хм... – старик успокоился и принял невозмутимый вид. – Так... Ладно. То есть если я сейчас открою её, то там окажется это сияние?
Юноша кивнул.
Старик тут же выхватил серебристую коробочку из рук продавца и принялся её открывать.
– Нет! – Кинулся на него продавец, перегнувшись через прилавок. – Вы с ума сошли! Если вы откроете её здесь, то убьёте и себя, и меня!
– М? – прекратив искать крышку у коробочки, старик нахмурился.
– Да-да. Вы что думали, это шутки? Это же звезда!
Старик поставил коробочку на прилавок. Сложил тут же ладони и мягко произнёс:
– Ну... а если я куплю эту коробочку?.. Что мне нужно сделать, чтобы увидеть это сияние?
– Прийти домой. И открыть её.
Молодой человек значительно замолчал.
Они смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Старик пытался понять, кто же из них больший идиот?
– И дальше что? – тихо спросил он.
– А дальше вы увидите всё, что только сможете увидеть и успеете рассмотреть в этом свете.
– И что же мне покажут?
– Ну... – протянул продавец. – Эта звезда обитала в нашей галактике... – рассуждал он. – Получается: она запечатлела всё, что произошло за эти семь тысяч лет с Млечным путём. Но, думаю, вам будет интересно только то, что она знает о Земле.
– Всё за семь тысяч лет? – выделяя каждое слово, произнёс старик.
– Да. От древности, до полудня восемнадцать дней назад, – просто ответил продавец.
– А почему восемнадцать дней назад?
– А потому что звезда эта погибла восемнадцать дней назад. А сегодня нам её доставили. Вот.
Хладнокровие юноши буквально поражало старика. А честный, даже местами наивный взгляд и вовсе бесил.
– Просто звезды, – продолжал продавец за прилавком, – за всю свою долгую жизнь непрерывно запечатлевают всё, на что распространяется их свет, подобно фотоаппаратам. Только кадров у звезды бесконечно много, и она фотографирует абсолютно всё, безостановочно. И получается такой вот фильм длиною в несколько тысяч лет, в зависимости от того, сколько прожила звезда: может десять тысяч, может, всего две тысячи лет – в вашем случае – семь. И когда она умирает, звезда эта, то взрывом выбрасывает в космос всю ту информацию: картинки, звуки, ощущения – в виде огромного количества света. Его собирают и продают – этот самый звёздный свет.
– Я всё равно не могу в это поверить. Почему это стоит так дёшево?
– Дёшево оттого, что звёзды эти никому не нужны – вот и продаём мы их за такую смешную цену.
– Но а кому это выгодно?
Юноша пожал плечами:
– Кто знает... Просто нам их привозят. А мы продаём.
– И многим уже продали?
– Нет. Вы – девятый.
– И как?
– Никто ещё не открывал, – юноша улыбнулся.
– Откуда вы знаете, что никто не открывал?
– Просто знаю и всё.
Старик устало вздохнул.
– Хм... Скажите, пожалуйста... ещё разок – что я увижу? – не унимался старик.
– Вы увидите всё то, – устало вздохнул юноша, – что произошло за эти семь тысяч лет. От самых древних времён до того самого часа, что произошёл восемнадцать дней назад.
– А как долго это длится? Этот просмотр?
– Сколько вы захотите, столько он и продлиться.
– То есть?
– Что-то вы можете пропустить – ну, что вам неинтересно. А на чём-то особом вы можете остановиться.
Старик незаметно менялся в лице. Его мышцы порой чуть вздрагивали, а потом снова приходили в покой. Внутри он что-то явно ощущал. Закостенелое равнодушие, устоявшееся за столько лет высокомерных заблуждений, постепенно растворялось.
И снова что-то сдавливает грудь. В голове мутится. И хочется спать. И фантазировать на грядущую ночь, надеясь, что во сне это сбудется.
– Увижу?
– Да, увидите.
Пауза.
– Хм. Ладно. Беру.
Старик достал из внутреннего кармана пальто бумажник, вынул из него 50 долларов одним банкнотом, отдал продавцу, взял серебристую коробочку из его рук и, ссутулившись, неуверенно проследовал к выходу.
– Мистер!
– Да? – обернулся старик, уже держась за ручку двери.
– Сдачу забыли.
– Оставьте себе, – сказал старик. Над дверью звякнул колокольчик.
Выйдя на улицу, старик сделал несколько шагов и вдруг начал бежать, поскальзываясь на комках грязи и проваливаясь в лужи.
Лил дождь. Пальто и шляпа вновь стали тяжёлыми от впитанной влаги. Но старику было не до того. Он заботился лишь о том, чтобы закрыть от ветра и ливня свою коробочку, серебристую, с «сиянием семи тысяч лет жизни звезды»...
Он мчался сломя голову. Вновь и вновь попадал в лужи и грязь. Трижды чуть не упал, но не снижал темпа, будто и не было всех этих многих лет, будто он снова молод, снова свеж и красив; будто снова лето и будто снова он бежит, просто так, в удовольствие, чтобы только бежать; по жёлтым полям и зелёным газонам, по серым шоссе и оранжевым, выжженным тропам.
– Хех! Хех! Хех! Коробочка! Ты мне уже... – хех! – возвращаешь... Молодость! Ох, Господи! – задыхался он на бегу.
Лужи взметались брызгами. Стучали по асфальту промокшие туфли.
...
А в опустевшем магазине юноша положил в кассу тридцать шесть долларов; взамен тех пятидесяти, что оставил себе.
Затем снова сел в кресло. Взял книгу, раскрыв её на той странице, где остановился, и возобновил чтение.
Но спустя несколько мгновений опять прервался и насмешливо произнёс:
– Вот ведь олух!
Покачал головой. Вздохнул. И продолжил читать.
...
Старик аккуратно открыл входную дверь дома. Тихо прошёл парадную. Дышалось тяжело, но он делал это как можно тише, чтобы не перебудить соседей. Поднялся на третий этаж по плохо освещённой лестнице. Минуту отдохнул на лестничной площадке, отдышался и пошёл дальше, по длинному тёмному коридору.
В то время как старик подходил к двери своей квартиры и доставал ключи, у окна в конце коридора стоял его сосед и курил, глядя на пасмурную улицу и её автострады. Услышав звон ключей, сосед обернулся и с улыбкой произнёс:
– Хм, снова гуляли?
– Ага-ага! Да, снова гулял, – торопливо отвечал старик, поворачивая ключ в замке.
– Ну и ливень же там! Как это вы в такую погоду можете гулять?
– Люблю осень просто. Спокойной ночи. – Старик скрылся в сумраке квартиры, захлопнув дверь.
А сосед остался в одиночестве, снова уставившись в окно и выдыхая густой дым.
– Хм. Любит осень. Я тоже осень люблю, но чтоб гулять в такую погоду... – Он умолк и покачал головой.
Затем последний раз глубоко затянулся, вдавил окурок в пепельницу и молча вошёл в свою квартиру, заперев дверь на замок.
...
Квартира старика же представляла собой просторный зал с диваном, телевизором, торшером, тумбочками, двумя шкафами – с книгами и одеждой. Ещё была ванная комната, кухня и спальня.
За окном шумела урбанистическая ночь, редко звучали раскаты грома. Всюду мрак. И различимы лишь иссиня-чёрные очертания предметов и их чернильные силуэты, контрастирующие со стенами квартиры и полом.
Свет горел лишь на кухне.
Старик опёрся локтями на барную стойку, над которой повисли маленькие декоративные лампочки. А рядом стояла серебристая коробочка.
Что он хотел там увидеть?
Ведь он практически уже всё забыл. Сможет ли узнать то время?
Старик согнулся и уронил голову на подставленные руки. Он, наверное, и не плакал, а лишь прерывисто дышал, тяжело и учащённо – влюблено... как тогда, в то далёкое время, которое, возможно, стоит сейчас у него на столе и серебрится... и ждёт, когда его выпустят, чтобы оно прокатилось по Вселенной той – необузданной – энтропической энергией, тем неуправляемым одномерным вектором вперёд, который и сейчас длится, но запечатлённый в тех, уже поблекших в памяти красках и тех, уже искажённых, картинках бытия, что ушло без возможности возвращения и без возможности на своё повторение.
Быть может, на секунду, но он обретёт былое счастье и тот сонный покой в её объятьях; быть может, он вновь, как тогда, ощутит тепло её прикосновений и прохладу её поцелуев – быть может.
Всё ещё может быть...
Ему нужно было время, чтобы подумать. На самом ли деле он хочет на всё взглянуть снова и уничтожить тот в себе уже устоявшийся и закрепившийся временем, оледенелый и смиренный покой?
Старик взглянул на коробочку, играющую серебристым отливом в свете лампочек. Выпрямился. И пошёл переодеться, ведь он весь вымок и очень замёрз.
Он делал это медленно и степенно. В ванной он задумчиво снял с себя промокшую одежду, загрузил её в стиральную машину и включил. Вытерся полотенцем.
Из комода, что стоял в спальне рядом с кроватью, он достал пижаму. Переоделся. Глядя на себя в зеркало. Особенно заинтересовавшись застёгиванием палевых пуговиц на кремовой рубашке.
Стоя босиком перед зеркалом, старик молчал и чувствовал приятную прохладу, скользившую по полу. Старик отметил то, что кожа ступней не прилипает к паркету. Иногда вдруг замечаешь сущие мелочи, которые могут чрезвычайно обрадовать.
С улицы доносились звуки дождя и ветра. Порой вспыхивала беззвучная молния. А в квартире старика тепло и спокойно.
Здесь будто застыло своеобразное всеобщее молчание, давно и, казалось бы, уже до конца – до конца чьего-нибудь существования. Чьё это будет существование – все знали: и само это безмолвие и сам старик, уже к этому приготовившийся... и ожидающий это с тревогой и нетерпением.
Как он постарел.
Думал он, разглядывая себя в зеркале.
А она осталась для него всё той же, молодой и обаятельной девушкой с волосами цвета пшеницы и чёрных врановых крыльев.
Старик взял коробочку с барной стойки. Встал на колени перед журнальным столиком, стоявшим в зале рядом с диваном. Поставил на столик коробочку и опустил руки.
Он ждал. Наверное, решимости со своей стороны. Решимости, которой ему всегда не хватало.
Становилось душно.
– Хм...
Если это сияние может показать мне события тысячелетней давности, то наверняка сможет перенести меня и на каких-то сорок-пятьдесят лет назад...
Он открыл серебристую коробочку. И заглянул в неё.
Изумление и страх быть обманутым.
...
Показалось: ослеп.
... что ослепли не только глаза, но и весь его организм, с мозгом и всей его функцией.
Но он видел. Подобно тому зрению, какое существует во сне, когда как бы ни зажмуривал и не закрывал руками глаза, всё равно – видишь, что происходит вокруг и перед тобой, как бы ужасна ни была эта живая, чёрная, взбухающая склизкой мерзостью гора, не сходящая с места (в том и неоправданный ужас – в её неподвижности, когда смотрят и невыносимо долго молчат); гора под сумеречным ливнем, озаряемая непреходящей вспышкой яркого света; гора с волосяной щетиной на своём камне, истекающая ручьями и водопадами, желеобразная гора приходила к нему в кошмарах; гора с торчащими из неё арматурами и автомобильными шинами; мокрая и мохнатая, как серая дрозофила или жирная гусеница; гора, у чьего подножия обитало невозможно оптически близко к наблюдателю лоскутное, оборванное и изодранное стим-панковое подобие гомункула Франкенштейна со стеклянным иллюминатором вместо одного из глаз; которое стонало и пускало слюни...
Старик увидел, как внутри коробочки, на самом её несуществующем и немыслимом дне, нестабильно пульсировали и переплетались нити света и энергии, фотонного и радиационного, вдруг видимого, излучения; сплетались в узлы и тугие жгуты; рвались и вспыхивали голубовато-белым, режущим, прожигающим светом; сияние постепенно выливалось наружу, и острые их спицы, спицы рвущихся, хаотичных лучей, прорезали с каждой секундой всё более истончающийся мрак человеческой квартиры и полностью её заполняли; здесь не осталось теней и шума дождя – свет заменил собою всё – и сумрак, и немоту...
Свет проходил сквозь окна и падал на улицу. Проникал сквозь дверные щели и трещины в стенах. Тёмный коридор уснувших голосов и звуков мигал кислотно-пастельно-нестабильно-голубым.
Из коробочки вырывались мириады и шквалы хлещущих, мерцающих струн.
Над потолком или где-то там, вверху, в котором уже не различался верх и ничто похожее на реальность, извивалась и закручивалась бешеная абстракция энергетических волнений и волн: они плыли в пространстве и времени, медленно и бушующе быстро; прыгали, рвались и переламывались, снова сплетаясь и вновь дифференцируясь в единоформенные, синхронно одномерные и многомерные фигуры и линии, прямые, нити и синусоиды, заполняющие собою всё своими тугими пучками.
Коробочка исчезла, утопнув в этом глубоком и безумно пульсирующем свечении...
Коробочка исчезла, истлев или развоплотившись в нечто иное; исчезла, сгорела, изойдя пепельным прахом.
А старик...
... терял последние крупицы рассудка. Его глаза внимали и впитывали эту звезду, её смерть и воскрешение; сюрреалистичные фениксы носились повсюду, обретя форму и воплощение одномерного существа, тянущегося в стороны и вверх, «раздваивающегося» в миллионы и тысячи линий и тысячу тысяч лучей и отрезков; всё плавно бурлило и двигалось, воздействовало и горело всеми оттенками голубого и белого, за гранью человеческого восприятия.
Старик стоял на коленях, объемлемый и охваченный со всех сторон этими нитями внепредельного света.
Его глазные яблоки ослепли, не выдержав колоссальных космических перегрузок. Ослепли и обрели новое зрение, проникающее вглубь и суть этого света, где бушевала история и истерика...
Контуры дрожали и танцевали в возбуждении, извивались, исходя искрами и погружаясь в них же... всё вспыхивало и изжигалось, поглощалось и появлялось вновь, чтобы вспыхнуть, воспламениться и взвиться снова, уже в иных красках и в иных формах безумства и представлений...
Разбуженные соседи, возмущённые шумом, стучали в дверь старика.
– Мистер Смит! Что у вас там происходит?! Мистер Смит!
... стучали в дверь, чрез чьи щели прорывалось мигающее сияние семи тысяч лет жизни звезды, вся её энергия, исторгнутая сверхскоростным, фантастическим – тахионным – выбросом взрыва вон и самое пространство; вся её энергия и вся её жизнь, всё её сияние за тысячелетия, когда спартанцы рвали персидскую плоть – в одну секунду – когда рушились города и воздвигались цивилизации – секунда-вспышка-столетие – мгновенно и без промедлений, гиперскачком в экзистенцию планеты, в экзистенцию человечества и экзистенцию звёздно-фотонного мышления, запечатлевшего всё и вся, что было, происходило и крушилось в руинную пыль... вспышка за вспышкой... многомиллиарднокилометровой киноплёнкой в проекторе мира, проецирующем самый этот мир.
Безумные языческие оргии с криками блаженства, боли и умопомешательства. Всюду срывающийся остервенелый крик, красные всполохи вина, огня и крови; Колумб открывает Америку; инквизиторы насилуют названных ведьм, соскабливают с них израненную кожу и сжигают их в общем кострище, измученных и униженных женщин... Горит Джордано Бруно; Бетховен испепеляется и тлеет в собственном глухонемом неистовстве падшего гения; Моцарта закапывают в безымянной могиле... Копернику выкалывают глаза в чьём-то фантазийном бреду.
События проносились в клокочущем вихре витражной аппликации...
Сквозь пену и флёр сизого дыма.
Льюис Кэрролл принимает опиум. И сквозь пену и флёр. Дым и туман.
Пишет Алису – в мире чудес. Под действием собственного воспалённого рассудка, изъязвлённого комплексами – До-До! – извращением и психопатией.
Птица До-До! Птица До-До!
Фото раз. Фото два. Ты прекрасна, моя маленькая, полуобнажённая нимфа... моя Алиса...
Фото раз. Фото два. Одежды всё меньше... но всё более детства на фотоснимке, всё более его чудесного воплощения и живого тепла... Фото раз. Фото два.
Алиса падает в кроличью нору... вниз... вниз... в темноту.
Цилиндрическим, изорванным шквалом бессвязных вспышек и брызг. Череда сменяющихся картинок.
Летят самолёты и сбрасывают бомбы на Дрезден.
Усатый Курт Воннегут играет с громадной кучей фотоснимков. Миллиард позитивов. Зарывается в них с головой, подбрасывает в воздух и смешивает в невразумительном порядке. Хочет и хохочет – написать об этом книжку . Всюду обломки. В пламени всеобщей агрессии. Фотокарточки тлеют и выцветают на солнце. Взметаются вверх руками забавного усача из Америки, взметаются и падают на Солнце, сжираемые тысячами изголодавшихся термоядерных цельсиев... А мозги Джефферсо;на, в белых ночных колпаках и белых штанишках, босиком, но в перчатках, в стильных очках в кислотной оправе, в очках с телестеклом – пляшут-пляшут, втаптывая лунную пыль; пляшут-пляшут, калеча, сбивая нежные ножки в кровь об острые камни Луны; пляшут – девять лунных человечков – пляшут под музыку гибрида Мэрилин Монро и Чарльза Мэнсона, под музыку Священного Калифорнийского Древа ; а с неба падают двухэтажные дома, книжные лавки старика Джебедии Смита – два, три – восемь, девять – и давят под собой маленьких человечков в колпаках и телеочках, в очках, по коим без перерыва крутились мультики с Багзом Банни и птичкой Твитти... На Луне, далеко от Земли, летают бумажные бабочки. Над обломками и трупами лунных человечков парят куски Пруста, Стокера и Мураками. И ещё сотни их литерных собратьев и сестёр – обожженные, целлюлозные люди – куча строчек и слов, витающая в невесомости – по Нику Парку – сырной Луны .
Сердце Булгакова рвётся в груди – морфий запустил адреналиновый стресс, бросив в кровь сахар и леденцы, сироп и пунш, пенящийся в мозгах и вытекающий через носы и уши всех тех, кто собрался на балу Людовика XIII; корсеты дам пачкаются красной, липкой жидкостью, сахарной и вязкой жижей собственных мозгов... всем весело и все смеются, хохочут в истерике гомерического припадка и эпилептического буйства цветной психопатии стопроцентной функции мозга; на губах выступает розовая пена, голубая, зелёная, красная и оранжевая – радужная, а в глазах – в зрачках и мутных белках, в обесцвеченных радужках – мелькают картины пин-апа, и поп-арта, и анимации: мушкетёры и кардинал Ришелье в красной – розово-чёрной – клетчатой мантии с Микки Маусом... с Микки Маусом, улыбающимся и подмигивающим большими глазами, в которых вьются электрические угри и танцуют жёлто-пурпурные зебры... Микки!.. Микки!.. уши и хвост... уши и хвост... и ничего более – пустота, голубая бездна, исходящая светом тысячи лампадных солнц, импульсивно неистовствующих... в безудержном порыве извращения порноиндустриальных ангаров и сборищ: Папа Римский насилует тень девы Марии – не останавливаясь, в пассионарном импульсе помутнения и разложении чресел сквозь фантазию Кинга и его творчество, сквозь кладбища и сквозь фантомы – фонтаны – и призраки Тёмных башен и куполов ...
События мешались в панораму всеобщего гротеска и мимикрии, чьи золотые секиры блистали и зажигались возгоранием космических фейерверков.
Старик, будто чем-то придавленный сверху, чувствовал, как постепенно теряет рассудок, но упорно не расстаётся с его, рассудка, обрывками, откровенным рваньём и трухой, как во сне, где всё происходящее кажется вполне логичным. И чувствовал, что лицо его и всё тело крошится паззлом, разделяясь и рассыпаясь субатомным уровнем...
Сердце его билось и болталось на прочных стальных тросах. Он слышал звон в ушах, всё более нарастающий высокий шум, почти ультразвук, достигающий предельных герц. Его голова уже была готова лопнуть, когда надвигающийся критический шум и его нагнетание, безумство света и цвета, насыщения и интенсивности вдруг достигло своего пика... и взорвалось.
Разбилось осколками хрустальной, мелодично звенящей россыпи...
Вокруг развернулось обширное пространство, пространство маленьких звёздочек, утопающих и плывущих, дрожащих в густом голубом мареве; пред стоящим на коленях стариком развернулась синяя бесконечность; перед стариком, чьи колени имели опорой пустоту...
Глаза старика широко раскрыты.
Меж обеззвученной стеклярусной пыльцы блуждали алебастровые нити, волнуемые неизвестными силами... плавно плыли в пространстве хрустальных капель, всё более замедляясь в сгущающемся времени, утопая в нём и останавливаясь под действием сопротивления плотности его пучин – плавно плыли – спокойно и медленно – в пространстве прозрачных капель, застывших в едином погружении в расплавленный космос и его охлаждение... атомарное движение остановилось: день «минус 273» – Кельвин будет доволен... ноль рухнул в абсолют.
Старик не ощущал холода. Он не чувствовал ничего, кроме восхищения и поклонения этой силе, что распустилась пред ним непроницаемым и пышным – синим – фантасмагоричным цветком.
Всё застыло: свет и звуки замерли; атомы и частицы оледенели; кинетика и потенциал шагнули в спуд; а сердце старика сократилось в заключительной, нестройной ритмике – стук... и тишина. Грудь не двигается. Дыхания нет. Пульс иссяк. Зрачки не имеют реакции к свету... на роговице едино лишь блики – сверкают глаза. Выступают слёзы... и катятся по остывшей щеке, осиянной сине-голубым.
У меня просто нет слов. В этом причина моего молчания. Хотя я уверена, что могу доверять тебе. Поэтому читай...
Сознание впадает в сонную невесомость.
И только поэтому я так спешу любить жизнь.
Люби её и живи.
... отдаётся тёплой глубине её пустоты.
Для меня действительно огромное счастье, что вы есть у меня...
... и ты – в первую очередь.
«Я люблю тебя», – шептались его мысли, растворяясь в меркнущем воздухе – слова путались – растворяясь в меркнущем мозге...
Ты просто чудо.
Заносчивое, молчаливое, фербообразное чудо.
Невидимая и несуществующая в этой реальности улыбка озаряет алые губы... губы розовые... губы синие и фиолетовые... ярко-оранжевые и чёрные – множественно двоятся представление и восприятие, но слова остаются прежними... и неизменными.
Если твои слова действительно правда, то я точно проживу эту жизнь не зря.
Живи, прошу тебя... только дыши и не останавливайся... существуй, хотя бы в одной из реальностей... и я найду тебя – говорит одна девятая его личности.
Пока я здесь, я хочу видеть счастье в ваших глазах. Хочу, чтобы вы улыбались рядом со мной – это мое желание.
Видь же и говори хочу...
Пускай я так и не напишу мелодию своей души, но зная, что будут люди, в сердцах которых останусь я, я смогу успокоиться.
Я говорю тебе это только для того, чтобы ты в полной мере узнал, насколько я счастлива.
... закрывая глаза и склоняя голову...
Спасибо.
... мы с тобой слышим её голос...
И я так же надеюсь на то, что ты будешь молчать об этом так же, как и я.
В умолкнувшем воздухе всё молчит...
... мы с тобою слышим её голос...
... и только её... (шёпотом) и шёпот в ответ...
Он видел её... сквозь взвесь фотонного тумана... слышал её голос, несмотря на её молчание и такие долгие грёзы.
Затем она томно шептала ему слова, разбивающиеся об иллюзорную преграду. Он не различал смысла, но он разбирал интонации и звук... единый оттенок её прекрасного голоса, самого необходимого и самого нужного в тишине забвения закрытых глаз...
Её образ и звук... вкушаемый его чувствами... сквозь мороз и пар изо рта...
И солоноватый вкус её прохладных губ... и отсутствующий вкус её кожи...
... доносилось эхо в пустотах...
... блуждающий взгляд, с поволокой и томный, усталый – ищет ветра и бирюзы...
... бирюзы тела – цилиндра – и оранжевости носа... утиного клюва... и абстракции пальм...
... и далеко – пр-р-р... Тысячи его копий стоят на помосте. Тысячи раскосых глаз стеклянно глядят на зрителя. Тысячи оттопыренных бобриных хвостов и тысячи утиных клювов .
Сказочно и волшебно – аромат сладких плодов – беспощадно и беспомощно, – воскрешающий в памяти её мягкие – пшеничные – чёрные – локоны... и ягоды, в них глубоко и невидимо, невозможно, невинно присутствующие; псевдо и настороженно, пытаясь понять, но без возможности на это – и аромат остаётся нетронутым...
И я действительно счастлива, что могу принести кому-то что-то, что он запомнит навсегда.
И касания... осязание, достигающее блаженства, секундных дрожащих судорог... что внезапно объяли всё его исчезающее тело...
... она коснулась его сердца, и то, вздрогнув, уснуло навеки.
И вдруг мягкость тёплых объятий; ощущение – въяве – её ладоней на спине и шее...
Неужели воспоминания могут быть такими реальными... ведь я чувствую её всем своим растворяющимся мозгом... как в те дни, когда не нужно было напрягать фантазию, ведь фантазия была пред тобой, живой и настоящей, такой, какова она сейчас, касающаяся застывшего сердца и пахнущая теми, давними, такими невозможными воздушными массами...
Я говорю тебе это только для того, чтобы ты в полной мере узнал, насколько я счастлива.
И я счастлив. Счастлив оттого, что твою и мою оконечность мы встречаем и встретили вместе...
... закрой глазки... и, зайка... – спи... шёпотом, сквозь термоядерный чёрный огонь и голубой пламень торо;сов... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
Мэри...
Свет понемногу угасал.
Сияние становилось тусклым.
А млечные линии растворялись во снова явившемся сумраке.
Из-под двери перестал мигающе сочиться свет, и возмущённые соседи разошлись по своим квартирам. Улицы, ослеплённые голубыми вспышками, вновь погрузились в фонарный, жёлтый и чёрный, ночной, тихий сумбур. Дождь шумел. А проезжающие автомобили отстранённо следовали своим маршрутам.
Квартира старика вновь погрузилась в молчание.
На кухне горели лампочки. Из спальни в зал проникало тусклое мерцание настольной лампы. И свет безразлично падал на пепел и прах, развеянный повсюду серой пылью...
А на журнальном столике стояла открытая серебристая коробочка. Уже пустая. Как и квартира, внезапно и вдруг опустевшая.
Опустевшая уже очень давно...
... в коей просияли 7 000 астрономических лет... изжёгши – и испепелив...
– Хороший день вы вспомнили.
– Самый лучший.
– И хороший час, и хороший миг.
(Рэй Брэдбери)
2014, 2015 гг.