Глава двадцать первая
"После моей смерти окажется, что меня не было"
"На каникулах школа кажется мертвой, – мрачно думал Стас на другое утро, когда пришел на работу. – Тишина пеленает пространство с головы до пят, только изредка гулко звучат шаги в пустых коридорах, и ощущение такое, будто это топочут прямо по тебе. Ни гомона детей, ни трелей звонка. Школа в каникулы теряет предназначение, а вместе с ним и жизнь. Учителя не спасают своим присутствием, не в них душа школы".
Эти размышления рождали чувство метафизической мертвечины.
Преподаватели в основном толклись в учительской, точили лясы обо всем и ни о чем. Но иные, кому надо было добить дела или кто вдруг хотел побыть в одиночестве, сидели в классах. Стас относился к их числу. Подперев рукой щеку, пытался он задремать на своем учительском стуле. Однако не получалось: во-первых, раскалывалась голова после очередной попойки с Антоном, во-вторых, не давали себя забыть мысли об Оле и о Тане, и в конце концов, угнетала упомянутая безжизненность помещения, в коем он находился.
В надежде сбросить с сердца тяжесть (избавиться от головной боли и не рассчитывал, предоставив эту проблему времени) Стас подумал, что неплохо было бы подышать свежим воздухом. Крадучись, проскользнул мимо директорского кабинета, спустился по лестнице и вышел на улицу. Поежился; было холодно, а куртку он не надел, чтобы не вызвать подозрений в желании улизнуть с работы.
Серое осеннее небо нависало над миром, в шутку грозя рухнуть и придавить все к чертовой матери. Двор был под стать небу, такой же серый и неуютный. Выщербленный асфальт, лужи, баскетбольные щиты без колец, голые кусты по-над оградой. Довершало картину уныния чахлое здание мастерской, забившееся в самый угол, было оно с потрескавшейся штукатуркой и с неприличным словом на стене.
От нечего делать Стас направился туда – навестить трудовика. Он иногда заходил вот так к нему, чтобы поболтать, а точнее – послушать его брюзжание насчет гнусных душевных качеств женщин, в которое рано или поздно переходила любая их беседа.
– Павел Васильевич! – позвал Стас, приоткрыв незапертую дверь, при этом старался победить голосом ее отвратительный скрип. Ответа не было. – Павел Васильевич! – крикнул он еще громче.
– Да заходи уже! – послышалось наконец.
В бытность учеником Стас на дух не переносил уроки труда. Никак у него не получалось выстругать ровный черенок для лопаты, выпилить из фанеры цыпленка. Всякое изменение материи вызывало сомнения в своей необходимости, особенно необратимое (отпиленное же назад не приставишь). И пока одноклассники яростно и бездумно строгали и пилили, Стасик все примеривался и не решался, страшась навредить деревяшке как неотъемлемой и, как знать, необходимой части вселенной.
Сейчас он вспомнил, как его ненужную вдумчивость в суть вещей сверстники принимали за неумелость и высмеивали, обидно заявляя, что у него руки из заднего места растут, хотя не в руках дело было, а в голове. Вольному течению воспоминаний открывало шлюзы то, что с поры детства Стаса в мастерской все осталось прежним: та же вешалка в предбаннике, в большом рабочем зале те же верстаки в два ряда, та же доска на стене, которой никогда не пользовались, и – тот же красноносый Павел Васильевич, что вел у Стасика труды, постаревший, правда, сильно сдавший и очерствевший сердцем.
Низкий и коренастый, он стоял у окна, засунув руки в карманы, – тоже привычка, знакомая Стасу еще со школьных годов.
– Ну, хоть кто-то посетил мою берлогу! – воскликнул Павел Васильевич, повернувшись. На лице его отобразилось некоторое подобие радости. Именно подобие, потому что по-настоящему радоваться он – такое имелось у Стаса чувство – разучился после разлуки с женой. – Что интересного расскажешь? Как там снаружи?
Стас пожал плечами, дополнил свой жест многозначительным:
– Никак.
– Все с тобой ясно. Знаешь, где я живу? – спросил вдруг Павел Васильевич.
– Не знаю.
– Через три дома от места, где убили Таню Ковалеву, ученицу твою. Как представлю, что все творилось в ста метрах от меня, в душе переворачивается все с ног на голову.
Стас молча кивнул, хотя Павел Васильевич не смотрел на него. Опять уставившись в окно, он продолжал:
– Интересно, что она ощущала. Какой нечеловеческий страх испытывала? Какие муки в ожидании смерти? Вот скажи, ты боишься смерти?
– Боюсь, – честно признался Стас.
– И я боюсь. Не самого ее факта, не боли... А того, что после моей смерти выяснится, что меня никогда и не было. Не в том банальном смысле, что меня забудут родные и близкие, вычеркнут из памяти, как ненужную запись в телефонной книжке. А в том жутком смысле, что меня вовсе не было. Что я не жил, не дышал, не надеялся.
Такие речи слышать было странно. Еще нелепее прозвучала следующая фраза из уст трудовика:
– И Тани тоже не было.
– Как это не было? – поразился Стас. – Мы ведь все знаем, что была!
– Для нас была. А для нее самой – не было. Она в небытии, вне бытия, а значит, ее не было, нет и не будет!
Стас смутно, тем паче с больной головы, понимал логику Павла Васильевича, да и не очень хотел влезать в ее дерби, опасаясь заблудиться. И все же рассуждения трудовика запали в душу, дав всходы весьма неожиданные. Стаса захватила в плен догадка: "Убийцей Тани вполне может быть Павел Васильевич! Живет рядом с местом преступления. Один. Ненавидит женщин. И очень удобную теорию сочинил: ведь если после смерти человека оказывается, что его не было, то, значит, не было и поступков – злодеяний и преступлений. Убивай не хочу, все равно все в ноль уйдет! Да и неспроста же он завел разговор про Таню!" Охватившего его волнения Стас постарался не выдать.
– Вы вот говорили, что зло творилось в ста шагах от вас, – как можно спокойнее сказал он. – А чувствовали вы его, зло это? Не вздрогнули ли вы, не отвлеклись от дел? Положим, вы пили чай или читали и вдруг – какая-то тревожная молния в сердце: что-то случилось поблизости. Не было такого?
Павел Васильевич рассмеялся.
– То же самое, но приземленно, без молний в сердце, у меня и у моих соседей спрашивали люди из милиции: не заметили, мол, чего необычного в вечер убийства? И им сказал, и тебе отвечу: нет. Ничего из ряда вон выходящего в округе не наблюдалось. И на всякий случай, предвосхищу твой возможный вопрос: у меня есть алиби на момент преступления: ко мне приходила в тот вечер бывшая жена, ей, видишь ли, зачем-то понадобилось довыяснить отношения, будто бы мы не все выяснили раньше, когда она бросала меня. Тогда я был зол на нее и раздражен, если не разъярен, а теперь даже благодарен этой суке, что пришла тогда. А то ведь, если б не это, я наверняка был бы под подозрением у милиции! Как же! Одинокий, живу недалеко, слабый пол не жалую, да еще напичкан странными идеями, перечеркивающими смысл жизни. Чем не кандидат в насильники и убийцы?!
"Да не иначе как он в мысли ко мне проник!" Стасу стало страшно, мнительный разум явственно, пусть и постфактум, ощутил в себе чужое присутствие. Но уже через секунду Стас, не мудрствуя лукаво, объяснил совпадение реплики трудовика с собственными размышлениями не чем иным, как... совпадением. И умиротворился.
Павел Васильевич же произнес задумчиво:
– Знаешь, я уверен, что у убийцы обязательно должна быть прощающая его идея. Иначе не понимаю, как можно поднять руку на девочку.
– Даже если девочки не было?
– Даже если не было.
Они помолчали. Стас промолвил:
– Ну, я пойду, пожалуй.
– Иди. А чего приходил вообще?
– Просто так. В гости.
Вероятно, Павел Васильевич не хотел отпускать Стаса так быстро, они же еще не поговорили о том, сколь отвратительны бывают женщины. Но Стас в этот раз не был намерен выслушивать рассуждения трудовика на этот предмет. Его взбудоражило то, что тот уже успел сказать.
Весь остаток рабочего дня Стас раздумывал над словами Павла Васильевича: "После моей смерти окажется, что меня не было" А что если это правда! Что если на вопрос: "А был ли мальчик?" или: «А была ли девочка?» ответ один: "Нет". Хорошо это или плохо, Стас никак не мог взять в толк.