Глава 10. Васильки и ромашки.
Начальный отрезок пути казался совсем лёгким, так как за первым полем в пределах видимости находилась жилая деревня Кудельки, и до этой деревни Тоне даже встретились несколько человек, шедших в Покровцы.
Когда путь лежит к жилой деревне, идти всегда веселее, податливее и нет того томящего напряжения или ощущений незащищённости и одиночества в душе, какие иногда возникают, когда человек остаётся один на один с собой, вдали от жилья и людей.
По этой самой дороге Тоня в детстве не раз ходила ещё с прабабкой Варварой, а после её смерти уже с бабкой Настей, с отцом Андреем и с мамой Любой.
Иногда с кем-то одним из них, иногда целым семейством.
Несколько раз в году, обязательно в начале лета и в конце августа в Покровцах было принято навещать родные могилы.
В те годы Тоня даже не вникала с чем были связаны эти традиции. Потом уже будучи взрослой, поняла, что так чтились праздники Святой Троицы и Успения Божией Матери.
Православные храмы в самом посёлке, да и во всём районе, были разрушены в послереволюционные годы. На религиозные темы в семье вообще не было принято много разговаривать, а особенно на людях. Это могло навредить родителям на работе, да и детям в школе.
На веру же и своеобразную религиозность бабки Насти в семье смотрели снисходительно. Отец не позволял к ней слишком приставать с разговорами на эти темы, делать ей замечания и вообще как-либо стеснять её в, сложившемся годами, жизненном укладе. «Пусть себе молится, кому это мешает.» - рассуждал он.
Тоне даже не позволялось задавать лишних вопросов на религиозные темы. Если в детстве Тоня и спрашивала, что-нибудь в том роде : «Бабка Настя, а почему всегда именно в начале лета люди на кладбище ходят и все, как сговорившись, в один день?»
На такие вопросы ответ был, как правило, стандартный и обтекаемый: «Почему, да почему...Троица потому что, да потому ещё, милая, что не нами это заведено - вот почему.»
И при этом лицо бабки Насти становилось таким значительным и строгим, что сразу становилось понятно, что те «не мы», которые завели все эти порядки и традиции, были для бабки Насти непререкаемыми авторитетами.
И вопросы сами собой на время отступали. Всё становилось ясно и просто. Детским умом Тоня понимала из всего этого, что есть какие-то очень важные вещи в жизни людей, какие-то может - быть даже сокровенные тайны, которые она пока понять не может, но когда повзрослеет обязательно обо всём узнает и во всём разберётся.
Тоня сейчас размеренно шла по дороге, иногда переходила с колеи на колею, иногда обходила рытвины по обочине.
Она была в джинсах, лёгкой ветровке с увесистым рюкзаком за плечами и выглядела по походному.
Издали уже были видны избы и дворы Кудельков, а если хорошо всмотреться в даль, то даже и отдельные фигуры людей.
В голове у Тони сейчас калейдоскопом пролетали то воспоминания детства, то впечатления от Покровцов, увиденных сегодня утром и очень изменившихся после долгой разлуки, окинутых уже свежим, незамыленным взглядом.
За этот час — полтора, это как повезёт перейти через лесной труднопроходимый овраг, ходьбы, много в её голове всего ещё пронесётся.
Всё окружавшее её пространство рождало разные воспоминания детства или будило, какие — то, не вполне осознаваемые, ассоциации.
И дорога, и природа вокруг, и встречавшиеся ей на пути люди... С этим их местным колоритным говорком, немного как-бы поокивающим с растягиванием гласных звуков, с их местными шутками-прибаутками, и с той деревенской непосредственностью, встречавших каждого путника, как близкого родственника. Совсем без всяких церемоний и не соблюдая ни своих, ни чужих границ, легко сходя на «ты», и задавая, показавшиеся - бы в городе, совсем неуместными, вопросы из серии: «А ты, дочка, чья?» или « Милая, а ты чьих будешь то, что - то я тебя не признаю?»- и всё это, надо заметить, говорится женщине за полтинник. И услышав разъяснительный ответ, уже оживлённо совсем как своей близкой знакомой, следует: «Так ты, милая, Настасьи внучка что ли выходит? Да ведь и в правду немного схожа! П-о-д-у-у-умай! Ну надо же как выросла-а-а-а! И когда только успе-е-е-ела.»
Всё было знакомо и вполне предсказуемо.
Глава 11. Заветная дорога.
Сколько раз в своей жизни, начиная с самого раннего детства, ходила Тоня по этой самой дороге и всегда, именно на ней, возникало в её душе чувство какого-то радостного ожидания. Ожидания чего-то торжественно-высокого, прикосновения к какой-то неземной, надмирной тайне или встрече с чем-то очень серьёзным и важным для человеческой души.
Как будто именно здесь вообще и начиналось всё самое важное и настоящее в этой самой жизни.
Именно на ней, на этой дороге, могли были быть разрешены самые сложные, самые значимые для человека вопросы и проблемы. Иногда здесь расставлялись правильные приоритеты в жизни и приходило понимание того, что для человека главное, ну, а что второстепенное, суетное, наносное и временное.
И даже трудно понять почему это так было? Удивительная это была дорога.
Для Тони всегда был интересен сам механизм ассоциаций, которые возникали в её душе, связи с этой дорогой. Тоня уже во взрослой жизни часто ловила себя на мысли, что все события, все перемены, все трудные обстоятельства, которые случались в её жизни, каким-то непонятным образом, практически всегда, вызывали различные воспоминания и ассоциации, связанные с этой самой дорогой.
Возможно так было потому, что эта дорога была самым первым, самым ранним и самым глубоким запечатлением в её сознании.
Например в периоды радостных, счастливых жизненных событий, часто в голове Тони возникали мысленные образы с милыми картинками первого поля, того, что лежало цветным весёлым ковром, в самом начале пути и через которое шла дорога от Покровцов до Кудельков — той самой первой и единственной жилой деревне, что находилась по дороге на кладбище. Это было поле детского счастья и связывалось оно в сознании с самым ранним, ещё ничем неомрачённым периодом жизни.
В трудные же, тяжёлые времена, в периоды жизни, наполненные испытаниями, страданиями, тяжёлой работой, жизнью взрослого человека без родительской подстраховки, неизменно приходило на ум второе поле, через которое шла дорога от Кудельков до мрачного тёмного, еле проходимого заболоченного лесного оврага.
Это второе поле, было уже совсем другим по воспоминаниям и вызывало другие ощущения, в отличие от поля первого.
Это было поле пота и крови, тяжёлого труда и различных жизненных лишений, напрасных надежд, несбывшихся планов и мечт - именно в такие моменты жизни и всплывало оно в памяти.
Ну и в самые трагичные моменты жизни - когда ближний твой лежит во гробе и нет никакого просвета в душе от скорби и отчаяния и кажется рушатся все основы все остовы твоего бытия и не на что опереться бедной твоей человеческой душе и даже начинает казаться тебе, что сам Бог оставил тебя и от горя и душевной муки, которая сопровождает неизменно человека при потере близких ему людей, ты уже думаешь порой, что лучше бы тебе и вовсе на свет не родиться от такой тесноты и скорби в сердце. В такие моменты жизни неизменно возникал мысленно образ самого тяжёлого отрезка пути — непролазного, тёмного, который и обойти-то было никак невозможно, того, что мрачнее самого ужасного мрака ночи - лесного буреломного, заболоченного оврага — и вид при этом был как-бы из его глубины.
Этот овраг несколько раз снился Тоне в кошмарных снах перед самыми трудными в жизни экзаменами. Или во время похорон близких.
Ну, а когда все тяжёлые испытания уже позади и ты смирился со всеми своими многочисленными утратами, которые пришлось пережить в жизни; отболела и успокоилась твоя многострадальная человеческая душа и высохли твои, сокрытые от всех ближних и дальних, ночные слёзы... Когда свою старость ты начинаешь воспринимать как милость судьбы, за то, что даёт тебе возможность неспешно закончить все земные дела, а расставание с ближними перестаёт казаться трагичным и вечным. И тогда, когда начинаешь со временем воспринимать само это расставание, как временную, вынужденную и в общем - то совсем недолгую, в масштабах вечности, разлуку. Разлуку, которая обязательно закончится когда — нибудь радостью встречи. И в таком вот умонастроении у Тони - часто всплывало в сознании поле самое последнее.
Оно было третье по счёту и начиналось в том самом месте где ты уже выбрался наверх из мрачного, сырого, тёмного, страшного оврага, и вдруг вдохнул полной грудью, набрал свежего чистого воздуха в лёгкие, расправил спину, осмотрелся и понял, вдруг, что до цели-то совсем ничего — каких - то ещё полкилометра ну километр от силы. И все трудности пути остались позади.
Над этим третьим полем всегда был особый воздух. Какой — то удивительно прозрачный, хрустально чистый, звенящий, лёгкий, неподвижный, казалось он сам входил в лёгкие и тебе уже не надо было дышать.
Это последнее поле было спокойное и радостное, почти такое же как и первое «поле детства», но радость здесь была уже другая. Первое поле было радостью наивного ребёнка, который ещё совсем не знает какие трудности таит в себе жизнь, и какие испытания приготовила ему судьба. Он безмятежен и счастлив этим своим неведением.
А вот поле последнее было уже радостью человека зрелого, мудрого, как калач обтёртого жизнью со всех сторон. Человека, который прошёл через многие скорби и испытания. Он уже умеет ценить саму эту жизнь и научился радоваться простым её нехитрым радостям, познав её сполна и всему зная цену.
Это была радость душевного покоя, когда после многих трудных дорог, тревог, мятежных мыслей наступает долгожданный привал, конечная цель от которого уже обозрима. Тогда отпадает всё суетное и лишнее, а в душе усмиряется, затихает, отступает буря житейских страстей и многопопечительности.
Последнее же поле заканчивалось тем самым кладбищем, той самой конечной целью и тем последним пунктом назначения, ради которого и был пройден весь этот трудный, длинный путь.
Само же кладбище в сознании Тони всплывало в моменты созерцательного, выходящего за рамки человеческого рассудка, умиротворения или душевного восторга, удивления... Например, случалось такое при виде необычайно красивого пейзажа, когда совсем не остаётся места ни словам, ни даже мыслям - так ты потрясён увиденным.
Как, например, однажды в студенческие годы, в одном походе Тоня оказалась на берегу огромной реки Свирь, в окрестностях Подпорожья, и перед её взором неожиданно открылся потрясающий, масштабный, дух захватывающий вид с необъятной могущественной непостижимой, даже пугающей своей красотой и грандиозностью, природой. Где на многие десятки километров уходили вдаль леса, поля, реки и сливались в бесконечно далеком далеке в сказочной, синевато - сиреневой дымке, там где горизонт плавно растворялся в небе.
И в такие вот моменты, когда сердце замирало на миг от увиденного, наступало вдруг внутреннее оцепенение, онемение... Улетали, становясь ненужными, из головы все мысли и хотелось только слиться с этим пейзажем с этой необъятной далью, а в душе наступала полная, глубокая тишина.
В такие минуты, когда человек ощущает себя крохотной, маленькой букашкой, песчинкой перед величием Творца и всего Мироздания, такими мелкими и ничтожными кажутся все его человеческие планы, все нескончаемые житейские дела, да и вообще все бесчисленные притензии и амбиции.
Тогда, когда даже вовсе в голову не может прийти вопрос безумного гордого сердца, например такой: « Кто я тварь дрожащая или право имею?» Или ещё позабористей: «Быть или не быть?» На, что совершенно гениально ответил известный монах - песнопевец в одной своей песне: « Кто меня, скажите, спрашивал - быть или не быть?» Ответ, согласитесь, оказался намного остроумнее самого вопроса.
В такие вот моменты жизни перед мысленным взором Тони и представало тихое, умиротворённое покоем, то далёкое, деревенское кладбище с шумящими над могилками берёзами и заброшенной, разрушенной старой церквушкой, в которую ходили когда-то по праздникам и воскресным дням все её бабки, прабабки и все пра-пра-пра...
Этот деревенский погост - последний приют земных странников, которые перешагнули за таинственную черту, упокоились и уже навеки перешли в мир большинства.
Душа становилась такой маленькой точкой — атомом вселенной, что терялось даже само ощущение пространства, времени и собственной личности.
И не было уже для души ни вчера, ни сегодня, ни завтра, ни времён, ни истории. Не было ни распрей, ни ссор, ни человеческой зависти, а были только тишина, любовь и покой растворённые над этим бескрайним миром.
Глава 12. Поле первое. Детство.
Тоня прошла уже довольно далеко и вошла, как говорится, в дорожный ритм. Она сейчас проходила то самое первое поле и шла по дороге, ведущей к Куделькам. В её голове проносились воспоминания самого раннего детства.
Все люди, как ей казалось, когда она была ещё ребёнком, на этой дороге становились лучше, глубже.
Здесь прекращались глупые споры, ссоры, все были добры друг ко другу. Разговоры межу людьми становились глубже, серьёзнее.
Иногда все просто шли молча, каждый думая о своём...
В воспоминаниях детства над этим - первым от Покровцов до Кудельков, полем, было всегда голубое, высокое небо с лёгкими, перистыми облачками.
Как будто здесь вовсе никогда не было пасмурной, хмурой или дождливой погоды, по крайней мере этого не было в Тониных воспоминаниях.
Это небо, казалось, было неизменным, вечным и каким-то радостным. Оно было окружено светлой, чистой, незамутнённой аурой.
Когда приходили мысли об этом поле одновременно возникали в памяти и воспоминания раннего, безмятежного, дошкольного ещё детства, с ощущением невесомой лёгкости бытия, первыми, свежими впечатлениями от знакомства с природой, людьми и таким прекрасным, удивительным миром вокруг.
Это первое поле, по которому пролегала дорога, было необычайно красивым васильково - ромашковым с беспорядочно растущими культурными злаковыми растениями - рожью и овсом вперемежку.
Васильки и ромашки росли в таком изобилии, что буквально не оставалось места без бело синего узора с редкими вкраплениями зелени. Этот ковёр был расстелен до самого горизонта, где уже сливался с лесом в общую сереневатую дымку, отделённую от неба слегка белесоватой каймой.
И только та часть поля, в которую шла дорога к Куделькам, заканчивалась угадываемыми взором вдалеке, разбросанными домами и хозяйскими постройками. Но и она, в конце концов, также сливалась с горизонтом, еле угадываемом, уже за Кудельками.
На обратном пути с кладбища, было заведено и также разумеется «не нами»- рвать цветы, собирая огромные букеты из ромашек и васильков. Они долго потом стояли в доме на столах, старинных, резных буфетах и комодах, напоминая об этом удивительном путешествии, о том цветном, радостном поле и той таинственной, загадочной, заветной дороге, которые так меняли, хотя и на недолгое время, всех, ходящих по ней, людей. А перемены, к слову сказать, были явственными.
Рассказывали, к примеру, что местный матюжник дядька Паша, который в обычной жизни слова без мата не мог сказать, на этой дороге совсем переставал материться, и многие тому были свидетелями.
А болтун-брехун или как ещё его называли - «пустобрёх» дядька Валера, в обычной жизни рта никогда не закрывавший, мог всю эту дорогу пройти молча, понурив голову, не проронив ни слова.
Глава 13. Бабка Настя. Познакомтесь поближе.
Чаще всего Тоня помнила себя ребёнком на этой дороге в компании со своей бабкой Настей. И сама эта дорога и все воспоминания, которые были связаны с ней, неразрывно в Тонином сознании увязывались с её образом. Если выражаться в аллегорических категориях, то эта дорога и была самой жизнью бабки Насти от рождения и до самой смерти. Это сказано без всякого пафоса.
Родители с утра до ночи работали, а бабка Настя, уйдя на пенсию, полностью посвятила себя внукам. Это воспринималось всеми вовсе не как жертва, а как нормальный порядок вещей, и закономерный ход человеческой жизни. Так было заведено в большинстве семей - доработав до пенсии, люди посвящали остаток жизни семье и внукам.
Общаться с бабкой Настей в детстве Тоне было интереснее всего. Бабка была малограмотной, но по - житейски очень умной и даже, можно сказать, мудрой старухой, с цепкой памятью и хитрым, сообразительным, к своей выгоде, умом.
Например дома часто заводились споры, что и куда сажать или какие сорта семян выбрать для посева, и оказывалось, что бабка Настя держала в памяти за несколько лет то, что у других забывалось уже за год.
Она была крепкой, статной старухой, немного полноватой с хорошей, сохранившейся до старости, осанкой и со следами былой красоты на лице.
Волосы бабка Настя заплетала в толстую косу, завивая их на затылке в тугой бублик, она закрепляла по бокам его большими шпильками. Сверху этой «причёски» она неизменно повязывала платок, завязывая его сзади под «бубликом» нетугим узлом.
При общении с бабкой Настей всё внимание на себя забирали её глаза.
Нельзя сказать, что это были красивые глаза, обычно так говорят про молодых женщин, тут было что-то другое... Притягивал скорее всего её взгляд - проницательный, острый, живой с лёгкой иронией-хитринкой- «себе на уме», что называется. Этот взгляд как-бы сканировал собеседника и, казалось, после нескольких минут общения, уже выносил заключительный вердикт любому, даже незнакомому человеку, быстро определяя - кто и чего тут стоит.
Часто тут же бабка Настя приклеивала незнакомцу кличку, от которой ему было трудно избавиться, потому что она отражала что - нибудь приметное во внешности или в поведении человека.
Клички конечно озвучивались не для ушей их обладателя, а за глаза. И говоря о человеке она уже, как в продолжение имени добавляла своё прилипчивое «клеймо».
Были например такие: Маша - страда малахольная; Боря-квас; Вася - кисель, Галя — зануда, Степан — заика, Лёха — гундос. И почти всегда, как подмечала в детстве Тоня, прозвища были обидными. Тоня иногда спрашивала бабку: «Ну, а почему именно «квас»?» На что бабка Настя с ходу отвечала: «Так морда вечно кислая — сама не видишь что - ли?» «А почему тогда «кисель»?» «Так слащавый, рожа красная, так в улыбках вечно и растекается, наля меня раздражает». «Наля» бабка употребляла в смысловом значении усилительной частицы «даже».
Своих мнений бабка Настя не меняла. Да и двух мнений по одному вопросу никогда не имела.
Одним словом у неё был сильный, волевой характер и была она совсем не такой уж хорошей, доброй и правильной бабушкой, каких часто описывают в русских народных сказках или показывают в фильмах по телевизору.
Те, «не Тонины», бабушки, совершенно определённо и даже без всяких сомнений были положительны и безупречны во всех отношениях. Они вызывали у всех чувства нежного умиления и даже удивления своими исключительно благородными поступками и словами, всем своим обликом и поведением как бы давая пример для подражания. Как например умильная бабулечка из любимой Тониной сказки про Варвару красу длинную косу. Тоня завидовала Варваре — красе. Вот бы и ей Тоне иметь такую хорошую, «правильную» бабушку.
Или взять для примера нянюшку Пушкина - Арину Родионовну, у которой даже самому великому русскому поэту было чему поучиться... Хотя нет... Вот как раз Арина Родионовна может и не самый удачный пример для подражания, хотя-бы потому, что в одном знаменитом стихотворении поэт, находясь повидимому, в поэтическом экстазе, пробалтывается и предлагает ей выпить из кружки явно уж не лимонад «Буратино» и тут можно только догадываться о её методах воспитания и о её влиянии на маленького Сашу — будущего великого поэта и кем бы он вообще без неё стал. Ну или не стал.
Одним словом, может быть вовсе и не одна только Тоня пострадала от воспитания своей родной бабушкой.
С бабкой Настей уж точно всё обстояло не так однозначно, и не так просто как с теми «правильными» бабушками из русских сказок.
Много раз в детской Тониной душе поведение бабки Насти вызывало бурный внутренний протест и даже негодование.
Некоторые её слова, её поступки и в целом её отношения с окружающими людьми, скорее вызывали чувство стыда в душе Тони, за то, что бабка Настя вообще была её родная бабушка.
Иногда бабка Настя становилась просто невыносимой и маленькая Тоня с огорчением находила большое сходство своей бабки Насти с разными сказочными персонажами, совсем уж не положительными, а с теми, которые живут где нибудь на отшибе леса и всем во всём вредят, ну или летают на метле в свободное от вредительства время. Вслух, конечно, эти мысли Тоня не озвучивала, чаще переживала в себе. Да, надо сказать, бабка Настя и не была расположена выслушивать чью - либо критику. Она относилась к разряду людей, которые всегда и во всём были однозначно правы. И это даже не обсуждалось.
Как то, классе в седьмом, на школьном капустнике, Тоне досталась роль бабы Яги и она экспромтом так хорошо её сыграла, что классная руководительница, давая высокую оценку Тониному артистизму, сказала: «Тоня, это было так убедительно, так правдиво, как будто ты всю жизнь прожила рядом с бабой Ягой и знаешь все её речевые обороты, мимику, жесты — это просто поразительно!» Тоня тогда немного смутилась от похвалы, а про себя подумала: «Вот засада! Кажется я спалилась!» В эту минуту в её душе прозвучали четыре знаменитые и всем известные ноты пятой симфонии Бетховена «Та та та та-а-ам», их обычно напевали одноклассники, не сделавшие уроки, когда к классу приближалась математичка Зоя Игнатьевна.
Но самое поразительное было в том, что, несмотря на всё это, именно её - бабку Настю, Тоня любила больше всех на свете и всей душой. Даже можно сказать чем дальше, тем больше.
Тоня с раннего детства была вдумчивой и наблюдательной девочкой. Она, к примеру, часто подмечала, что люди вовсе не положительные по своим качествам характера, обладают порой для других людей большой притягательной силой. И наоборот рядом с людьми хорошими и добрыми часто бывает скучно, безрадостно и как то безжизненно и незащищённо. И это можно наблюдать как в жизни, так и в литературных произведениях и в художественных фильмах.
Тонина бабка Настя безусловно была похожа на героинь не самых положительных. Рядом с ней стервозные героини фильмов и книг, такие как, Анфиса из фильма «Вечный Зов» или Скарлетт из «Унесённых ветром», могли бы спокойно себе отдохнуть от своей стервозности и упрямства.
Но, всё же, вспоминая детские годы, Тоня, будучи уже взрослой, понимала, что именно рядом со своей бабкой Настей, она ребёнком лучше всего себя чувствовала. Чем это объяснить?
В детстве у Тони рядом с бабкой Настей было ощущение непробиваемой крепкой стены, какой-то надёжной - надёжной надёги.
Когда бабка была рядом - никакой природный катаклизм, будь то ураган, или наводнение или цунами, был не страшен. Просто в бабкином присутствии он не посмел бы случиться.
Про людей уж нечего и говорить - при бабке никто не осмеливался посмотреть на тебя недружелюбно, а не то что обидеть.
Ну и ещё, наверное самое главное, что с ней никогда не было скучно. С ней было всегда интересно, наполнено и весело.
Если большинству взрослых было скучно подолгу общаться с ребёнком, то бабка Настя, в этом плане, была исключением из правила. Казалось она общалась с ребёнком на равных, совсем не делая скидку на возраст.
Когда другие взрослые при детях меняли интонации голоса да и сами темы разговора, то бабка Настя всегда оставалась сама собой.
Возможно это происходило потому, что где-то, в губине души, она сама никогда не переставала быть ребёнком.
Иногда, примерно раз в два года, бабка Настя уезжала в город, к своей старшей дочери — сестре Тониного отца Андрея и на 2-3 месяца оставалась там гостить. И это был удивительный для Тони опыт.
В доме, на время отсутствия бабки, казалось совсем прекращалась человеческая жизнь. Медленно, вязко текло время в вечерние часы. Громче тикали часы с кукушкой на кухне. Кукушка, вылетая из своего домика сообщить, что прошёл ещё один час, куковала не радостно и весело, как при бабке, а как будто с большого перепуга и как то неожиданно и вдруг, разрывая своим кукуканьем тишину дома и иногда Тоне казалось, что в воздухе повисала тревога, звуча в душе негромко, но надсадно и неприятно продолжительной нотой «ми-и-и-и». Темнее становилось в коридоре и в сенях, прекращалось живое общение между людьми, все говорили тихо и только о необходимом.
А с приездом бабки всё вновь радостно оживало! Всё вокруг опять начинало бурлить и клокотать! Хотя тут же обязательно находились поводы для ссор и взаимных претензий, но это была уже полноценная жизнь, где не было места ни тревогам ни страхам. Спектр проявляемых чувств и эмоций восстанавливался на прежнем уровне и занимал всю палитру человеческих переживаний от ненависти до любви, от доброты и душевности до неприязни и раздражительной злобы.
И всё это было как смелое, выразительное исполнение вокала на все три или даже четыре октавы.
Жизнь возвращалась в дом. Снова становилась радостной и приветливой кукушка, светлело в сенях и, казалось, с бабкиным приездом, будто солнце выглядывало из-за туч и в доме всем начинало легче дышаться.
Бабка Настя очень любила поговорить, а маленькая Тоня любила её послушать.
Часто бабка сокрушалась вслух Тоне: «Ну и дал же мне Господь норов, что и делать не знаю! Всё в душе бурлит, мятешится когда неправду или непорядок какой вижу. Так и тянет меня то одного на место поставить, то другого приосадить!»
Под словом «норов» она повидимому подразумевала характер человека.
Часто в течение дня Тоня была очевидцем бабкиных скандалов с соседями и причиняемых обид Тониной маме Любе, которая редкий день проживала из — за своей свекрови без слёз.
Но самое удивительное впечатление производила бабка Настя на Тоню в поздние вечерние часы.
У бабки с Тоней были смежные комнаты и Тоня из своей комнаты видела половину комнаты бабки Насти, как раз ту, в которой находились старинные, доставшиеся ей ещё от своих прабабок, иконы.
Тоня часто наблюдала, как бабка молилась перед сном, совсем, до неузнаваемости, преображаясь при этом.
Бабка Настя конечно, что и говорить, и это понимала даже маленькая Тоня, была человеком отсталым, тёмным. В коммунизм она упорно верить не хотела, ни в какое светлое будущее, кроме Царствия Небесного, попасть не стремилась и жила как её в детстве научили родители - по - старинке, совсем не желая что-либо в своей жизни менять.
Это касалось всего уклада жизни. И еды, и одежды, и хобби в виде рукоделия, ну и конечно главное - её веры.
Хотя в бабке Насте не было абсолютно закостенелого консерватизма и она охотно принимала всё новое, при условии если оно, это новое, проходило её внутреннюю, ведомую только ей, цензуру, ну или было для неё в чём то целесообразным.
Например она быстро, часто даже прежде мамы, научалась пользоваться новыми бытовыми приборами. Любила новизну в одежде. Ещё, к примеру, она обязательно просматривала по телевизору все новые фильмы и сериалы. Видя и понимая конечно всё со своего своеобразного ракурса. Что - то могла похвалить, что — то поругать. Её комментарии, к просмотренным фильмам, растаскивались в кругу семьи на цитаты.
Например она очень любила фильм Василия Шукшина «Калина красная». Говорила после просмотра: «Ой, какое кино хорошее, прямо душу так и бередит. И Люба девушка очень хорошая, добрая, с нашей Тонюшкой вроде немного схожа.»
Как то раз вечером сидели всей семьёй за ужином, в родительской комнате, по телевизору как раз шел этот фильм. После просмотра фильма отец и мать Тони стали его обсуждать. Бабка Настя в разговоре не участвовала, сидела, думая о чём то своём. Отец Андрей её тогда спросил:
-Ну, а ты, что про фильм то думаешь, мама? Тебе же он нравится. Скажи нам что — нибудь.
Бабка тогда вдруг, неожиданно для всех, слишком эмоционально, ответила:
-Да вы всё совсем неправильно понимаете. Вы тут не разумеете самого главного.
-Ну а, что по твоему «главное»? - пытался разговорить её отец.
-Да жалко мне этого Егорушку Прокудина — бабка говорила не желая кому - то что - либо доказывать, просто как бы сама себе, но с полной уверенностью в своей правоте - Только он бедный сам то не понимает от чего тоскует и мается. У него душа то ведь ищет Господа Бога! А он, неразумный, надеется женской любовью али вином, али деньгами эту жажду Бога в себе утолить! А ему после тюрьмы то никак нельзя было к Любе ехать. А нужно было по другому делать...Надо ему было в какой — нибудь монастырёк напроситься. Хоть в трудники, хоть в послушники, пусть даже совсем бесплатно поработать, за тарелку похлёбки - лишь бы взяли. Али пожить вблизи монастыря, на службы походить. Да так годика бы на два что бы. И примириться со своей совестью, покаяться, что бы страсти в душе поулеглись, да и от дружков надёжное укрытие. А в монахи идти совсем не обязательно, потом бы в мир вернулся, поочистившись, кабы захотел вернуться конечно. Егор то шибко с Петром моим схож и внешне и по норову. Пётр мой тоже и пошутить любил, и душу понять женскую мог и сила в нём была мужицкая. Над такой как я верх то держать не просто, а он держал даже голос не повышая. Поглядит только строго на меня, а я уже опять при нём как шёлковая. - бабка замолкала на время, думая о чём то своём, усмехалась каким то своим воспоминаниям, потом опять продолжала - Только Пётр то мой с Господом в душе жил сызмальства и не было в нём метаний таких внутренних как у Егора. Наши семьи с Петром в одну церковь ходили и матушка евонная — свекровь моя, Петра то в вере крепко наставляла. Вот и Егор мог бы быть таким же хорошим мужиком, как мой Петя, только не находится всё рядом человека который его наставит. Кругом одни глупые, бестолковые да какие — то беспомощные люди!- искренне возмущалась она.
Отец с матерью, слушая её, многозначительно переглядывались друг с другом.
-Тебе, мама, в кинокритики бы хорошо было бы пойти, пожалуй, ты всех бы там за пояс заткнула - советовал отец Андрей, явно подтрунивая над бабкой Настей.
- Кого там затыкать — то? - недоумевала она - Там и поговорить то наверное не с кем. Кто эти критики - то нонешние? Сидят умники глаза в потолок закручивают, с пером в руке, всё думают что — бы ещё им понаписать такого хитрого? Как бы партии коммунистической угодить, да как бы правительству нонешнему шибко пондравиться, что бы им премию большую выписали да за границу отправили на фестивалию кина рассуживать? - ворчливо выговаривала она - Полмира объездиют прохвосты этакие, буть они не ладны, два шкапа книжек прочитают, а всё одно дураки дураками останутся. Жизни то толком не понимают. Ни жить по - людски, ни помереть по - человечески не умеют. Неправду что ли говорю?
-Да-а-а — протяжно вздыхал отец - тяжело тебе наверное, мама, среди дураков то жить? - он хотя и подшучивал часто над бабкой, всё же почему - то любил выслушивать её мнение по любому поводу, называя все бабкины рассуждения « голосом ушедшей эпохи».
Бабка, не понимая, или делая вид, что не понимает подвоха в словах отца, отвечала на это:
Ещё как тяжело!- и спустя недолгую паузу, кротким, тихим, театрально смиренным голосом добавляла - Да ничего... Я уже, сынок, к этому привыкла.
Да и где же ты, мама, сейчас «монастырёк»то этот найдёшь? Это ведь тоже ещё вопрос. После революции все монастыри то большевики поразгромили...
То - то и оно, что поразгромили нехристи. Всё, что было свято на Руси поразрушили, надругались над святынями нелюди окаянные. Вот теперь и ходят и куролесят по матушке Руси Егоры Прокудины, ищут потерянный рай, водку пьют. А жалко. Мужики то шибко хорошие.
Тоня частенько была свидетелем и слушателем этих семейных диспутов и споров на которых взрослые редко могли договориться и прийти к консенсусу, оставаясь, как правило, каждый при своём мнении.
Комната бабки Насти отличалась от общего стиля дома. Это было настоящее, старомодного образца, женское царство. Окно на улицу, в бабкиной комнате, располагалось напротив входной двери. Слева от окна стоял большой старинный буфет, полный всяких, как казалось маленькой Тоне, дивных, чудесных вещиц. В нём хранилась старинная посуда — затейливые тарелочки, разные разрисованные фарфоровые чашечки. Там же хранился чайный праздничный сервиз в картонной коробке, который доставался только по большим праздникам.
Ещё были в буфете ящички с красивыми, оклеенными старыми открытками, коробочками, в которых хранились, такие же старинные, как и посуда, пуговицы, бусины, старинные, потемневшие от времени, покрытые патиной, броши. В круглых жестяных баночках неизменно лежали леденцы — момпаньсьешки, которыми бабка угощала Тоню и сама она тоже любила перекатывать их во рту, занимаясь своим рукоделием. Бабка Настя шутя называла их «подсластителями жизни».
В картонных коробках хранились дореволюционные, пожелтевшие от времени, поздравительные открытки на которых были нарисованы румяные красавицы с пасхальными яйцами в плетёных лукошках. Красавиц прицеловывали галантные кавалеры с усиками.
На полочках сверху лежали старые семейные фотоальбомы, которые доставались также только по редким, особым случаям. И много, много чего ещё очень интересного, для девочек Тониного возраста.
Слева от буфета стоял «рукодельный» сундук, полный всяких шитейских сокровищ, в виде лоскуточков, цветных тряпочек и обрезов — остатков от разного шитья. Многие тряпочки были старше самой бабки Насти и перешли ей в наследство от её матери - Тониной прабабки Варвары.
Напротив окна стоял большой стол с толстыми резными ножками, застланный, вышитой вручную узором, льняной скатертью. На столе стоял больших размеров самовар на овальном металлическом подносе.
Слева между столом и буфетом стоял старинный стул, на который опасно было садиться, из — за его старости. Его бабка не давала выкинуть потому что это был любимый стул её мамы Варвары. Он оставался стоять «для красоты» и «для памяти». На него перед сном, разбирая кровать, бабка складывала покрывало и бесчисленные, вышитые крестиком, узорчатые, декоративные подушечки.
Справа от стола стояло высокое бабкино кресло, оно было развёрнуто к столу и одновременно к окну.
За креслом по правой стене находилась бабкина кровать, неизменно заправленная ярким, цветным, сшитым вручную, лоскутным покрывалом. На кровати лежали, аккуратно сложенной горкой — пирамидкой, взбитые пузатые подушки в разноцветных весёлых сатиновых и атласных наволочках и покрытых сверху ажурной тонкой кружевной белой накидочкой. Снизу из под лоскутного покрывала выглядывал белый, накрахмаленный, льняной, выбитый дырчатым узором, подвес.
Рядом с бабкиной постелью, по правой стене, стоял небольшой диванчик. Сидеть или лежать на бабкиной кровати никому, без всякого исключения, не позволялось, включая даже и Тоню. Зато на диванчике — «пожалуйста, милости просим, завсегда тебе здесь рады, можешь даже и полежать, коли устала.» Справа и слева ближе к двери располагались старинные, резные, ручной работы, комоды. Над комодом, расположенном справа от дверей висели старинные иконы. Две, из которых, были очень большие, про них бабка Настя говорила, что они «не еённые и хранятся у неё лишь до времени», о каком времени идёт речь она не уточняла.
Над комодом, который находился слева от входа висели старинные фотографии, бабкиных родных и знакомых.
Ещё при входе в комнату, слева находилась кирпичная, выкрашенная белым цветом, печка. Она топилась со стороны бабкиной комнаты, а задняя её часть была обращена в комнату Тони. Эта печка в доме служила только для тепла. Для готовки еды на кухне, была ещё другая печь с плитой и духовкой. В летнее же время печи не топили вовсе и готовили еду на газовой плите.
Иногда мама Люба, затевая в очередной раз в доме ремонт, переругивалась с бабкой Настей. « Чего ты, мам, за своё старьё всё держишься? У тебя не комната, а музей крестьянского быта 19 века. Только для антуража прялку поставить в угол и утюги чугунные по полкам расставить и можно с посетителей деньги за просмотр брать. Ну в самом деле, давай хотя бы комоды новые нормальные купим, а твои выбросим. Ведь твои еле открываются, ящики тяжёлые, а у новых роликовые механизмы — открывать, закрывать одна радость. Так по старомодному никто из нормальных людей уже комнаты давно не обставляет.»
Бабка хмурнела: «Ишь, что выдумала. Комоды мои выкинуть. Да мне эти комоды батюшка мой ещё покойный делал, когда замуж выдавал, и буфет тоже его родительское благословение. С ними я и помру. Я в ваши комнаты со своими порядками не лезу, и вы ко мне не лезьте. И вообще нечего меня жизни учить! Я её не хужее вашего знаю.» - грубовато отвечала она маме. А для Тониных ушей потом добавляла: «Не соблазните вы меня своими механизмами с роликами. И не надейтесь даже, всё равно не сдамся!»
В комнате бабки Насти царила особая атмосфера уюта и покоя, где вовсе пропадало ощущение времени. В любое время года здесь как — то по особому было радостно. Живописные, зимние узоры на окнах сменяла кустящаяся весёлой, молодой зеленью рассада, незаметно исчезавшая с окон ближе к лету. А спустя совсем недолгое время, в открытые настежь окна лилась утренняя летняя прохлада с дурманящим запахом сирени и сладким дымком с рыбных коптилен, разбросанных вдоль берега Волги, где уже начинался сезон копчения леща. И совсем скоро, не успеешь даже глазом моргнуть, под бабкиной кроватью появлялись огромные жёлтые тыквы, похожие на пуфик из маминой комнаты. Старинный буфет заставлялся самыми лучшими баночками варенья, достойными зимних чаепитий (те, что похуже уходили в подвал). Жестяные коробочки заполнялись сушёными ягодами, льняные мешочки наполнялись разными сушёными травками к чаю. Их зимой примешивали в заварнике к индийскому чёрному чаю, пачки которого, с изображением разукрашенных слонов, также складировались рядами на полках буфета.
В комнате начинала жарко топиться печка, потрескивая и поигрывая весёлыми огоньками. В окна уже стучал мелкий, моросящий дождик, а к оконному стеклу приклеивались красно-жёлто-бежевые, растерянные, одинокие, сиротливые, подрагивающие от ветра, мокрые листочки.
И только неизменно и независимо от времени года на комодах тикали старинные часики: «Тик — так, тик — тук...», им уже погромче отвечали важные настенные часы «Так — так...» и раз в час совсем громко произносили: «Вот так». Им с кухни вторила радостная весёлая кукушка: «Ку — ку! Ку — ку!»
В комнате родителей Тоня подолгу не любила находиться, несмотря на красивую современную полированную мебель и мягкий ковёр на полу. Посмотрев вечером недолго в родительской комнате свои любимые мультики или какое - нибудь кино по телевизору, Тоня быстро убегала на свою с бабкой половину дома.
Задержать Тоню в комнате родителей подольше мог только обожаемый ею балет, который показывали довольно редко. По поводу балета хочется даже сделать отдельное, небольшое отступление от рассказа. Это отступление, впрочем, также касается и бабки Насти.
Тоня в детстве просматривала все программы, связанные с балетом и разумеется все новые премьеры. Она знала фамилии всех знаменитых русских балерин. Это была её настоящая страсть. Естественно она и сама мечтала стать балериной. Сказать по секрету, она мечтала стать лучшей балериной планеты, что, впрочем, наверное было свойственно многим девочкам её возраста. К счастью она тогда об этом даже не догадывалась. Единственное, что в современном балете не устраивало маленькую Тоню — это скучная, как ей казалось, музыка, сопровождавшая эти, неземной красоты, изящные, грациозные танцы.
Тоня конечно и сама любила танцевать, подражая своим любимым знаменитым примадоннам. Она как то попросила своего папу Андрея записать на магнитофон понравившуюся ей музыку из передачи « Спортлото» которая называлась « Воздушная кукуруза» или « Попкорн» или « Кукурузная полька» - так по разному называл её Тонин отец. Это было уже совсем другое дело! Это уже была настоящая музыка! То что надо!
Иногда, под настроение, Тоня громко кричала на весь дом: « Папа, включай быстрее «Кукурузу» Я сейчас буду давать балет!»
Предварительно натянув на ноги вязанные шерстяные белые носки, связанные бабкой Настей. Вместо юбки, надев « балетную накидушку» (это было тоже изобретение бабки Насти - в старой кружевной, круглой накидке на подушки, в центре её, была вырезана дырка и вставлена резинка по размеру Тониной талии.)
Дом оглашался Тониным сообщением: « Все приглашаются на балет! Явка строго обязательна! Внимание, внимание! Выступает заслуженная балерина всех времён и народов Антонина Порошина! Балет состоится в большой комнате!» Родители, смеясь, усаживались обнявшись на диване, бабка Настя поодаль садилась на креслице, а «заслуженная балерина всех времён и народов», под звуки кукурузной польки устраивала большой танцевальный концерт. Сценой служила вся родительская комната. Иногда комнаты не хватало и в дополнение к ней шёл коридор и часть кухни. «Балет» в Тонином исполнении был весьма странной смесью из всех виденных ею по телевизору танцевальных элементов. То она семенила на цыпочках, вытянув шею, приподняв брови и опустив глаза, выкручивая пируэты руками, как танцуют грузинские девушки, то она начинала кружиться, размахивала над головой белым платочком или бумажной салфеткой, что попадалось под руку, то отбросив платочек в сторону, шла в присядку матросским яблочком, выбрасывая вперёд ноги, изображая удалого матроса, то вдруг замирала, присев на пол, складывая по балетному руки в позе умирающего лебедя. Всем зрителям при этом полагалось улыбаться, громко хлопать и выкрикивать всяческие овации, без них балерине танцевать быстро надоедало и в таких случаях концерт минут через пятнадцать мог уже закончиться. После концерта Тоня ещё некоторое время ходила по дому, находясь «в балетном образе». Она всё ещё вытягивала, как могла, шею, высоко задирала голову и расхаживая по коридору, ставя ноги носком наружу, как ходят взаправдашние балерины, благосклонно кивала во все стороны своим воображаемым поклонникам, изящно при этом кланялась и принимала в руки воображаемые букеты. Иногда из образа её выводил громкий голос бабки Насти, раздававшийся вдруг из Тониной комнаты: « Эй, «балерина», у тебя совесть то есть? Погляди в комнате какой бардак устроила! Как Мамай с Батыем прошлись на пару! Ведь только поглядите, люди добрые, до чего допляшется эта наша балерина, удержи на неё нет, наля покрывало на полу! Поглядели бы твои поклонники на это безобразие! Диву бы дались. А ну иди убирай свои игрушки! Всё, глядико, поразбросала!» На, что Тоня ей недовольно отвечала: « Вот будут меня по телевизору показывать, когда я балериной знаменитой стану, тебе, бабка Настя, стыдно будет, что ты на меня ругалась! Только и делаешь, что от балета меня отвлекаешь всякой ерундой!»
Бабка Настя настораживалась, такие Тонины рассуждения ей явно не нравились: « Какой ещё такой телевизор? Ишь, ведь, что она удумала! Поглядите ка на неё. Бардак наведёт, а сама в телевизор значит метит. Знаменитой стать захотела! Да умной то человек от славы бежит, а не за славой гонится. А глупой то не прославится, а скорее, что ославится. Господь таких бесславием да дурной славой то от тщеславия выправляет, лечит. Славы то бояться нужно! А то здрасьте вам! В телевизор собралась, а игрушки за ней бабка Настя собирай! Плясать пляши, а про телевизор даже не удумывай!» Тоня недоумевала: «А какая тут может быть дурная слава у балерин? Что в балете плохого? Баб, ну зачем ерунду говорить? И вообще балет не пляшут, а танцуют!» «Что пляшут, что танцуют разницы нет, а насчёт дурной славы, слушай, что говорю, я знаю, что говорю, чай жизнь уже прожила. Али вот к примеру ты ногу сломаешь, али сцена под тобой провалится! Али поклонник пьяный напьётся и на сцене дебош устроит из ревности, отлупит тебя при всех и будешь тогда знать, как бабку не слушаться!» Тоня с недоверием уточняла из коридора: « Баб, а Господь, что всех «лечит» или только исключительно одних балерин?» Бабка, наводя порядок у Тони в комнате, то поругивалась, бормотала что - то себе под нос, то громко что бы слышала Тоня: « Всех, всех лечит, не сумлевайся, всем даёт лекарство по их страстям. Чревоугоднику — обжоре подаст болезнь живота, так что кусок лишний съесть забоится. Гордой да заносчивой сам от злых людей натерпится али от одиночества намается. Тщеславной, да тот кто хвалиться собой любит, да всё напоказ выставлять, тот острамится! А скупой, сребролюбивой богатство своё всё просрёт — с употреблением таких некрасивых слов говорила бабка Настя, что Тоне часто резало слух и она еле терпела чтобы не сделать замечание бабке, хотя что толку? Её всё равно не исправишь, а бабка всё продолжала её назидать - али не тому, кому хотел, после него его богатство достанется, ну а любодей тот сам себе мерзок станет и кожа от него отлепится, а коли в блуде совсем удержу не знает, так и нос провалится. Вот и вся премудрость. Всё у Бога просто. Всем хочет спасения. Всех нас грешников лечит. А балерин особливо. Они у него на особом счету. Какое лекарство пьёшь, по Его милости, вот и размышляй за что и на что оно тебе дадено.» Тоня, конечно, не всё из её слов понимала, только чувствовала, что после таких злобных, но вполне отрезвляющих комментариев бабки Насти, желание становиться великой балериной всех времён и народов на время совсем исчезало.
Так вот, возвращаясь к нашему рассказу, по другим поводам, кроме балета и мультиков, в комнате родителей было делать нечего и там быстро становилось скучно.
А вот в комнате у бабки Насти - тут другое дело. Здесь уже можно было находиться без скуки долгими часами. Обычно именно здесь неизменно и заканчивались все Тонины вечера.
Здесь Тоня любила, сидя на уютном бабкином прикроватном диванчике, обложившись со всех сторон вышитыми, пёстрыми подушечками, то сидя, то лёжа, подолгу рассматривать старинные фотографии в деревянных рамках, развешенные по стенам над комодами. Иногда неторопливо попивая душистый липовый или мятный чаёк со сливочной или фруктовой помадкой, или перекатывая во рту гладенькие, сладкие монпасьешки. Любила рассматривать старинные поздравительные открытки, вглядываться в лики святых, в резных окладах в «святом углу», где вечером зажигалась, мерцающая слабым огоньком, лампадка. А если ещё при этом бабка начинала что-то рассказывать, сидя в своём кресле и постукивая неизменно спицами, то чувство времени и пространства, пропадало вовсе. Неспешно, иногда весело, иногда грустно текли эти нескончаемые беседы.
Баб, а почему на старинных фотографиях у людей лица такие серьёзные? Почти никто не улыбается. - спрашивала Тоня.
Так жизнь, Тонюшка, люди по другому понимали видать — как — то совсем непонятно объясняла ей бабка. - тебе вот как мама «жизнь» объясняет? Ну зачем мы все живём? Ты у неё хоть раз спрашивала?
Спрашивала. Она говорит, что человек рождён для счастья, как птица для полёта. Так ей какой - то очень умный дяденька сказал. Она ему верит. А ещё мне мама велит улыбаться когда фотографируют, ну или «чиииз» говорить, если улыбаться совсем неохота.
Ну вот видишь, какая мама у тебя умная. А тем, кто на старых фотографиях заснят, никто такой премудрости не растолковал. Они и не улыбались поэтому. Не у всех же такие умные мамы, как у тебя.- в бабкиных словах часто угадывался какой - то скрытый, едва уловимый, подтекст, да и выражение лица подсказывало, что с мамой она не согласна.
Ну а им тогда как жизнь объясняли, тем кто не улыбался? - Тоня удивлялась, что были возможны ещё какие - то другие варианты.
Ну вот мне, к примеру, мама моя Варвара говорила, что человек по образу и подобию Бо-о-о-жию создан. - растягивала слова бабка - Что грехом и всяческим злом человек себя оторвал от Господа Бога. И вот чтобы опять к первообразу то своему человеку прибли-и-и-изиться, нужно пройти ему через горнило жизненных страданий. Надо много труди-и-и-ться, много терпе-е-е-ть и через это очиститься. Вот, милушко моё, как объясняли, а кто всё в жизни прете-е-е-рпит до конца, того Господь к себе обратно в своё лоно приимет. Вот, дитятко моё. И, ещё мама говорила, что только в Господе может человеческая душа успокоиться. И отец Тимофей, в церкви на проповеди, говорил также. Схожее он всё говорил, с тем, как мама объясняла. Что жизнь, мол, наша - это юдоль печалей и ско-о-о-рбей и, что только глупые люди счастья здесь на Земле ищут. Потому как его здесь нету вовсе. А кабы было, тогда не смерть бы в конце ждала человека, а что — нибудь приятное. Ещё он говорил, что жил в прежние века человек шибко мудрой, так он, мол, хорошо об этом говорил. Запамятовала я конечно, слово в слово то не скажу, а вроде, так: «Сердце глупого в дому весе-е-елья, а сердце разумного в дому пла-а-ача.» Видишь, ничего от человека не утаено, всё вроде бы разъяснено, а всё одно, как дети малые соблазняются. А жизнь то — всего краткий миг. Не трать даже и время попусту на поиски счастья, человече. Не для того вовсе ты на свет родился, что бы покоиться да наслаждаться. И ежели нет, на сегодняшний день, шибких страданий у тебя, и все близкие твои живы да здоровы, вот этому и ра-а-а-дуйся. Это и почитай за счастье своё. Значит судьба даёт тебе перед скорбями передышку. А уж ежели и придёт час ско-о-о-рби, тоже не унывай безмерно, потому, знать, надлежит тебе через это страдание пройти.- бабка говорила медленно, негромко, растягивая некоторые слова, иногда казалось, что она говорит не Тоне, а рассуждает вслух сама с собой. То вдруг она на минуту замолкала вовсе, поглядывая в окно на прохожих, потом продолжала говорить вновь, не теряя при этом нить разговора. - Перетерпи всё с мужеством, без ропота. Будут ещё и светлые денёчки, ежели Господь продлит дни жизни твоей. - бабка протяжно вздыхала - А уж ежели и помереть тебе скоро суждено — тоже не отчаивайся. Двум смертям то не бывать, а одной ведь всё одно не миновать. Вот, милушка ты моя. Тут премудрость есть. И не всякий поймёт, примет и смирится. А ведь иногда ранней смертью то Господь не наказывает, а избавляет от худших бед, как бы жалеет человека. Вот ноне, к примеру, все болезни этой страшной - рака боятся. А Господь, может знает, что коли он этого человека быстро не заберёт к себе, через рак то через этот, то человек такой до безумия тогда своего доживёт, али паралитиком сделается и всем ближним в тягость будет. Потом то всё одно помрёт, да всех вокруг себя намучает. Отколь мы знаем, что для нас добро, а, что худо? Мама моя говорила: «Рак не дурак, в Царство Божие введёт и за так». Тяни, человече, свою лямку и не ропщи, что крест тяжёл. У Христа он во сто крат тяжельше был. И не на какие басни о земном рае не соблазняйся. Вот как всё объясняли. Так чему тут шибко улыбаться то, да «ч-и-и-и-з» то этот глупый — тянуть - растягивать, зубы то чего зря скалить?
Подолгу молчали... Тикали часики на комоде, бабка что — то вязала. Иногда она бормотала себе под нос, что - то непонятное для Тони и явно не для её ушей. «Погнались за счастьем супостаты... Всё предали... За всё то за добро чем расплатились Нехристи... такое учинили...По белому то снежку, как пса бездомного поволокли, в овраг скинули, только след красный остался, по нему то только и нашли после. « Враг народа» Кто кому враг то? Доброе имя человека опорочить надо было...Строители счастья... Пустозвоны окаянные...Всё просрали...А взамен то, что бы путное построили...Прохиндей на прохиндее...А все идейные, палец в рот не клади... «Для счастья как птица для полёта...» Какие слова то красивые...А, что за ними? Словоплётство да пустозвонство одно...Птьфу, наля слушать противно...И не один добром не кончил, из этих искателей счастья.»
О ком и о чём бормотала бабка Настя, Тоня не знала, а если и спрашивала, то та уходила от ответа. Ну, а спустя какое - то время, беседа продолжалась.
- Христос то Господь, когда к своим пришёл, оне его тоже не приняли - говорила бабка.
- А почему не приняли? - спрашивала её Тоня.
- Так они тоже счастья да веселья хотели в этой жизни, а он им этого не посулил. Сказал бы им, что мол человек для счастья создан, как птица для полёта, так соблазнились бы и приняли. Лапши то бы на уши им навешал, тогда бы легше поверили. Хотя кто где и когда это счастье в жизни видал? Вопро-о-ос. Разве, что на краткий миг. Да кого это убеждает? Вот Матфей то об этом поди и говорил, что как дети при дороге сидят, обижаются: «Мы вам пели да играли, а вы не плясали под нашу музыку.» Тоня половины из бабкиных слов не понимала, но всё же разговор поддерживала. «А, что тогда им Христос твой сказал, тем кто его не приняли?» «Ну так Он им и говорит : « Так мол и так. Я, говорит, чин царский имею. Вот ученье Вам принёс от Господа Бога, как жить нужно, что бы Ему угодить.»
- А они? - интересовалась Тоня продолжением библейской истории и начиналась ежедневная игра в « А он что сказал? А они, что ответили? А он? А они?» - и так могло тянуться до бесконечности, пока Тоня, задавая свои вопросы, иногда не засыпала тут же прямо на бабкином диванчике.
- А оне ему говорят: « Нашто нам твоё учение? Мы и сами учёные, кого хош поучим. Ты коли царь, так докажи, а не байки нам всякие рассказывай. Как мы поймём, что ты не прохвост заезжий?»
- А он?
- А он им говорит: « Так сами же видите, что мёртвые воскресают, паралитики ходют. Сколько тышш пятью хлебами накормил.»
- А они?
- А оне говорят: « Подумаешь, «воскресают да ходют». Эка невидаль. Тут много голодранцев всяких шляется по Ирусалиму то. С вечера, мол, пьют всякую гадость, посмотришь трупы трупами, а к утру воскресают, даже и без всякой небесной помощи. Нашёл чем нас удивить. Ты нам царское что - нибудь покажи. Где корона? Где мантия? Где мешки злата серебра? Яви власть то свою царскую видимым образом. Прославь народ то наш, что бы все другие народы нам поклонились. Вот мы тогда тебе и поверим.»
- Ну а он?
- Так нету, говорит, ни короны, ни мантии, токмо одно учение, как жить надо.
- А они?
- Ну и ступай, говорят, отсель, пока цел, не наш ты царь, мы своего будем дожидаться.
- А он?
- Ну, говорит, хорошо, насильно то мил знамо, что не будешь. Стройте своё счастье земное, без меня тогда. Коли такие умные. Дожидайтесь «своего». И придёт!- говорит он им - И воссядет! И все народы ему поклонятся! Будьте уж уверены. Я то, чай, не менее вашего об этом знаю. Ну, а я, говорит, тогда пойду в другие земли и учеников своих туда пошлю. Пусть идут до самых холодных морей и несут свет моего учения всем добрым людям. Там, говорит, знаю, живут хорошие женщины, те, что на счастье то земное не больно соблазняются, и злато серебро им не шибко то уж и нужно. Их байками не проведёшь. Вот им я и буду Господом Богом до скончания века сего. Проведу, говорит, их через горнило многих скорбей и коли всё вытерпят и от меня не отвратятся, будут души их блестеть чистым золотом! И Аминь! - торжественно объявляла бабка, прерывая бесконечные Тонины «А он...А они...» - и снова подолгу замолкали.
Тоня, лёжа на диванчике, глядела в потолок, размышляя, обдумывая эти импровизированные уроки катехизации от бабки Насти, сравнивала мысленно их с тем, что говорит мама. Ну до чего же сложно всё - таки устроена жизнь. И все взрослые люди какие - то очень сложные. И каждый уверен в своей правоте. И у каждого своя эта правда. И им никогда между собой не договориться. Почему же так? Потом, после таких долгих размышлений, она выдавала бабке своё резюме:
- А мама говорит, что ты у нас веришь во всякие небылицы. Ну как же возможно, что бы счастья на Земле вовсе не было? Ну сама посуди. Или чтобы к нему люди совсем не стремились? Это неучёные люди наверное, бабка Настя, раньше все были, так ненаучно и думали. — рассуждала она вслух - А теперь, бабка Настя, всё по - другому в жизни стало! Мама говорит, что учёные даже доказали, что Бога вовсе не было и нет. Ты просто неграмотная у нас, отсталая, книжек не читаешь. Это раньше счастья на Земле не было, а теперь вокруг сплошное счастье! Ты его просто по привычке не хочешь замечать. Характер у тебя уж упёртый такой —это тоже мне мама так про тебя говорит.
Ну да...ну да...Это учёным доказать тебе да твоей маме грамотной, что раз плюнуть, а мне то они вряд ли, что докажут я с ними и спорить то даже не стану. Спорить то любит тот, кто в своей правоте не шибко уверен.
«Вот и поговори с ней и убеди её в чём то хорошем, попробуй ей открыть глаза на жизнь» - думала Тоня. - Даже мама не может найти убедительных слов чтобы исправить бабку Настю и сделать её нормальным советским человеком. Вот мама Люба например ей говорит: «Мама, у тебя на всё свои взгляды, ты постоянно во всём упорствуешь и под тебя приходится всем подлаживаться, но ты вот сама посуди, ну не может же один человек быть во всём прав, а все остальные - целые миллионы людей неправы. Оглянись ты уже вокруг себя. Двадцатый век на дворе! Прогресс! Люди в космос летают. Научные институты работают, все мифы религиозные давно развенчаны. Что выходит все вокруг тебя дураки что ли? Одна ты такая умная? Ну разве может так быть?»
А бабка не раздумывая ей отвечает: « Так конечно может! Да это даже так и есть. Христу то «Распни Его, Распни» - всей толпой кричали. Все были против одного. А фашисты проклятущие « Хай Гитлеру то» разве тоже не всей страной орали, как одержимые, в этой в ихней Германдии?»- перевирая начисто все слова, отвечала маме, непросвещённая наукой и безнадёжно отставшая от научного прогресса, бабка Настя.
Мама часто сокрушалась: « Вот судьба дала мне свекровь — наказание какое — то. Ведь подумать только! Человек с одним классом образования всех вокруг жизни учит! А самоуверенность при этом какая! Характер, воля какие— любого под себя подомнёт. Ну ладно, допустим, пусть она верующая, так тогда хотя бы соответствуй ты вере то своей! Была бы она кроткой, дружелюбной старушкой так ещё куда — бы ни шло. А тут ведь эта, яко бы, православная женщина, только гром да молнии вокруг себя создаёт и сыплет! Баба Яга натуральная, воспитанная в православной традиции. Хотя, впрочем, думаю дай ей образование - из неё профессор бы вышел, не меньше. Мы бы тогда вообще рта при ней не открывали.»
Хотя спорить с бабкой было бесполезно, Тоня всё же надежды на её исправление не теряла и сама пыталась при случае найти убедительные аргументы чтобы вразумить бабку и спасти её от глубокого невежества и многочисленных ложных ненаучных философских и религиозных заблуждений.
Так, баб, если здесь счастья «нету» выходит только померев можно осчастливиться что ли? - умничала Тонька, пытаясь бабку завести в логический тупик. Но бабка из любого тупика выходила — выскальзывала, как уж из рук ловца. И опять начинала развивать свою доморощенную философию:
-Да не совсем, милая, это так. Господь может и при жизни человеку духа своего дать, только это будет не такое счастье о каком многие мечтают, а скрытое от всех. Радость тихая в душе поселяется и как лампадка горит внутри, теплится. - так отец Тимофей на проповедях нам говорил - И всё вроде у человека внешне так же как у других людей и скорби те же, и горя, и нужды хватает, а только он всё легче переносит и ни о чём сильно не печётся, всё на волю Божию перекладывает.
«Вот опять двадцать пять! Ты ей про Фому, она тебе про Ярёму — злилась в душе Тоня. - Уже коммунизм скоро на всей земле построим, скоро в космос на другие планеты полетим сады сажать. Зря что ли выходит большой учёный Мичурин новые сорта яблонь разводил? — думала она - а бабка наша никак не хочет видеть очевидного, и даже новости по телевизору смотреть не хочет.
А ведь недавно по телевизору, между прочим, сказали, что скоро мы вообще реки вспять повернём - вот ведь как здорово и интересно будет на это всё посмотреть! Весело то как! Ну как же далеко научный прогресс продвинулся! - радовалась Тоня. Правда Тонин папа почему - то её радости совсем не разделял, он не мог никак понять - кому и для чего это всё нужно. И только одна Тоня сразу догадалась, что это нужно для того что бы природе доказать, что человек над ней хозяин! А папа тогда маме за ужином сказал, что в нашей семье логику в решениях партии и правительства сразу улавливает одна только Тоня. Ей конечно было приятно, что её взрослые похвалили. «Обращайтесь, если, что, всё разъясню.»
Ну правда, ведь если так разобраться, какие горизонты человеку открываются! Мама недавно прочитала в журнале, что учёные на пороге открытия, которое даст человеку бессмертие. А бабка Настя всё своё — всё у неё только печали да скорби, где она их только и находит? И главное ещё упорствует в этом своём невежестве и общей культурной отсталости.
Но всё равно, не смотря ни на что, с ней всё — же было весело и интересно. И уходить от неё никогда не хотелось.
Когда Тоне с бабкой надоедало разговаривать, переругиваться и спорить, они начинали петь песни. Песни были не такие как по радио, магнитофону или по телику поют — совсем другие. У родителей в комнате, к примеру, часто крутился бабинный магнитофон «Чайка 66» и из него лилась самая современная музыка. Папа любил слушать молодого, малоизвестного, исполнителя Владимира Высоцкого, который надрывно что - то пел подсипловатым, простуженным голосом, но у мамы от его песен быстро начинала болеть голова.
Мама же любила слушать песни про ландыши, про невезучего чёрного кота и про «рыжика — руду ры» их пела приятным голосом любимая мамина певица Тамара Миансарова. Ещё часто звучала песня со словами: «И сама я верила слухам вопреки — мы с тобой два дерева или берега — Тоня плохо разбирала - у одной реки». Ещё Тоне нравилась песня «Нежность» в исполнении Майи Кристалинской, тоже одна из маминых любимых. Папа все мамины любимые песни называл: «бесконечные сентиментальные девичьи глупости и страдания» и они его раздражали, как маму Высоцкий, но он терпел, что бы не ссориться с мамой.
С бабкой же Настей Тоня пела песни несовременные, совсем другие. Их когда - то давным - давно сложила девушка Матрёша из бабкиной деревни. Они когда в детстве рукодельничали, то их и пели. Песни были хорошие, напевные и очень задушевные. Про большую любовь, которая приходит не во время и несёт с собой сплошные страдания, или про то как парню хотелось добыть цветок папоротника в Иоаннов день что бы исполнилось его заветное желание и что бы полюбила его одна очень красивая девушка, а пока он в лесу цветок этот ищет, девушку ту из хоровода забирает другой парень. И мораль песни была такова, что если хочешь что бы тебя девушка полюбила так будь с ней рядом, общайся, разговаривай, утешай, весели её, а не по лесам и болотам за подвигами шастай. И много ещё других хороших песен и почти все про любовь и про горькую женскую долюшку.
Много, много таких вечеров было в детстве у Тони. Иногда она засыпала на бабкином диванчике, а утром, как по волшебству, оказывалась в своей постели, с неизменно лежащими рядом, плюшевым мишкой и куклами Тяпой Ляпой и Тряпом Тряповичем, сшитыми когда - то давно бабкой Настей. На Тяпе Ляпе юбочка была сшита из маленьких, цветных лоскуточков, а волосы были сделаны из оранжевых буклированных ниток, на её плечах красовалась связанная крючком, кружевным узором, шалька, из тонких белых полушерстяных ниточек, на ножки Ляпе были одеты белые крохотные, изящные носочки — мини версия Тониных «балетных» носков. На Тряпе Тряповиче была одета моднющая вязаная синяя куртка и связанные в цветную полоску шапочка с помпоном и длинный шарфик. Тряп Тряпович был щёголем. С пластмассовыми и фарфоровыми куклами спать Тоня не любила, они «холодили».
Глава 14. Бабкины постряпушечки.
Говоря про самобытность бабки Насти нельзя не сказать пару слов и про её кулинарные предпочтения.
Бабка любила готовить изо дня в день одни и те же блюда, не изменяя своим, сложившимся ещё в детстве, вкусам.
Никакие, мамой Любой приготовленные, борщи и гаспачо, не могли ей заменить наваристых мясных щец с хрящиками, посыпанных обильно рубленой зеленью и сдобренных густой, жирной сметаной. В зимнее время, придя домой с мороза, ими не только насыщались, но, заодно, и согревались. Зелень для них, в большом количестве, в рубленном виде, хранилась в морозилке, и ещё в сушёном виде, в холщовых мешочках, над печкой. Их нужно было есть обязательно деревянными ложками, иначе «дух улетит». Компромисс щам был возможен только в двух вариантах или это был лёгкий супчик — пюре из пареной брюквы с жирными сливками, который бабка называла брюквенником — этот супчик «духа» уже не имел и его разрешалось есть обычными металлическими ложками, или ещё, в летнее время, часто готовилась простая деревенская окрошка из варёных овощей с мелко порезанным варёным мясом на квасе или кефире.
В зимнее время бабка Настя любила лепить пельмени, которые хранились «на холоде», в сенях прямо на открытых полках на подносах и противнях. Там всю зиму держалась минусовая температура.
Неизменно, практически ежедневно, в печи готовился бабкой крупник из пшёнки на жирных, густых сливках, при запекании покрывающийся толстой коричневой плёнкой как на гурьевской каше. Его можно было есть со сметаной, а можно было припивать молоком — как захочешь, кому как нравилось.
На ужин, так же неизменно, изо дня в день, варилась, или жарилась с корочкой, вкусная ароматная картошечка. К ней подавались разные соления, жаренные или маринованные грибочки, и, непременно, хрустящая квашенная капустка с ягодами клюквы, иногда пересыпанная тмином, с тонко порезанным репчатым лучком, подслащённая сахаром и политая обязательно запашистым нерафинированным растительным маслом, которое присылали родственники с Украины. Это масло хранилось в кладовке в капроновых канистрах, оно было очень густое, совсем не такое как из магазина.
Почти через день бабка готовила овсяный кисель, который все ели припивая, как и крупник, молоком. После приготовления этого киселя оставалась овсяная сыворотка, которую бабка называла сулоем и считала самым целебным напитком для маленьких детей. Она добавляла в него ложку мёда и заставляла Тоню выпивать эту, противную на вид, но приятную для вкуса, жидкость, приговаривая при этом, что для ребёнка в этом сулое большая польза таится, от которой жизненная сила прибывает.
Ещё каждый день в доме Тони пеклись пироги с разными начинками, от которых шёл запах ещё с улицы - это было настоящее любимое бабкино хобби, после шитья и вязания. К большим праздникам пеклись курники с мясом или рыбой. В простые, будние дни начинки для пирогов были попроще — чаще всего с яйцом и луком, с капустой и яйцом, с картошкой и грибами, ну и с разными лесными и садовыми ягодами.
Тоня особенно любила тонкие, пресные, открытые пироги с мочёной брусникой, подслащённые мёдом, посыпанные сверху сахарной пудрой — кисло — сладкие на вкус.
Одним словом, бабка Настя была в семье Тони приверженцем простой, традиционной, русской кухни.
Мама же Люба в кулинарии была настоящим новатором. Она готовила обычно только по выходным и праздничным дням и всегда что - то особенное. То какие - нибудь сложные супы - солянку, или борщ, или суп — харчо, что бы удивить и порадовать папу. То она затевала выпечку бисквитного рулета с повидлом или торта — «Наполеон» с заварным кремом, обсыпанного поверх крема крошками сухого слоёного теста, находя рецепты в своих любимых журналах «Работница» или «Крестьянка». Маминому мастерству покорялись все кухни мира.
Только вот к маминым кулинарным изыскам бабка Настя относилась с явным недоверием и даже с еле скрываемым презрением. Она часто негромко, так что бы мама не слышала, ехидничала, слышно только для Тониных ушей: «Ну сегодня опять наедимся «трюфелей в шоколадах»...- так она называла не конкретное блюдо, а всю мамину стряпню в целом. - Да ничего,- прибавляла она с демонстрацией полного смирения, и как — бы отдаваясь в руки жестокой, немилосердной судьбе, - невелика беда, в случае чего - уборная то завсегда рядом.»
Глава. 15. «Смертный узелок».
В одежде бабка Настя также была самобытна, и у неё с годами сложился даже свой особенный неподражаемый стиль. Как не удивительно для пожилого возраста, к одежде она относилась довольно серьёзно.
Ежегодно весной к праздникам Светлой Пасхи и ко дню победы бабка Настя заказывала знакомой портнихе новое нарядное платье. И это был неизменный ежегодный ритуал.
Надев его всего один - два раза, бабка вешала своё новое платье в шкаф и больше оно могло быть ни разу не одето, но непременно, на следующий год шился к праздникам уже новый наряд.
И платьев таким образом скопилось целых два шкафа и все - одно наряднее другого, хотя дома она чаще всего ходила в простом, самом затрапезном халате.
Если Тоня спрашивала: «Бабка, и зачем тебе столько нарядов?» Та отвечала: «Что ещё значит «зачем»? Ясно, что для настроения. Я же, как ни как, женчина. Вот пойду на день Победы в новом платье к памятнику цветы возлагать, а Петро на меня с того свету будет глядеть и радоваться, какая я у него красавица! Не ошибся он во мне!»
Тоня пожимала плечами. Странные всё же люди эти взрослые! Шить платье, что бы порадовать деда которого сто лет как уже нет в живых. И где же, скажите, логика? Но с бабкой спорить было бесполезно. Это знали все.
Лет приблизительно в пятьдесят пять, или даже чуть раньше, бабка Настя завела себе «смертный узелок», так она называла большой холщовый мешок в который складывала всё необходимое, как она считала, к своим будущим похоронам.
Раза два за год она любила его содержимое выкладывать на стол в большой комнате и с некоторой нарочитой серьёзностью и торжественностью, наводить в нём ревизию, давая при этом ценные указания Тоне и всем кто оказывался рядом.
«Ты не забудь, только Тонюшка, как я помру, что бы чулки мне вот эти надели — хлопчатобумажные, что бы не вздумали синтетику надевать. Проконтролируй. Скажи, что я так велела. А вот в эту наволочку чтобы опилочки сухие набили со стружечкой. Поняла? А платье вот это или вон то на выбор, сами уж решите. Нет всё же лучше вот энто, пожалуй. Запомнила? А это, вот здесь, материя, гроб обить чтобы. Тут вот, гляди только внимательно, запоминай, два пакета, видишь? Вот в том и в этом пакете лежать будут ткани на обивку.»
Тоня удивлялась вслух: «Зачем два вида «материи» - гроб то ведь всего один?»
«Так цвет то материи разный, не видишь что ли? Вот запомни, Тонюшка, ежели Господь приберёт меня до семидесяти годов — то гроб обивайте красным сатином и кружева тогда под него вот эти будут бордовые, это значит как молодую провожать чтобы. А ежели опосля семидесяти годов преставлюся, то вот тем чёрным бархатом обобьёте и кружева к нему с золотым люрексом вот эти, запомнила? Это уже как старуху похороните тогда, в траурном цвете чтобы всё было. Чёрный цвет более к месту тогда подойдёт. И здесь вот ещё полотенца для спуска гроба будут лежать, это копальщикам подарите после, как могилку мою зароют.»
Ежегодно «смертный узелок» разрастался, обрастая новыми уточнениями, что и как нужно будет делать после бабкиной смерти. Туда добавлялись то другие, лучшие прежних, тапки, то платья в горошек заменялись на платья в цветочек. А ежегодные бабкины обещания «уж в этом то году точно по весне отойти «ко Господу»» всё откладывались и откладывались и это становилось поводом для множества семейных шуток и поддёвок.
Когда бабка в очередной раз «наказывала» Тоне или отцу Андрею «положить» её непременно в таком то платье, потому что в другом она помирать передумала, отец, подшучивая, подтрунивая над ней, её «успокаивал»: «Не переживай, мама, помирай спокойно, похороним тебя по самым высшим стандартам и два шкафа с нарядами в могилу на гроб вывалим. Потом археологи лет через пятьсот будут гадать: и что бы это всё могло значить? Что за княгиня здесь похоронена?» - отец говорил это с серьёзным выражением лица, медленно, немного растягивая слова и что — то при этом сосредоточенно паял из радиодеталей, распространяя по дому сладковатый хвойный запах канифоли.
Бабка осекалась на полуслове, ей казалось бестактным его пожелание «помирать спокойно» и такая невежливо скорая готовность исполнить её волю. Она тут же бросала ему: «Ну ты сильно то не надейся, милок, что я скоро того... этого... Я ещё может поживу. Лет может десять, али двадцать. Но сбираться то всё равно уже нужно. Не навечно же мы тут задержимся. Я к могиле то на очереди первая стою.» Тогда она ещё не знала, что сын Андрей опередит её на много - много долгих лет.
Во всех этих приготовлениях к смерти бабка Настя напоминала юную модницу, крутящуюся возле зеркала, примеряя наряды и собираясь на самый ответственный в своей жизни бал.
Глава 16. Платки — платочки.
Ещё у бабки Насти, с молодых лет, была одна страсть - она очень любила красивые платки. Это было своего рода коллекционированием. Ведь даже целой жизни не хватило бы их все переносить.
Если в универмаге она вдруг видела очередной платок с красивым рисунком, то обычно говорила: « Я ведь, Тонь, точно сегодня ночь спать не буду, ежели его не куплю. Я то себя знаю! Уж лучше сразу сдаться и купить!»
И этих платков, таким образом, у неё скопилось целых два больших старинных, взятых ею ещё из родительского дома, комода. Иногда, под настроение, она любила их пересматривать, разглаживать, любуясь, примерять на себя перед большим, старинным зеркалом и складывать обратно в комод.
Тоне же бабка давала такой наказ: «Как с моих похорон то с кладбища вернётесь и за стол поминать меня сядете, так ты всех женщин то на поминках платками то и одари, пусть они меня, может быть, добром когда и помянут.» Прии этом она умильно, задумчиво вздыхала и утирала концом платка, отсутствующие на щеках слезы.
Так бабка Настя многие годы режиссировала свои собственные похороны.
Глава 17.Преображение.
Часто Тоня, ложась спать, по долгу, от нечего делать, наблюдала за бабкиным ежедневным, вернее сказать, ежевечерним ритуалом.
А та к вечеру становилась совсем спокойной и умиротворённой, доделывала неспешно домашние дела, напевала тихо, еле слышно, про Богородицу, про каких-то всяких угодников, которые видимо кому-то чем-то сильно, угодили, и совсем уже перед самым сном, бабка вставала на коленочки под образа и начинала ни то молиться, ни то просто тихо разговаривать с иконами, что - то им объясняя и за что - то прося, как просит провинившийся ребёнок у родителей, прощения. Лицо её преображалось, морщинки разглаживались, и иногда Тоне казалось, что от бабкиного лица исходило сияние.
Тоня, бывало, даже привставала на своей кровати опираясь на руку, отрываясь от подушки и вытягивая шею, смотрела в другую комнату, словно бы хотела убедиться точно ли это бабка Настя или это светлый, чистый ангел сошёл с небес? Быть может это сама ангельская святость посетила их дом?
С годами Тоня к этому ритуалу привыкла и часто засыпала под бабкины тихие молитвы. И вот этот образ бабки Насти просветлённый, чистый, но тайный, открытый Тоне случайно - не на показ, так запечатлелся в её душе, что даже когда бабка была в гневе или недовольстве, бранясь, ругаясь, на кого — нибудь в очередной раз, Тоня видела в ней то чего не видели другие и воспринимала её как-то шире. И очень - очень любила её.
Глава 18. Рассказы и наставления бабки Насти.
Эти самые места, по которым проходила дорога к кладбищу и были родиной бабки Насти.
Она родилась в деревне Почерёмово в километре или даже чуть меньше от деревни Кудельки, по другую сторону от дороги. И Тоня всю свою жизнь помнила многочисленные бабкины рассказы.
Как будто вчера они шли за руку с ней вдвоём и Тоня видела при взгляде вниз свои детские сандалии из которых выглядывали серые, от дорожной пыли, пальцы и весёлый ситцевый сарафанчик с юбкой «солнце-клёш», сшитый мамой Любой. По этой дороге маленькая Тонька шла припрыгивая, а бабка Настя её поминутно одёргивала:
-Ну посмотрю я на тебя как ты после оврага прыгать будешь, озорница, опять заноешь, что устала. Я тебя жалеть не буду, попомни моё слово, и не жди, говорю - иди спокойно силы побереги - дорога дальняя. Прыгает и прыгает, что говори, что наплюй! Стрекоза неугомонная!
-И не заною, и не угадала. Бабка, тебе то ведь легче идти потому что ты один шаг делаешь, а у меня целых два выходит.
-Ну так и не подпрыгивай, я то и то к концу дороги устану...А вон видишь, посмотри ка сюда, Тонюшка, справа то от дороги ивы стоят, ну вон прямо где показываю - там пруд у нас был, я такая как ты маленькая была, любила у пруда сидеть, камушки и сухую землицу в воду бросать и на круги водяные глядеть, размышлять об жизни.
-Как Алёнушка чтоли из сказки, которая братцу Иванушке пить из копытца не велела?
-Как Алёнушка сидела не знаю, да и знать не хочу! А я всегда в жизни всё как я сама делала. - настроение у бабки Насти менялось часто и лицо в одну минуту выражало то нежность, доброту и умиление, то нахмуривалось, что становилось страшно лишнее слово сказать, но Тоне многое сходило с рук в силу возраста.
- А вон там пустырь видишь? Вот там наша деревня и была, много домов, все с дворами, скотины тьма! Всё пораскулачили нехристи. Моему батюшке говорят: « Ты что не наесть самый настоящий кулак — хлеба сколько мешков накулачил, а отрезов в сундуках на десятерых хватит». Ой как плакали. Как плакали. Да кто пожалеет - бабка говорила то ли с Тоней, то ли сама с собой.
-Да кто плакал-то?- допытывалась любопытная Тоня.
-Да не слушай ты меня, а то опять в детском саду брякнешь - взболтнёшь лишнее, тебе говорить-то ничего нельзя, стрекоза, настрекочешь где не надо, с тобой совсем греха не оберёшься. Ты вот пошто воспитательнице про слово матершинное сказала, что дескать это я так говорю?
Бабка, ну я ведь не знала, что оно плохое. Я же тебе объясняла, что я сказала не нарочно, а в разговоре, а Галина Александровна спрашивает: «Где это ты, ну то есть я, такое слово услышала?» Я ей правду и сказала, что это ты так часто говоришь. Мне и мама всегда велит правду говорить.- Тоня делала недоумённое лицо поднимая брови и слегка разводя руками. Жестом говоря «Ну, что тут непонятного - то?»
Это что-же за жисть то за такая пошла! Матерь пречестная!- причитала бабка Настя.- Уж в сердцах и не выругайся! Всюду себя контролируй! Сдала со всеми потрохами родную бабушку. Я за тебя жизнь отдать готова, а ты-ы-ы....- усовещала она Тоню - И мама твоя со своей правдой туда-же. А мне из-за вас краснеть? Ведь воспитателка то твоя - недоумная женчина, при всех честных людях мне выговаривала. Ты думаешь мне прия-я-я-ятно?- растягивала слова нараспев бабка как-бы усиливая свои безмерные страдания от пережитого.
Баб, ну так по твоему как я сказать-то должна была?- недоумевала Тоня.
Как... как ...да просто сказала-бы, что так мол и так, дескать дяденьки пьяные у магазина так говорили, ну, а я мол и услышала. Вот как. Всему учить надо? Самой не догадаться что ли?
Баб, да какие дяденьки? Да ведь это же неправда!- возмущалась Тонька.
Ну вот и разговаривай с тобой после этого, что толку-то? Тебя человек уму разуму учит, а ты всё своё. Когда и приврать, для пользы дела, надо уметь! Всё - тема исчерпана! Бесполезный разговор глухого с немым! -бабка махала рукой и отступалась.
Немного погодя Тоня опять начинала прерванный разговор:
Баб, а мама вчера сказала, что ты у нас натуральная ведьма. И она после вашей ссоры плакала в бане.- лепила Тоня что-то опять невпопад и всё из той же правды - матки.
«Ве-е-е-дьма» - говоришь?- проговаривала бабка вслух, сказанное Тоней, как бы взвешивая, оценивая услышанное.- Ну «ведьма» это определённо слово хорошее. Это значит «женщина ведающая жизнь» другими словами. - и спустя паузу, интересовалась - Ну и что там ещё мама твоя обо мне говорила?- бабка явно начинала заводиться. Но Тоня не всегда понимала где нужно вовремя остановиться.
Ну ещё говорит, что у тебя общий культурный уровень очень низкий и неизвестно ещё как ты на моё воспитание вообще повлияешь, да уж, говорит, делать нечего. И ещё сказала, что всё твоё поведение говорит о том, что ты её к папе ревнуешь, не хочешь ни с кем сына своего любимого делить. Мужа то у тебя нету. Вот ты вся на сыне то своём — папе то есть — сосредоточена.
Так и говорит?- уже с явным неудовольствием и хмуростью на лице спрашивала бабка.
Ну да, так вроде. Да я может не всё поняла.
Ой какие вы с мамой у нас умные, грамотные, слова какие знаете «ревнует»- бабка кривила лицо на этом слове - Да это до чего же мир докатился, что уж свекрови невестку и поучить маленько нельзя - сразу в слёзы. А плакать-то пошла сердешная в тёплую баню, в натопленную - в холодную и не подумала бы пойти. Да ещё и ополоснулась небось после слёз-то своих горьких. Когда твоя мама своими белыми ручками последний раз баню-то топила, да воду в баню таскала? Да и зачем ей это нужно? Если есть свекровь с уровнем культуры вполне для этого подходящим. Придёт твоя мама на обед с работы, ляжет на софу вся в кружевах, напудренная, надушенная - отдыхает, поезию почитывает — бабка нарочно перевирала э на е в слове поэзия, выражая тем самым презрение ко всем маминым занятиям.- голос бабка делала на тон выше, чем во время обычного разговора и интонации становились насмешливо-ехидные. Тоня это улавливала и ей становилось обидно за маму, а бабка всё ещё продолжала- А почему бы ей и не полежать? И не отдохнуть бы спрашивается? Когда «плохая свекровь» печку протопила, обед сготовила, полы намыла, скотину накормила - лежи - полёживай, да подруге по телефону на свекровь жалуйся, кости ей перемывай и такая она и сякая и уровень культурный ну совсем, что и говорить, не тот.
Бабка быстро переходила на обычный разговор, лицо добрело и она уже своим естественным голосом продолжала:
- Мы вот, Тонюшка, с твоим дедушкой Петром когда поженились, к нему в дом пришли, так меня свекровь, что если ей не по нутру сделаю, так и за волосы оттаскает, и по хребтине скалкой даст, и мужу не дай Бог сказать или пожаловаться, на то она и свекровь, а не мать родная, что бы жизни бабу молодую поучить маленько! А вас всё по шерсти только и наглаживай да разводи с вами всяческие нежности, да разве же это дело?
Надо сказать, что, несмотря на свой тяжёлый характер, бабка Настя была отходчивой и не умела по долгу держать обиды, в отличие кстати, от Тониной мамы Любы. И часто случалось, что уже через полчаса после крупной ссоры она могла подойти к маме, как ни в чём не бывало, с каким нибудь хозяйским делом или вопросом и ещё удивляться при этом, почему мама вдруг «что - то вроде сегодня немного невдухе» и отвечает как-то не слишком приветливо. Может быть случилось что? Не приболела ли она? - проявляя таким образом свою свекровью заботу.
По дороге шли то за руку, то поодиночке и всё время разговаривали.
-А вон, Тонюшка, видишь холмик за пустырём ну вон там, да не туда глядишь. Вон куда рукой показываю там наш дом стоял - бабка оживала видя места своего детства, ей хотелось поделиться своей радостью, воспоминания так и распирали ей душу- Хорошо мы жили, Тонюшка, ладно. И лошадь была и корова всё как у людей. Там за деревней наша земля была, наш надел, папенька его «полосой» называл. Хлебушек сеяли, а молотить зерно за три километра на мельницу на лошади возили и мукой же рассчитывались. А по ту сторону в Кудельки на беседы ходили.
Какие такие беседы?
Ну это сейчас молодёжь на танцы там, шманцы-обжиманцы всякие сбирается в клубе, а у нас раньше бесе-е-еды были.- растягивала, как всегда, ударные слова бабка Настя - и всё чи-и-инно, как подоба-а-ает. Соберутся девушки у кого изба побольше, да хорошо если батька не сильно лютый и каждая со своим рукоде-е-елием.
Баб, а зачем с рукоделием-то? Если сама говоришь, что «как в клуб на танцы-шманцы - обжиманцы»? - удивлялась Тоня, поддерживая беседу. Бабка осекалась на минуту переставая говорить.
Ну ты ещё где - нибудь ляпни, что я так тебе говорю! Маме своей не забудь - скажи! И воспитателке уж само собой!
Ну, баб, ну чего ты сердишься? Да не скажу я, я же уже не маленькая - понимаю. Так зачем с рукоделием то? Ну скажи-и-и — тянула она бабку за руку.
Что тут непонятного? Без рукоделия маменька из дому не выпустит. Скажет: «Ты, что праздница или легкотрудница какая что ли? Девица - белые ручки? Не смей без дела на беседы ходить! Не страми семью. А то и замуж тебя путный никакой не возьмёт! За пьяницу пойдёшь!». Вот и собирались все кто с шитьём, кто веретено покручивает, а кто вышивает рисунки всякие на скатёрочке крестиком петухов да цветики - цветочки. Иногда от дела то одна видимость, но такой уж порядок заведён.
- Ну, а парни где?- с интересом спрашивала Тоня.
- А парни придут, всё чинно... Сначала вокруг дома с полчаса походят, пока все сберутся, а потом в избу заходят, поздороваются, у хозяина разрешения зайти спросят.
А вы?
-Ну, а мы делаем вид, что не больно-то им и рады, что дескать нам и без вас тут хорошо и весело. Ну это так положено. Как игра промеж нами такая идёт, так уж принято - объясняла бабка.
- «Не нами заведено что ли?»- весело угадывала Тоня.
-Ну вроде того. А я как деда твоего Петра то среди них увижу, так у меня сердце-то и захолодеется, а то оборвётся вовсе или застучит сильно. И кажется мне, что все в избе сердце то моё слышат и тайну мою все знают, краска то к лицу прильёт вдруг меня и выдаст. Но марку то девушке держать надо, я виду-то и не подаю, что сильно рада ему.
-А он? - И снова начиналась любимая Тонина игра: « А он? А они? А он?»
-А он так подойдёт степенно, как про между прочим, на рукоделие поглядит, похвалит. Скажет: «Настюха, а сегодня говорят вроде как Василёк с гармонью обещался придти так, мол, со мной плясать то ноне пойдёшь ли?
-А ты?
-А, говорю, и пойду, что же с таким статным кавалером и не поплясать? Вроде как его подбадриваю.
А он?
А он дальше ухаживает, скажет : «А после беседы проводить то до дома себя разрешишь?»
А я скажу ему: «а ты уже ль моего батюшку больше не боишься, как он тебя пацанёнком в саду то поймал с яблоками?»
А он?
А он скажет ну, что мол былое поминать, я уже взрослый таперича, по садам за яблоками не лазаю. Ну и всё вот такой у нас разговор на людях степенный, хороший. И попляшем бывало хорошо. Я плясать то как любила! Так в деревне у нас поговорка даже была «нашего Василька не переиграть, а нашу Настюху не переплясать!» И кадрилью, и переплясом, и дробью дробила так, что набойки с туфель слетали. Батюшка не успевал подбивать новые.
-Баб, ты говоришь «на людях», а без людей когда оставались? Тогда что?
-А без людей обнимет меня, что кровь в жилах остановится, скажет никого окромя тебя не вижу, люба ты мне, сватов зашлю не откажешь? У батьки твоего в ногах валяться буду, чтобы за кого побогаче меня тебя не отдал.
-А ты что?
-А я говорю: «Да и ты мне шибко люб!»
Иногда подолгу молчали.
- Ну так, и что ещё твоя мама обо мне говорит? - опять возвращалась к разговору бабка Настя.
- Она папе на днях говорила, что ты на меня очень плохо влияешь и засоряешь мне голову всякими мракобесиями и отжитыми суевериями что-то такое, всё в этом роде. Я не всё поняла.- Тоня вздыхала сочувственно показывая вздохом, бабке, что она понимает, что это не вполне справедливо, ведь бабка её любила больше своей жизни.
- Какими такими мракобесиями то я никак в толк не возьму? Я вам с мамой, что коммунизм строить мешаю чтоли? Стройте коли охота ноги ломать! Я в школах ваших не училась, наук ваших не знаю. У меня и один-то класс церковно - приходской школы не до конца кончен, только азбуку и знаю. Как батюшку нашего раскулачили, так моя учёба на том и кончилась. Отдали меня в няньки с тех самых годов. А тебе рассказываю всё жизненное, то что сама знаю. Что мама моя с бабкой моей мне рассказывали. Бывает ведь человек умный, да не мудрый, такой скорее в жизни то пропадёт. И мама твоя побольше-бы ко мне старухе прислушивалась тоже помудрее бы была. А то «мракобесия» ещё какие-то выдумала тоже мне выдумщица.
И за такими разговорами дорога проходила легко и незаметно. С бабкой Настей всегда было так.
Помнился Тоне рассказ бабки про местного блаженного Колю - корешка. Как-то шли вот так-же Тоня с бабкой Настей на старое кладбище, и бабка вдруг приостановилась, вспомнив что-то, и немного отойдя от дороги, стала заглядывать куда-то в сторону своей бывшей деревни, потом пробормотала себе что-то под нос, заулыбалась.
-Бабка, ты это чего?
-Да смотрю на месте ли камень Коли-корешка. Вон там и лежит целёхонький. Уже и Коли-то-корешка нет давно и деревни нашей нет, а камень его остался, лежит — полёживает и после нас лежать будет. Помнишь я тебе про Колю то рассказывала прошлой зимой? Ну неужель не помнишь про Колю то — корешка?
И дальше шло обсуждение - воспоминание их «зимних» задушевных разговоров. К рассказу про Колю — корешка вернёмся чуть позже, а сейчас буквально на одну минуту опять переместимся в бабкину комнату, где, за разрисованном морозным узором окне, вечереет сиреневатой дымкой, зимнее холодное небо, а в натопленной, уютной комнате горит, потрескивает в печи огонь.
И, как всегда, зимними, длинными вечерами бабка сидит за рукоделием, постукивая спицами и рассказывает Тоне свои бесконечные истории « про жисть». Важны не только сами бабкины рассказы, но и та атмосфера, в которой они рассказывались. Нахождение в атмосфере бабкиной комнаты походило на сеансы медитации, если уместно это сравнение. В трудные времена, уже будучи взрослой, Тоня часто мысленно переносилась в эту бабкину комнату, и в её душе неизменно наступало чувство умиротворения и покоя. Очень важно для человека иметь подобные воспоминания. И здесь были важны все малоприметные детали: и звук постукивающих часиков, и потрескивание огня в печи, и монотонная работа бабкиных пальцев и конечно её голос с медленным темпом речи, растягиванием слов, неспешным только ей свойственным ритмом произнесения слов.
Ещё медитативно действовала на Тоню постоянная ручная работа бабки Насти. Никогда Тоня не видела свою бабку праздно отдыхающей. Надо сказать, что самым страшным пороком, какой может быть у человека, бабка считала безделье и даже во время отдыха она всегда делала что - то полезное руками. Разговаривала и при этом вязала какие - нибудь очередные носки, шила вручную лоскутные одеяла, доставая периодически из «рукодельного сундука» хранившиеся в нём нитки, недоконченное шитьё и разные красивые цветные тряпочки.
Тоня, как всегда, сидела или лежала рядом на диванчике, глядя при этом то на огонь в печи, то на видневшееся сверху морозного узора в окне, тёмное, звёздное небо, бабка что - то бесконечно рассказывала, иногда её голос становился усыпляюще монотонным и у Тони начинали слипаться глаза... И вот уже синели какие - то бескрайние далёкие дали, улетали в высоко — высоко, в самое высокое синее небо белые птицы; девушки в красивых цветных сарафанах, с венками на головах вели хоровод вокруг большого костра, а парни на Иоаннов день шли искать в лес цветущий папоротник; шли гурьбой парни и девушки колядовать в рождественские святки, а у зеркалец сидели красавицы, гадая в рождество; русалки выглядывали из тины и таращили на Тоню свои любопытные водянисто - голубые глазищи, Коля — корешок раскачивался, сидя на камушке, и приветливо улыбался Тоне; колдунья Лина варила своё варево — снадобье, шепча над ним секретные наговоры и заговорщицки при этом подмигивала Тоне; в большой горнице пела свои задушевные песни, крутя веретено, девица Матрёша, а другие девушки ей складно подпевали; в притворе старой церкви плакала - надрывалась старица Анна, вознося к небу иссохшие коричневые руки и всё приговаривала: «Восплачете скоро смеющиеся ноне! Восплачете! Вороны, вороны слетаются над святой Русью, ждут своего часа! Горюшко горькое на Русь идёт! Война! Война грядёт! Страшная война будет!» - она плачет, а никто ей не верит, все думают, что она просто помешалась от старости. Нищие попрошайки стоят у ворот церкви и тянут руки к Тоне: «пода-а-айте люди добрые копеечку на пропита-а-ание Христа ради и среди них бедная Полинушка, которая из-за любви на паперти оказалась. А всё из-за того, что очень доверчивой девушкой была и своему любимому слишком доверилась. На поле тихо опускалось белое, лёгкое облачко. А в яр «бабьи слёзы» шла влюблённая пара, чтобы скрыться от родных, которые хотели поженить их на нелюбимых. Они издали прощально махали Тоне руками, а лица у них печальные, грустные, как будто задумали что - то нехорошее... И вот уже туман... туман...летит клочьями, стелется... над полями, лесами... Вдруг бабкин монотонный голос обрывался окриком: «Я что - то не поняла! Я кому здесь рассказываю то? Сама себе чтоли? Ты чего засопела то? Кто до заката солнца спать любит к тому колотун прилипнет! Али ты того не знаешь? Епилепсия по нонешнему.»
- Да я не сплю! Я слушаю! Тебе показалось.- врала Тонька, протирая сонные глаза. Ну вот и всё! Читатель, проснись! «Сеанс медитации» на этом закончился! Можно возвращаться опять к Коле — корешку.
Ну так вот я и говорю, когда мы в него в Колю — корешка дощечкой-то попали от лапты он на этом самом камне за деревней и сидел, молился, чёточки перебирал. Он всегда на нём сидел, так все это место и звали Колин-камень.- говорила бабка - Надо договориться где встретимся, к примеру, говорим «приходи на колинкамень». Коля этот - местный блаженный был, как дурачок вроде, мало даже, что понимал. - Тоня окончательно просыпалась и уже слушала опять с прежним вниманием. - Его родители рано померли и остался он один одинё-ё-ё-шенек на всём белом свете. Ночевал по сеновалам, в морозы добрые люди домой пускали где у кого на полу поспит, у кого и на лавке. Ел, что Бог пошлёт. Его местный наш священник отец Тимофей научил Исусовой молитве и чёточки подарил, вот Коля корешок все тёплые денёчки на камушке то сидел и по чёточкам молился, чёточки всё перебирал.
- Баб, а почему «корешок» то его звали?
-Ну это потому, что он всю одёжу, какую ему кто подарит, разом на себе носил и летнюю и зимнюю, дома-то у него не было. Так и прозвали.
-Я не поняла, а причём тут «одёжа»?
-Ну не поняла, и не поняла, забудь, проехали, не знаю я как тебе объяснить. - ну и дальше шли рассказы из бабкиной жизни.
Эти «зимние» разговоры часто имели своё продолжение уже непосредственно на месте событий, в летнее время, во время походов на кладбище.
И вот уже Тоня летом, проходя Кудельки, слышит продолжение той самой истории:
Ну так вот мы вон на том месте в лапту-то играли и, не нарочно конечно, у одного дощечка то от лапты и улетела прямо в Колю корешка, он сидит, качается, лицо всё в крови и плачет и улыбается одновременно, больно видать ему было - зуб выбили и нос расшибли. И все напугались, побежали в деревню, в деревне переполох- Колю-корешка зашибли значит быть беде. Или деревня сгорит или скотина передохнет. Он Божий человек - его обижать нельзя было! Нам крепко влетело тогда от родителей. После уже в лапту в другом месте играли. А у Коли корешка все прощения просили. Кто ему кусочек сахарку даст — своим поделится, кто варежки или носочки свяжет, подарит.
Так заканчивалась одна история, начиналась другая. И вот опять уже зимой потрескивают в печке дрова, за окном метёт вьюга, свист стоит от её завываний и опять бабкины натруженные руки перебирают спицами петли и Тоня то слушает, то что - то говорит сама. А то опять дремлет под бабкины разговоры, прикрыв глаза.
И разговоры «летние» часто переплетались в Тонином сознании с разговорами «зимними».
-Бабка Настя, ты про всё интересно рассказываешь, а я больше всего про любовь рассказы люблю слушать.- признавалась по секрету бабке Тоня. - это так интересно, так романтично.
- А это вот плохо, дитятко.- вздыхала бабка.
-Почему плохо?
- Страдать тебе в жизни значит придётся. Ох-хо-хо...-как то задумчиво вздыхала бабка Настя, поглядывая на Тоню. - Да и взгляд у тебя задумчивый и глаз зеленоватый, томной, долгой, внимательной и всё тебе бы да про любовь в такие то малые годы. У нас в деревне раньше таких звали ведьмами присушницами, их уже в детстве можно было, говорят, опознать. Такую если какой парень полюбит, может по ней всю жизнь тосковать хош ты тресни, а одна она у него на уме будет. А любовь, скажу тебе, дитятко может все жилы вытянуть из человека и всё сердце надорвать. Уж кажется иногда лучше бы и вовсе её не было... Да любовь ведь разная бывает, Тонюшка. Дитя своё, к примеру, мать любит, в том ведь нет греха. Или сестра брата любит, тут тоже всё чисто. А бывает страсть сильная - та на муку. А если ей не противиться, а навстречу пойти и не бороться с ней вовсе - тут грех, за него наказание бывает. Потому как ни к чему смертному сильно привязываться человеку не должно, зависеть сильно нельзя от человека другого, понимаешь? А то уйдёт этот человек в свой час может быть на войну, может смерть его от болезни заберёт, а ты страдать по нему сильно будешь. А у человека того своя судьба. Он не твоя собственность, а Божия.
- Баб, а за что этих девушек ведьмами то звали? Ну чем они-то виноваты если они, говоришь, такими родились?
Ну звали-то конечно завистницы, уж прямо скажем. Те, на кого парни то совсем и не глядели. Хотя всё же, что — то во всём этом есть... И девушек одиноких понять можно, что они присушниц не любили. Ведь и вправду подумать, другая девушка и красовитая и рукодельная и нраву хорошего, а женихов нет, а присушница и видом не сказать, что больно ладная и с ленцой ещё, да бывает ещё и норовистая - только тронь — я огонь! А она как будто вся мёдом обмазана, женихи липнут как мухи - отбою и спасу никакого от них нету. Вот и гадали все другие девушки, так чем же она парней то берёт? Ну за что её любить то такую легкотрудницу норовистую можно? А вот и говорили старые, мудрые люди, что у присушницы взгляд - то до-о-олгой да томной, внимательной, что она, дескать, если в левый глаз, не мигая, парню то поглядит, то он как-бы спешится внутри, ну смутится то есть. Не каждый конечно присохнет, а тот, в котором любовный недоимок имеется —ну чего брови то подняла, на меня глядишь? Не понятно говорю что ли? Ну изъян такой душевный бывает у недопестованных. Понимаешь? Ну как бы тебе попроще то разъяснить? Мне вот моя бабка ещё Апполинария как говорила, что нельзя дитё от груди матке рано отнимать, у него от раннего отрыва может любовный недоимок на всю жисть остаться.- словом «матка» бабка Настя называла матерей.- Надо до года грудью ребёнка кормить и отучать от груди постепенно, не разом, да ещё долго рядом с дитём быть, нежить его, пестовать, песни ему петь, прицеловывать пока он маленький. А то любовный недоимок разовьётся если и будет человек прилипчивым, бесхребётным, шибко влюбчивым, а какое уж тут счастье?
Ну, а девушке то как с таким взглядом жить? Куда же ей глаза-то девать тогда?- недоумевала Тоня.
Вот, дитятко моё, ты в самую суть - то и смотришь. Ой! Гляди ка - какая ты смышлёная у меня! Вся в бабушку! - прищурив глаза, трясла указательным пальцем с довольным видом бабка Настя - До чего не всякий и взрослый-то разумом дойдёт, а иному дитю бывает всё открыто. Именно, что «глаза девать»! Потому-то в старину девицам наказ давали - очи долу держать, потупив взгляд ходить, да на парней не зыркать, зенками то по сторонам не щёлкать. И парней наставляли добрые родители - ежели девка глаза распускает и смотрит прямо, да дерзко из такой доброй жены не выйдет. И в церкви даже священник наш отец Тимофей на проповедях учил, что дерзкий взгляд это уже брешь целомудрия — так и говорил - через него все пороки в человека входят. Тем паче замужним жёнкам, добрым женчинам не годится с чужими мужьями в переглядки играть от этого может страсть разгореться на беду всем. Да и с улыбками всё тоже. Раньше как говорили - «одарила улыбкой» то есть выделила человека, а не так что всем подряд бы и улыбаться. Это не дело. А про девку улыбчивую, да которая зенками куда попало по сторонам зыркает, говорили, что она «лёгкой мысли» не серьёзная значит. Из такой ни жены ни матки путёвой не выйдет.
- Так, что надутой чтоли ходить?- недоумевала Тоня. Она слушала бабку с любопытством, во всё вникая. Ой, ну как же всё сложно то в этой жизни, ты подумай! Даже улыбаться и глазами глядеть надо уметь — тут оказывается целая наука. И главное ни в садике ни в школе этому точно уж не научат. Без бабки пожалуй, что совсем в жизни пропадёшь. А бабка с серьёзным, профессорским видом отвечала:
-Ну зачем сразу надутой? Ровной ходить, степенной, спокойной можно и приветливой даже, но не улыбаться же, что аж зубы видать во весь рот да и всем кому не попадя. Дома когда одна сама с собой ходишь ведь не улыбаешься без причины. Да, хотя, мала ты ещё, милая, во всё это вникать. Потом я тебе всё это растолкую.
Иногда долго рассказывая что - то, в конце разговора бабка замолкала и как - бы внутренне, давая оценку собою сказанному, вдруг резюмировала:
Тонюшка, да это всё брехня-я-я! Не слушай ты меня старую что - то я сегодня совсем завралась.
А иногда на вопрос Тони : « бабка, а ты сейчас мне точно не врёшь?» Бабка Настя, на минуту затихая, и слегка задумавшись, отвечала: « Нет, Тонюшка, сейчас не вру - истинную правду говорю» - иногда крестясь при этом, подтверждая истинность сказанных слов.
-Бабка, ну а ты, что всё в жизни как надо делала? Прямо всё и исполняла как положено что — ли? Ведь тут всего и не упомнить даже.
-Да, что ты Тонюшка, если б я всё в жизни как нужно делала! Да может мне бы Господь тогда такой крест тяжёлый не дал бы понести. Я ведь просто тебе добра желаю, хочу чтобы ты моих ошибок не повторяла. Меня мама то с бабушкой уж как наставляли, как вразумляли, а толку с того - чуть. У меня в голове ничего путного и не оставалось от их наставлений. Что отроковицей была — одна дерзость, да супротивство. Мама со мной намучилась бедная. В церкву меня почти что силой водила. Да и в церкви, только замешкается, а меня и след простыл, я опять на улице с нищими болтаю да зубоскалю, семечки лузгаю. А и постарше стала, так в голове одна глупость вертится. Все мысли одна другой глупее в голове: как я на беседу сегодня пойду, да какой платок бы на плечи накинуть, да как плясать пойти от перегородки, али от печки. Да как пойти перебором, переплясом, али пройтись павою. Да как бы на Петра так глянуть что бы он от взгляда моего ополоумел и дар речи бы потерял начисто и ни на кого окромя меня что б не заглядывался. А ежели батенька накажет меня, да на гулянку не пустит, так я через окно всё одно убегу, как он задремлет. И про любовь, как и ты любила слушать больше всего. А про что другое всё не интересно мне казалось. Нравоучения жуть как не любила слушать.
Бабка иногда подолгу молчала, думая о чём то своём, может вспоминала былое, давно ушедшее, а потом опять начинала говорить
- Да...Любовь... - вздыхала она как-то задумчиво и печально. - Мы вот с дедом твоим Петром, как обвенчались, перешли сразу к нему в дом жить, к его родителям. Дом то большой был. А там уже евонные старшие братовья с жёнками, у кого и детишки уже были. Так старшие по комнатам на кроватях спят как бояре, а нас, как молодых, куда свекровь уложит там и спим. То скажет на печке спите, а то скажет: «уступайте свёкру печку он сегодня спину греть будет, полезайте на полати». А мы и пошевелиться боимся, лежим как мыши. А свекровь то лютая была, Петро при ней меня и за руку то стеснялся держать, не то что поцеловать или приласкать. Так мы с ним первый год намаялись и не выскажешь. И вот решили мы с ним ночами из дому сбегать. Как уснут все, мы потихоньку в сенцы проберёмся, если свекровь окликнет, скажем, что по нужде вроде как бы пошли. А сами на улицу вырвемся, о Господь Вседержитель! Матерь заступница! Простите меня дуру старую, грешную! Ну, что я дитю малому рассказываю? Сама не понимаю, что несу! Только про любовь разговор зайдёт, так как лиходей меня какой с горы понесёт. Ну чисто будто крышу мне маленько подсносит! Правильно выходит твоя мама говорит, что засоряю я твоё детское сознание всякой ерундой. Всё отстань, про любовь больше не спрашивай. Не скажу ни слова! Даже и не умоляй! Ничего не скажу!
-Баб, но ведь это самое интересное! Я как будто сама всё это вижу и кажется это я сама из дома вырвалась! Ну а дальше? Вы наверное целовались, как в кино? - и бабка под натиском Тони сдавалась...
-А то! Ещё как целовались! Вон за тот перелесок убежим, а там стога. А мы с Петром, как дети от пригляда вырвавшись! Уж столько радости то было! А утром дед твой на работу не выспавшись уйдёт, а я домой по хозяйству работать побегу, да радость то такая, что всё-бы, кажись, стерпел.
- Баб, а как-же комары? И ведь холодно на улице вам было, сыро?
- Да какие комары, дитятко, какие комары! Любовь-же! Мы их и не чуяли. Глупая ты совсем. Дитя дитём. Комаров когда чуешь, да про холод думаешь - значит любви и близко не знавал.
- Ой, бабка, как же здорово! Любовь какая сильная!
Глава 19. Маленькие штрихи к портрету.
Хочется сделать ещё маленькую зарисовку из детских Тониных воспоминаний. И, конечно, бабка Настя была в них опять неизменным главным героем.
Даже если вовсе отбросить и не принимать во внимание все эти замечательные, интересные и поучительные бабкины рассказы, она сама по себе, как личность вызывала большой интерес. За ней как за шаловливым, непосредственным ребёнком всегда было интересно наблюдать. Надо сказать, что, несмотря на трудную судьбу, бабка Настя всё же была скорее весёлым и позитивным человеком. Она никогда не ныла и любила, если можно так выразиться в отношении пожилого человека - похулиганить.
В её комнате, справа от окна стояло высокое кресло. Тоня называла бабкино кресло «наблюдательным пунктом» потому, что бабке было из своего кресла видно всех, кто шёл к ним в гости, ну или просто проходил мимо по улице. Бабка занималась рукоделием и одновременно поглядывала на улицу. Никто не мог пройти мимо окон, не дав бабке повода себя покритиковать, а если кто - то заходил к ним в калитку, ехидные колкие комментарии в адрес входящего, усиливались в несколько раз. Все Тонины подруги ходили под бабкиными недобрыми, саркастическими кличками, также доставалось и тётушкам и крёстной Тони - бабке Лизе. Тоня часто сидела в своей, смежной с бабкиной, комнате и занималась своими делами. А из бабкиной комнаты периодически доносилось:
- Ой, Мать честная, Тоня, кто к нам катит! Елена премудрая! Приготовься слушать - сейчас все городские сплетни будут наши!
Или нарушало тишину восклицание:
- Тонюшка, погляди в окно! Какие тут люди нарисовались! Марина прекрасная к нам зайти изволила! И как же меня раздражают эти «правильные» люди!- Марину - подругу Тони по детскому саду, воспитывали в строгости, и бабка считала их семью слишком «правильной». К тому же её отец был начальником милиции и на бабку Настю почему - то этот факт действовал обязывающе- Ой, сделаю ка я пожалуй умный вид - безграмотная бабка Настя одевала очки, открывала книгу, недочитанную отцом, и с важным видом садилась у окна, делая вид, что читает.- а подружка Маринка, заходя к Тоне, внимания на умный вид бабки Насти совсем не обращала.
Часто комментарии относились к крёстной Тони - бабке Лизе, которая заходила если не каждый день, то через день уж точно.
Антонина, готовьте все свои нежные места! Сейчас, крестница ненаглядная, будете зацелованы! Ещё бы! Вас уже чай дня два не видали, соскучились! А ну, мечи, Настасья, пироги на стол чай пить пора!- сама себе говорила бабка Настя. Через минуту раздавался стук в дверь и входила отряхиваясь и отдыхиваясь с морозу крёстная бабка Лиза. А из прихожей доносилось:
Крестница, ненаглядная, иди я тебя поцелую! Настасья, чаем то напоишь? Чай пить уже пора!
Бабка Настя выходила её встретить:
А чего бы и не напоить? Для хороших людей воды нам не жалко. А пироги то к чаю подавать?
Между ними начиналась какая то игра из полунамёков. Они говорили нарочито громко, как бы для Тониных ушей, но все слова с каким то скрытым подтекстом. Тоня это улавливала, но недопонимала, что они там затевают. Иногда они брали Тоню с собой попить чайку, а иногда упирались и под надуманными предлогами отправляли её в свою комнату пить чай отдельно от них, накладывая ей на тарелку кусочки пирога. - Ступай, ступай дитятко, не нужно со взрослыми сидеть. У нас разговоры не для твоих ушей. - но Тоня не слишком то и огорчалась.
Иногда, попив чаю, бабка с крёстной начинали себя как то странно вести - например затягивали песню «Лучше нету того цвету» и это ранним утром и в будний день. Или вдруг начинали ссориться, вспоминая события пятидесятилетней давности, когда одна другой в чём то перешла дорогу. Однажды за руганью их застала, не вовремя пришедшая, мама Тони. Они в скандальном задоре даже не слышали как она вошла в дом. Мама оцепенела от увиденного — в одной комнате занималась игрушками Тоня, даже не обращая внимания на происходящее, как будто для неё это было привычное дело, а из бабкиной комнаты неслось вперемежку с матерными словами:
Да ты всегда была прохвостка! Ещё смолоду это за тобой велось!
Ой да кто бы говорил! Сама ты прохиндейка первая в посёлке!
Возмущённая мама зашла к ним в комнату, и перекрикивая их обеих, закричала что есть мочи:
Да как же вам не стыдно! Пожилые женщины! И это всё при ребёнке! А ну, крёстная, топай к себе домой сейчас же! Да на вас милицию вызывать надо!
Бабка Настя, от неожиданности маминого появления, осеклась на полуслове и от греха подальше ушла на улицу, накинув пальто и громко хлопнув за собой дверью. Крёстная делая вид, что плачет, закрывала ладонью глаза, потом с причитанием тоже пошла к двери:
Дурдом! Настоящий дурдом! В гости утречком зайдёшь, как к добрым людям, чайку попить, всю истрамят ни за что, всю изругают, да ещё и выгонят! Хороши хозяева!
Она уходя тоже хлопнула дверью. Мама подошла к столу, открыла заварной чайник и принюхалась:
Я так и знала! Вот и разгадка! Водкой пахнет! Конечно! А чего ещё ждать? Это к порядочным людям идут торты с конфетами несут к чаю! А к нам, зачем же всё усложнять? Захвати с собой чекушку и тут тебе завсегда рады! Столы накрыты!
Мама, ну чего ты ругаешься? Они просто чай пили ну немного поссорились, чего ты сердишься? Что здесь такого?- заступалась за бабку с крёстной Тоня. -Крёстную обидела, прогнала. Она теперь не придёт к нам больше.
Ой ты то уж хоть молчи, заступница! Скоро тебя с собой сажать за стол начнут, за компанию - третьей! «Крёстную её обидели!»- видишь ли! Да она сама, кого хочешь, обидит. А то размечталась, наивная, что крёстная её больше к нам не придёт! Да она без вас двух дней прожить не может. Погоди завтра, крайний срок послезавтра, опять примчится... Доскандаливать...И с чекушкой, вместо конфет!
А вечером Тоня смотрела телевизор в комнате у родителей и до её слуха доносились мамины слова, обращённые к отцу:
Андрей, так нельзя, надо что - то решать! Надо просто спасать ребёнка! А если завтра девочка начнёт врать или ругаться матом или вообще потянется к спиртному? И нас спросят как же родители допустили такое?
Отец вяло отбивался от мамы:
Ты всё усложняешь, Люба. От жизни ты её никуда не спрячешь. Пусть видит жизнь такой какая она есть. Идеальных условий не бывает.
А уже через день - два всё забывалось и с бабкиного блокпоста опять доносилось: «Крестница, готовь все свои нежные места, сейчас будешь зацелована! Настасья, мечи скорее пироги на стол!»
Глава 20. Кудельки.
Так незаметно за всеми этими воспоминаниями был пройден начальный, самый лёгкий, отрезок пути. И будил он в сознании воспоминания, связанные с самым ранним и безмятежным детством. Радость, лёгкость, чистота восприятия всего вокруг, чистота детской незатронутой грехом души, любовь ко всему живому, к людям, к животным, к природе, окрылённость, безмятежность, ощущение бесконечности жизни.
Так ещё много времени осталось, и так много в жизни ждёт прекрасного, такая светлая даль впереди, за которой ждёт, её Тоню, и любовь, конечно же одна на всю жизнь, и любимые друзья и много, много, много всего чего не перечесть, что может предчувствовать только чистое, детское сердце.
Тоня уже шла мимо деревни Кудельки. Деревня находилась слева от дороги и шла параллельно ей, метрах в трехстах. К деревне от основной дороги ответвлялась дорога поуже.
Ещё остались деревни в России, даже удивительно. Сколько раз приходилось Тоне проезжать по дорогам средней полосы России на машине или смотреть из окна поезда - деревень почти совсем не осталось. Повсюду разруха, заброшенные деревни, поля. Ушёл мужик русский со своей земли. Заманила как мотылька его сверканием своих огней столица. «За МКАДом действительно жизни нет» - не врут люди, а то, что есть, жизнью назвать трудно — выживание разве что. Ну а тут в Кудельках, на удивление, дома крепкие, скотина гуляет. Тоня хотела подсчитать для интереса сколько домов в деревне, но на двадцатом доме её внимание привлёк какой-то забавный деревенский мальчишка, на вид лет девяти - десяти. Увидев редкого прохожего, он заинтересованно шёл от калитки своего дома, прямо навстречу Тоне.
-Здрасьте! А вы куда идёте? На кладбище ?- спросил он без всякого стеснения подходя к Тоне и с любопытством, бесцеремонно осматривая её, при этом вытирая себе нос рукавом, после которого на лице осталась чёрная полоса.
-А ты чего это такой чумазый?- спросила Тоня, оставляя заданный вопрос без ответа.
- А...Я так...велик чинил, цепь перетягивал.- пацанёнок протяжно шмыгнул носом.- А Вы сегодня не первые на кладбище идёте, уже человек пять прошло, за утро. Там похороны завтра будут — копальщики проходили. И ещё дядя Михей - сторож кладбищенский сегодня за продуктами с утра приезжал в Покровцы рань прирань. У него летом там гостей много бывает, так они почти каждый день курсируют то туда - то сюда.
-А я может и не на кладбище вовсе, а за грибами в лес.- засмеялась Тоня, удивляясь его проницательности.
-Н-е-еа не за грибами - я сразу вижу- Вы на кладбище идёте. -потянул он на слове «неа» и тряхнул головой в стороны.
Тоня тоже с интересом рассматривала мальчишку.
-А тебя как звать-то? -с улыбкой спросила она.
-Меня Петром зовут, а Вас?-голос у Петра был слегка подсиповат, наверное перекупался, подумалось Тоне.
-А меня тётей Тоней или Антониной Андреевной зови если хочешь. Ну или просто Тоней как тебе больше нравится.
-Как мою бабку - улыбнулся паренёк, показывая недостающий передний зуб- у меня бабка - тоже Тоня.
Тоне вдруг стало как-то тепло на душе от этого случайного короткого дорожного знакомства. Мальчишка показался ей очень обаятельным. Она еле сдержала порыв его приобнять.
Удивительно всё в жизни. Ходят по земле люди, одни уходят, другие нарождаются. Вот и до них, по этим самым дорогам ходили какие-то Петры и Антонины и наверное будут ходить после них и возможно никогда не прервётся эта нить человеческой истории.
-А сторож Михей разве он ещё жив?- спросила Тоня. -Это очень удивительно, потому что когда я была твоего возраста, он мне уже тогда казался стариком. Я помню его, он всегда с бородой ходил.
Тоня присела на обочину, прямо возле дороги - пусть отдохнут немного ноги, мальчишка присел на корточки рядом с ней.
С дороги открывался красивый вид: уютная деревенька с множеством ухоженных чистых домиков, вдали изгиб речки и поле с пасущимся стадом коров. Ощущение покоя, красоты и незыблемости бытия. Сейчас почему-то Тоня вспомнила, как прошлой зимой ей попалась в руки книга Домострой и как она прочла её на одном дыхании. В одном месте книги давались указания, где и по каким правилам нужно строить дома и как в целом должны располагаться деревни.
Наверное лет двести, а может триста тому назад проходил по этим местам добрый путник, присел отдохнуть и залюбовался с этого пригорка видом вдаль и долго - долго не хотел уходить с этого самого места, и пошёл он потрясённый красотой, рассказал своим сородичам, что видел. И вот пришли они сюда всей роднёй - братья, сёстры, все с семьями, детьми, стариками и решили, что будут здесь рубить дома, и стали все вместе мечтать о будущей своей счастливой жизни, о том, что на этой земле они и их дети найдут наконец - то, потерянный предками рай, и ждёт их здесь радость, счастье, долгожданный покой, и их дети передадут всё это счастье своим детям, и помянут те в своё время предков своих добрым словом.
Помолчали немного.
- Ты, Пётр, мне кажется - хороший мальчик, мне даже жалко с тобой расставаться, а ведь только лишь познакомились.
-Почему Вы так решили, что хороший?- Пётр улыбнулся, опять обнажая выпавший передний зуб, и с этой беззубой улыбкой он казался Тоне ещё симпатичнее.
-С тобой видишь и поговорить без затей хорошо и помолчать приятно. Не скучно тебе здесь живётся?
-Неа...Не скучно, тут ребят много и девчонки есть, просто сейчас рано ещё — все спят, мы и на великах гоняем, и купаться ходим и рыбу удим. У нас лещи во какие в реке -Пётр сделал жест руками как на картине «охотники на привале», явно преувеличивая. - Городских летом много приезжает. Вечером все собираемся у колинкамня - игры всякие заводим. И всё такое.
-У «Колинкамня» говоришь? - уточнила Тоня - А про камень этот, ты не знаешь почему название у него такое?
Да знаю конечно, мне моя бабка Тоня рассказывала. Коля - корешок — блаженный был местный, деревенский, на этом камне сидел и молился все дни и его молитвы доходные к Богу были, если засуха или корова у кого заболела, то люди к Коле-корешку шли и молитв просили и вроде говорят многим помогало.
-Это кто же тебе такое мракобесие внушает? Засоряет твою светлую голову отжитыми суевериями?
-А...Это мне всё бабка моя рассказывает. - как то неожиданно, при этих её словах, смутился Пётр - Да я не всему верю, напридумают всякого. Ей мать её, то есть моя прабабка, всё это рассказывала. Она ещё говорила, что в приходской школе отец Тимофей — священник местный, этого Колю за пример всем детям ставил «Вот — говорит - вы себя умными считаете, а сути жизни не разумеете. А Коля наш, он наружного ума не имея, прямо душой своей в корень зрит. И так к нему от детей кличка прилипла, «Коля зрит в корень», в «Коле-корень», а потом просто стали звать «Коля-корешок», как бабка мне объясняла, «уменьшительно - ласкательно», ну это когда человека жалеют или любят.
- Ты смотри какой ты смышлёный! Подумать только! Взял и всё с ходу объяснил. Видишь, тебе больше повезло чем мне, твои прабабки в школу ходили и знали, и понимали, выходит, больше чем мои, а мне моя бабка говорила, что это из-за одежды, которую он всю разом на себе носил.
-Неа, не так было, она видимо сама недопоняла ваша бабка.
Подожди, Пётр, но ведь «зреть в корень» — это вроде из Козьмы Пруткова выражение. Или выходит и до них ещё было? Может авторы Козьмы Пруткова просто позаимствовали это выражение у кого то?- поразмышляла Тоня вслух.
Ну я этого не знаю. Надо у моего батьки спрашивать он много всего знает, читает много, всю библиотеку перечитал, мамка на него даже ругается за это.
Тоня сидела задумавшись, сорвала травинку, водила по руке.
- А дядя Михей — сторож кладбищенский, что так один там и живёт всю жизнь? - спросила она после недолгой паузы.
-Угу...Один. Бабка про него рассказывала, что он как свою жену похоронил так сразу старым и стал, не годами, а видом просто, и с тех пор с самого молодого возраста он всем кажется стариком и бороду не бреет — Пётр был очень общительным мальчишкой и любил поговорить - он добрый дядя Михей — продолжал он непринуждённо болтать с Тоней - весёлый даже, только это не сразу поймёшь, а когда пообщаешься с ним подольше. Дед Михей когда мимо нас проходит, иногда к нам в гости на чай заходит даже, разговаривают они с отцом и с бабкой. Мне батя говорил, что у дяди Михея дома книг больше чем в библиотеке в Покровцах и ещё, что он все книги сохраняет, какие ещё у отца Тимофея были, когда школа была церковно-приходская, ну до революции ещё.
-Вот как... Надо же. Интересно бы было почитать правда?.- Тоня с неподдельным интересом слушала Петра.
-И мне интересно, я даже так думал - вот вырасту, батька будет меня одного отпускать хоть за десять километров и я тогда пойду к деду Михею и буду его книжки читать.
-Так его уж тогда не будет наверное. Не вечный же он и правда.
-А может и будет, Вы ведь его в детстве тоже знали.-Пётр совсем как взрослый посмотрел на Тоню серьёзным взглядом.- Он вообще необычный человек, так батя говорит. Он для местных, к примеру, дядя, ну или дед Михей, а кто из города к нему приезжают все его с отчеством зовут Михаил Трофимович. И ещё он книжки сам пишет и всякими науками занимается. Батя мой говорил, что он какую-то Тимиряйзевку закончил и там работал.- Перевирая слова сказал Пётр. И несколько раз в год он уезжает на какие-то семинары и там даже лекции читает. Даже и за границу ездит. А уже когда из Тимиряйзевки ушёл, то духовную академию какую — то закончил, но не на попа, а как то по другому называется. Телолог, что ли, или как то похоже на это слово. Он с Отцом Романом из Покровцов дружит. Отец Роман летом со своей семьёй к нему часто в гости ходят, даже с ночёвкой. Там речка хорошая и рыба есть и купаться можно, за домом дяди Михея.
Отца Романа я знаю немного, но больше заочно, с ним моя бабка дружила. А видела я его сама только пару раз, когда он мою бабушку перед смертью соборовал, а после смерти отпевал в храме.- сказала Тоня.
Кто ж его из местных не знает, его все знают. - ответил Пётр.
- Надо же как всё интересно, почему-же дед Михей в такой глуши всю жизнь прожил? Удивительно даже, не то спросила, не то поразмышляла вслух Тоня.- Неужели из-за смерти жены? Ведь столько лет прошло, мог бы второй раз жениться. Какие удивительные люди бывают на свете. Прячутся от мира.
Неа... не из - за жены, а по принципу какому-то. Мне не объяснить, я сам плохо понимаю, так у меня дома о нём говорят, что в прежние годы учёных ни за что в тюрьму сажали и наукой заниматься не давали, а он ещё и в коммунизм совсем не верил к тому же. И он с этим всем бороться не захотел или устал что-то в этом роде.
Ещё немного помолчали.
Ну давай прощаться, Пётр, что означает - камень — колинкамень. Моего деда тоже Петром звали, он тоже из этих мест. А мне пора дальше идти, вернуться бы засветло в Покровцы, если получится. Может в гостинице сегодня переночую.
Тоня встала, отряхнулась. Почему-то не смогла побороть улыбку глядя на конопатого беззубого улыбающегося Петра.- потрепала его слегка по голове.
- Может ещё свидимся когда. Ты, кстати, учишься то как?
-Почти все пятёрки. - ответил Пётр.
- А почему не все?- поинтересовалась Тоня.
Если все будут, то ребята задразнят, я на все и не стараюсь.
Всё понятно. Мне кажется, Пётр, ты можешь стать очень хорошим человеком, если захочешь конечно. А мечта у тебя есть?
Мечта есть. Только мне бабка Тоня говорит, что самую большую мечту никому открывать нельзя, а то не сбудется. Только глупые люди вперёд дела уже всё всем открывают.
Хорошая у тебя бабка, ты с ней не пропадёшь в жизни, Пётр, слушай её чаще и привет ей от меня передавай. Ну пора мне в дорогу, заболталась я с тобой — Тоня улыбнулась ещё раз глядя на своего нового знакомого и не спеша пошла дальше по дороге, оставляя за собой уютные, тихие Кудельки.
А дальше дорога шла к перелеску, за который Тонина бабка Настя с дедом Петром убегали от суровой свекрови - Тониной прабабки и в душистом стогу, под пение соловьёв, до зари целовались, обнимались и шептали друг другу нежные слова. И не случись той любви, может Тони и вовсе бы не было на свете.
Этот перелесок в памяти Тони был некоей переходной границей, рубежом между безмятежным, лёгким и радостным настроением которое несло с собой первое поле, находившееся между Покровцами и Кудельками. И унылым, даже мрачным вторым полем, которое лежало от перелеска до тёмного, глухого леса, в нём был спрятан от глаз большой овраг, к которому и уходила извиваясь и теряясь вдали, дорога.
Глава 21. Привальная беседка. И снова бабка Настя.
Перед вторым полем все путники делали привал, так велось исстари. И здесь, вначале поля, во все времена, сколько по этой дороге ходили люди, для путников стояли скамейки и рядом располагалась маленькая беседка с навесом от дождя.
В каждом поколении находились известные одному Богу доброхоты, которые заново отстраивали и меняли на новую, обветшалую старую беседку, а рядом с ней ставили также и новые скамейки. Ну, а рядом с новыми оставались догнивать трухлявые останки от прежних скамеек. Такая вот здесь прослеживалась «преемственность поколений».
Ещё издали, не доходя с полкилометра, Тоня увидела очертания этой «привальной», как называли её в народе, беседки и почему-то обрадовалась, как от встречи со старым добрым знакомым. Идут года, пролетают целые столетия, стираются на картах, шумевшие и кишащие некогда, как муравейники от людской суеты, города, исчезают целые страны, меняются политические системы, раскраивают мир войны и революции, а вот здесь на этом маленьком клочке земли неизменно с таким удивительным, для нашего времени, постоянством ждёт случайного путника с любовью и заботой сделанная придорожная беседка.
Тоня остановилась. Она совсем ещё не устала от ходьбы и от того места где она только-что сидела с деревенским мальчишкой Петром было совсем недалеко, но почему-то ей захотелось немного побыть здесь и не нарушать сложившихся традиций, посидеть несколько минут, набраться духа чтобы идти дальше. Тоня присела на скамейку, осмотрелась по сторонам.
Она осматривала относительно новую, лет пять назад - не больше, поставленную, беседку.
Немного вдалеке - вокруг старой сгнившей беседки, виднелись заросли крапивы, репейника и непролазного бурьяна.
В Тонином детстве привал делали у той старой, теперь уже совсем развалившейся беседки, правда в те годы она была ещё свежеотстроенной и крепкой.
Всё вокруг было знакомо, кажется даже деревья росли всё те же, что и тогда. Ну да, вон на том пригорке, к примеру, растёт та же самая корявая сосна. Только краски вокруг и звуки стали приглушённее и радости в душе меньше, чем прежде.
Кажется только вчера бабка Настя здесь, «на передыхе» доставала небольшой перекус, обычно по яичку, какую-нибудь, испечённую кулебяку и морс в бутылке. Маленькая Тоня жевала, запивая морсом нехитрую бабкину стряпню и смотрела с любопытством по сторонам. Вокруг же было так много всего интересного и такие яркие краски были разлиты повсюду, что даже рябило в глазах. И всё, всё было ново, радостно, свежо: и звуки доносившиеся из леса в виде спевки местных лесных пичуг. И разноцветный, разнотравный стрекочущий, жужжащий, перешёптывающийся шорохом трав луг, который, казалось, не утихал ни на миг, и эти медово — пряные цветочные ароматы - всё, всё вокруг, в её детстве, было необычайно красивым, светлым, вкусно пахнущим, волшебным, как ожившая сказка о лете, рассказанная бабкой перед сном, зимним холодным вечером.
Взрослея мы к сожалению совсем перестаём удивляться, а дети видят мир ещё не замыленным свежим взглядом. Их везде на каждом шагу ждут удивительные открытия и настоящие, самые невероятные чудеса и, к счастью, правда заключается в том, что они гораздо ближе находятся к истине, чем мы взрослые люди, уставшие от жизни и разуверившиеся в чудесах.
Бабка Настя, меж тем, после перекуса доставала из кармана старый облупленный гребень и сначала расчёсывала волосы себе, заплетала их в тугую косу, заворачивала её, как всегда, улиткой на затылке и сверху повязывала аккуратно ситцевый белый платочек, потом доходила очередь и до Тони — и это был неизменный, годами сложившийся, повидимому, очень важный для бабки, ритуал. Расчёсывая Тоне волосы, бабка Настя всегда что-нибудь приговаривала.
Ну не вертись ты егоза, ты ведь как ни как женчина будущая.- Слово «женщина» она всегда произносила через букву «ч» и само слово проговаривала с каким-то большим почтением, как будто быть женщиной это большая, почётная привилегия, данная немногим избранным. - женчина ведь степенной должна быть, а не повертушкой какой-нибудь. Достоинство то держать нужно.- говорила что - то малопонятное для тониного слуха бабка Настя. И почемучка - Тоня тут же её переспрашивала:
-А кому это нужно то, бабка? И зачем его держать женчинам это самое достоинство?— недоумевала она.
-Да тебе же и нужно, милая, потом поймёшь когда в разум то войдёшь. Бабка плохому не научит. А волосья-то у тебя в нашу родовину сильные, здоровые! Это подарок от судьбы хороший для женчины — цени. Вот будет у тебя муж, ты волосья то как распустишь, красоту то свою ему как покажешь и будешь ему одна ненаглядная на всю жизнь, никакую другую не полюбит он, как тебя. Не стригись, когда вырастешь, за модами не гоняйся. У женчины доброй завсегда волосы длинные. Это сейчас все понятия спутали - ногти ростят да ещё красками мажут, а волосы стригут, а раньше не так как у нонешних, а всё по хорошему было. И присказка такая даже была : «у счастливых - волосы, а у несчастных - ногти.» По волосам и девок даже многие парни в жёнки выбирали. Коли волос крепкий значит здоровье есть, а коли тонкий, слабый да ещё брови редкие то плохо дело.
-А что плохого то, бабка? Ведь парики есть и подрисовать завсегда можно. - допытывалась Тоня.
- Ну это значит потомства крепкого от такой девки не будет, не живусшие детки народятся от неё, понимаешь? Болезненные, слабые, не работящие. Родовина слабая значит у неё.
-Да всё я понимаю, не маленькая уже - делала умное, серьёзное лицо Тоня. Сама про себя думая — как так по волосам да бровям выбирали, а если любовь разве тогда на брови глядят? Как лошадей выбирали что ли? - но бабке перечить не хотелось и так ей от Тони доставалось много всяких неприятностей.
-Ну вот... А про ногти говорили «Не дай Господь дожить до длинных то ногтей»
Ну а это ещё почему?
А потому что нищие на паперти сидели, милостыньку просили и у всех ногти длиннющие, грязнущие. Это значит человек дожил до отчаянья и ему совсем уже не до себя, а может помешался - умом тронулся. Вот я тебя всё и учу уму разуму, как доброй женчиной то быть.- важничала бабка Настя, явно набивая себе цену.
- Ну а ты разве добрая, бабка Настя? - не выдерживала Тоня, приосаживая всю бабкину важность- Маму постоянно обижаешь, с соседями ссоришься. Какая-же ты добрая? Ведь все вокруг на тебя обижаются, многие даже не любят тебя.
-Ты ещё мала судить меня, егоза, повертушка языкастая, жизни то ещё не знаешь. Вот с моё горя хватишь я и посмотрю какая ты добрая будешь.- бабка серьёзнела, показывая видом, что не расположена выслушивать Тонину критику, но всё же отвечала:
- Ты вот, Тонюшка, думаешь я твою маму не люблю... А за, что мне её не любить то? Она окромя добра мне ничего никогда и не делала. Да больно уж поэтическая мама твоя и кто её окромя меня под жизнь то подладит? Да ежели война, ежели без меня и батьки Андрея останетесь... Да не приведи Господь, вам пережить то, что мне пережить довелось! Так и пропадёте вы все с твоей нежной, ранимой мамой. Если она от окрика свекровкинова вся из чувств выходит — ну куда же такое дело годится? Да надо иногда и потерпеть когда видит, что я не в духе. Не лезть шибко под горячую руку то и язык попридержать нужно порой.
- Так ты её значит так под жизнь подлаживаешь? А соседей тоже чтоли подлаживаешь? - не унималась Тоня.
-А, что соседей? Тех за дело и поучить надо маленько, за скотиной не глядят, все грядки повытоптаны.- бабка из последних сил пыталась быть степенной, рассудительной и корректной.
А Валькин папа при мне сказал « Ну до чего же злющая ваша бабка Настя»
А он бы вообще помолчал, паразит окаянный!- терпению бабки наступал конец и её несло...
Они паразиты не понимают чтоли, что вода по одной трубе течёт от водокачки на всю улицу, сколько раз говорено было что б в мороз печки топили по три раза, да ночью бы подтопили когда под сорок градусов прижмёт. За всю зиму крепких морозов-то было разве что с неделю, так этим неслухам хоть кол на башке теши. Переморозили трубу окаянные и вся улица до апреля без воды осталась! А с реки то попробуй воду потаскай — руки отвалятся!
Ну а зачем ты при людях то в магазине на них накричала?
Да где уж подвернулись там и накричала. Пусть спасибо ещё скажут, что не коромыслом по хребтине уважила. Накричала не там на них, видишь ли! Ну опять я им паразитам не угодила! Паразиты они и есть паразиты! Ещё недовольство выражают своё. Уж молчали бы.
- А тётю Машу за что отругала?- продолжала допрос Тоня.
- А тётя Маша под горячую руку попала! Да отстань ты от меня со своими допросами! Прокурор этакий. Совсем мне от тебя житья нет - бабка делала жалобный, плачущий вид - совсем заела - загрызла старенькую бабушку, а ведь про тебя никто и не подумает! Такая с виду хорошая, послушная девочка. - причитала она - Как будто кто - то тебя нарочно ко мне приставил, как вторую контрольную совесть надомной! Будто у меня своей то совести и вовсе нет.- бабка то отвечала Тоне, то как бы рассуждала сама с собой вслух - Да ведь и правда - скажи мне такое кто другой, так я за себя даже не ручаюсь чтобы тут и было, а тут дитё малое - душа ангельская меня обличает, что и делать не знаешь!- бабка сморщивала лицо показывая Тоне, что вот - вот ещё немного и она точно заплачет.- И никто то окромя апостола Павла меня не понимает. Только он сердешный всё понимает, мы видать с ним похожи норовом то, он так и говорит: «Что, говорит, хочу доброго того не делаю, а, что не хочу злое то всё и делаю».
- А кто такой этот твой Павел? Знакомый чтоли какой?
- Да есть тут один товарищ.- уклончиво отвечала бабка Настя.
А зачем, бабка, тогда этот норов человеку вообще нужен если от него одни неприятности? - пыталась понять Тоня.
Ну это-то как раз понятно зачем он нужен. Это чтобы человек мог свой интерес в жизни соблюсти, Тонюшка. - бабка быстро успокаивалась и уже без плачущего вида продолжала разъяснять Тоне все премудрости, все тонкости психологии, пропедевтики, философии, истории, теологии, и прочих житейских наук, которые она почерпнула в детстве от своей мамы, бабушки и прабабушки. -У кого, Тонюшка, норов есть тот хоть для всех и плох, но такой человек понимает чего он хочет, а чего не хочет и нет в нём колебаний мысленных. А кто без норова если живёт - тот, конечно хорошо с людьми ладит, но всё как бы не для себя, и не для дела своего какого, а вроде как другим всё угождает и часто из - за угоды этой, супротив своего нутра идёт. - бабка говорила уверенно со знанием дела, как профессор читая студентам лекцию - А кто долго супротив своего нутра идёт, милая, тот уже и сам не поймёт чего он хочет, чего не хочет и чувствует поэтому себя несчастным, да ещё и ближних начинает ненавидеть и в мыслях постоянные колебания у него. - Тоня слушала её открыв рот - Я то, Тонюшка, норовистая ещё сызмальства была. Ох и поплакали из-за меня мама моя Варвара да и бабка моя Полинария тоже. Царствия им обеим небесного. Бывало мама бабке Поле на меня жалуется, а говорит громко, нарочно что бы я слышала, думает усовестить меня: «Ой — говорит — матушка Поля, совсем наша Настасья страху Божьего не имет. Её на службу в церкву почти што силой гоню — спать, говорит, охота! А в церкви без пригляду на минуту только оставлю, так она полслужбы семечки лузгать на улице будет, да с нищими на паперти о жизни разговаривать - нашла ведь, ты погляди ка, себе советчиков! Не кончила бы, как и оне.»
А меня конечно зло берёт, что меня обсуждают, да ещё и ругают, нутро то у меня закипает, креплюсь, креплюсь, а ведь сами знают, если меня понесёт, так всё — выносите святые иконы, тасшыте скорее нашатырь - сейчас всем плохо будет! « А и вправду — говорю - маменька, службы длинные, ноги то у меня чай не казённые. Отец Тимофей, как начнёт о упокоении всех поминать - так от самого царя Гороха всех и переберёт! На час не менее. Нет бы сказать: «так мол и так - упокой Господи всех усопших от веку православных христиан» - и так же всем всё понятно. Господь то своих и так чай всех наперечёт знает, что ему лишний раз напоминать то —да докучать? Так ведь нет! И знай, давай всех перечислять! Затянет свою шарманку, а ты стой, переминайся с ноги на ногу!»
А маменька скажет: « Так, что тут плохого, Настасья, может и нас всех когда - нибудь в церкви помянут. Нет, ну ты видишь, мама, ты только послушай её рассуждения - дерзость ведь какая! - службу отец Тимофей не так служит, у неё не спросил как нужно!»
А бабка Полинария её подзуживает - « Ой, Варвара, какая девка растёт бедовая, дерзкая! У нас в роду кажись таких и не бывало! Это знать твой грех! Чует сердце моё зачали вы её во святой пост и по рождению на то схоже. Да как бы не в страстную пятницу! А то и вовсе не отмолишь! Наделали делов! Согрешили невоздержанием, теперь и расхлёбывайтесь! Ой вижу судьба её ждёт тяжёлая! Господу что б такую девку вразумить, да остепенить много придётся страданий ей дать на долюшку. Да и ты, Варвара, поучаешь её видать мало - возьми хворостину да поучи как следует!»
Ну уж тут меня в разы большие и понесёт « Вы — говорю, бабушка Поля, надоели уже подзуживать и больше меня с вами сидеть и вашу брехню слушать не просите даже. Все уши мне истомили сызмальства чего от своих прабабок понаслушались всё только одно и тоже, по десятому кругу на день. Вы, по всем суждениям видно, что человек отсталый и тёмный. Только и знаете всё своё талдычить, как приходили на Русь монголы да татары, деревни жгли и девушек наших в полон уводили, да как много на свете ворогов, которые землю нашу хотят захватить, а нас всех изничтожить. Да уже нет давно никаких татар! И земли, как видите, наши все целы. А вы кажный Божий день одно и тоже, одно и тоже. И нечего глаза под образа закручивать - говорю всё как есть! И зачем вы, маменька, только её слушаете? Ведь видно, что древними понятиями живёт человек. На меня ей ещё жалуетесь, ну что она понимает то в жизни? Что толкового присоветует? Знает только чётки свои перебирать с утра до ночи. А то «возьми хворостину» придумает ведь ещё, советчица какая нашлась.» - и ведь спорю с ними ровно во всём правая, да ещё и ногой когда притопну - не смей никто супротив меня идти. Так разойдусь - мама с бабушкой на меня глядят только вздрагивают, сидят — аж подпрыгивают на скамейке, бывало. А, что сделаешь — такой уж у меня норов сызмальства.
Тоня понимающе кивала - действительно, что тут поделаешь - такой уж характер.
-А бывало ещё - продолжала бабка Настя - мама с поля домой зайдёт, в неурочный час, а среда или пятница на дворе - постные дни, а я в няньках дома сижу. Детей малых без пригляда оставлю, сама за столом сижу краюху хлеба уплетаю, мамой испечённого, и сливочками, с молока слитыми, запиваю, только щёки подпрыгивают. Она руками всплеснёт « Да, Настя, что ж ты делаешь! Кто среду пятницу нарушает тот Христа ещё раз распинает! Да и кто ж в одиночку то без семьи трапезничает? Да это же грех тайноядения! Ой нет в тебе страху Божьего, Настасья! Совсем нету!»
А я ей нагло так, нахально отвечаю, да с губ сливки слизываю: «И какой, маменька, Господу Богу убыток с того, что я так хорошо покушала? Никак я даже в толк этого не возьму!» Да рыгну ещё громко, нарочно что бы маменьку позлить — мол не чего мне тут замечания делать.
Видишь, Тонюшка какая я была во всём своебышная и поперечная - маму с бабушкой совсем не слушалась. Ты такой уж только не будь, гляди.
Расчесав Тоне волосы, бабка ей, как и себе, тоже повязывала платок узелком сзади под затылком. На второе поле без платка, по бабкиному мнению, никак идти было нельзя.
Ты красного то ничего не взяла с собой? Ну-ка огляди себя получше, там ближе к оврагу завсегда стадо пасётся, быки такие, что батюшки святы, не приведи Господь с ними нам свидеться.
-Бабка, а как же ты не боишься туда идти? - удивлялась Тоня — Мне уже страшно.
Так ведь за тем платок и подвязываем, чтобы Господь нас ни с кем не спутал. Он по платку то враз видит, что женчины идут на доброе дело и на Его помощь уповают, а не бесчинницы какие - нибудь блудить пошли за приключениями. И пошлёт он нам с тобой андела хранителя на подсобу.