Глава девятнадцатая
Городской сумасшедший
Под утро Стас заснул, все в том же кресле, и пробудился лишь ближе к вечеру, когда опять начало темнеть. На этот раз ему ничего не снилось.
Вернувшись в бодрствование, первым делом он попытался вспомнить, встречал ли он когда-нибудь на улицах города человека в оранжевом плаще. Усердно покопался в памяти, но ничегошеньки в ней не отыскал. В конце концов, он с этой неудачей смирился, сочтя, что иначе было бы слишком легко: даже гениальный Шерлок Холмс в раскрытии преступлений прилагал побольше усилий, чем простое обращение к кладовым памяти.
Стас поднял валявшуюся рядом с креслом бутылку из-под пива, поднес горлышком к губам. Увы, там оказалось пусто. Но когда он в разочаровании бросил бутылку на пол, у него в голове промелькнуло: Гриня! Вот кто носил оранжевый плащ, да еще не снимая, и зимой, и летом! Стас вскочил и, взволнованный, стал мерить шагами комнату. Куда тому Шерлоку Холмсу с дедуктивным методом до его, Стаса, метода озарения! Итак, все предельно ясно: убийца Тани Ковалевой – Гриня.
Так звали самую большую местную достопримечательность – городского сумасшедшего и заядлого любителя пива: не зря он пришел Стасу на ум в ассоциации с пустой пивной бутылкой.
Извечный Гринин плащ был донельзя выцветшим, затертым и заляпанным. Но изначально, изначально-то он был оранжевым, о чем наблюдательный человек мог догадаться по нескольким заповедным местам на плаще, где ткань сохранила свою первозданность, невероятным образом избежав контакта со временем, а также с грязью, остатками еды и питья. Сколько Стас помнил – а он с поры своего детства его помнил, – Гриня всегда ходил в этом своем плаще, всегда был в разладе с разумом и всегда выглядел одинаково: худой, сутулый, с неровно постриженными усами и с недоуменным выражением лица. А еще от него невыносимо плохо пахло застарелой немытостью тела пополам с перегаром.
Сейчас, как прикинул Стас, Грине было, пожалуй, около пятидесяти. Жил он на окраине с престарелой матерью, однако домой приходил лишь поесть и переночевать. Днями же бродил по городу, преимущественно околачиваясь возле магазинов (избегая только того, где была молчаливая продавщица: он панически страшился ее безмолвия как символа вечности и могилы). Гриня прохаживался, заложив руки за спину, заговаривал с прохожими – в основном на тему погоды – и клянчил мелочь. На выклянченное покупал пиво. Хватало на самую малость, но Гриню обычно щедро угощали мужики: давали допить остатки из своих бутылок, – и он благополучно напивался до беспамятства и ложился спать прямо на улице, кутаясь в плащ. Милиционеры, хорошо знавшие Гриню, как и все другие жители города, подбирали его и отвозили домой на патрульной машине.
Утром, когда он просыпался, мать била его веником, он терпеливо, с сыновней любовью сносил побои и снова уходил в город. И все повторялось.
Гриня часто попадался Стасу на глаза, потому что один из облюбованных им магазинов находился напротив школы. Дети, возвращавшиеся с занятий по домам, беззлобно обзывали Гриню дурачком, а он кричал им в ответ, тоже беззлобно:
– Сами вы дурачки!
Иногда делал вид, что гонится за обидчиками, те делали вид, что убегают в испуге, и Гриня довольно хохотал. То была его любимая, после выпивки, забава.
Ребятишки позлее и пошустрее подкрадывались сзади, давали Грине пинка под зад и стремглав удирали. Это ему нравилось куда меньше, однако тоже, как замечал взиравший из окна класса Стас, доставляло какую-то непонятную нормальным людям радость.
Имелись у Грини и другие оригинальные свойства поведения, присущие ему как умалишенному. В первую очередь, выяснилось, что единожды избранный образ жизни, с пивом и времяпрепровождением у магазинов, был для Грини не просто способом занять себя, а тем, без чего невозможно жить. Сродни воздуху. Однажды младший Гринин брат – большая шишка в краевом центре – забрал его к себе, потому что матери трудно уже было ухаживать в силу возраста. Гриня беззаветно любил брата, даже называл его папой. Но все же не выдержал у него, хотя пребывал в комфорте, заботе и на всем готовом, не выдержал и пешком, больше чем за сотню километров, вернулся в свой город, в свою жизнь. Еще один раз его попытались поместить в психоневрологический интернат, но и оттуда он, несмотря на охрану, сбежал домой. И тогда его оставили в покое: пусть живет как ему живется. Гриня и жил: гулял, играл с детьми и пил пиво, не желая знать иных дел.
Такая тяга к однообразию была вызвана, как вывел Стас, напряженными отношениями Грини с реальностью. Гриня никак не мог уловить, где она настоящая. а где искаженная его воображением, и, чтобы не гадать лишний раз, он и предпочитал одинаковость дней.
И все же воображение частенько побеждало. Особенно это касалось противоположного пола и проявлялось в том, что всякую мало-мальски симпатичную женщину Гриня мог мнить своей невестой, хотя бы в прошедшем времени. Когда он возле магазина пил пиво с угостившими его мужиками и мимо проходила красивая девушка, он обычно заявлял с гордостью:
– Невеста моя бывшая идет!
– Хороша, – цокали мужики языками и подмигивали: – А в постели тоже хороша? А, Гринь?
Гриня только восторженно тянул:
– У-у-у!
Все дружно смеялись. Общеизвестно было, что ни одной женщины Гриня за свою уже долгую жизнь так и не познал: он их боялся как огня и обходил стороной, потому что они были не такие, как он, необычные.
А еще Гриня придумывал разные про себя небылицы. Тем же мужикам у магазина (они и привечали его, чтобы их развлекал) он рассказывал, что на самом деле он американский шпион, засланный выведать кое-какие военные тайны. ("Какие же тайны в нашей дыре, Гринь?" – спрашивали его, хохоча. – "Пока не знаю: не выведал", – разводил тот руками.) В другой раз он с жаром доказывал, что он вовсе не шпион ("С чего вы это взяли?"), а ни много ни мало – изобретатель колеса. ("И как же ты додумался его изобрести?" – "Это же простая вещь! Вот само и изобрелось".) Кроме того, видел себя Гриня знаменитым футболистом, отважным пожарником, талантливым писателем. Последнее особо веселило слушателей: слабый разумом Гриня ни единого дня не ходил в школу и даже читать не умел, не то что писать. Но он искренне верил во все, что говорил; в его голове происходила подмена реальности фантазией, что и было, пожалуй, главным обстоятельством, обуславливавшим его душевную болезнь.
Все свои истории Гриня рассказывал, заикаясь и шепелявя (проблемы с дикцией), перескакивая с одного на другое и забывая то, что говорил пару минут назад. Слова коверкал: вместо "мяч" произносил "мняк", вместо "маршрутка" – "мартушка", "виноград" – "гравинад".
Такие подробности Стас знал прекрасно, потому что из любопытства порой останавливался послушать завиральные Гринины речи. Они были ему интересны и с точки зрения филологической, и с точки зрения философской. Почему-то казалось, что поняв, как устроен ум слабоумного (каламбур!), он поймет и что-то о сути жизни; недаром же Шекспир утверждал, будто бы жизнь – это история, рассказанная безумцем. Впрочем, Стас признавал, что это странная и наивная надежда, и в итоге он так и не приблизился к постижению Грини как к средству постижения бытия.
Зато благодаря своим наблюдениям Стас открыл в Грине еще одну примечательную черту: тот, оказывается, истово, по-православному веровал в Бога. Было затруднительно сообразить, как к этому относиться – удивляться ли, что слабоумный верит, или же, наоборот, не удивляться, – поэтому Стас относился безразлично. Но и религиозность диковинным образом преломлялась в Гринином искаженном восприятии мира, и на выходе опять получались небылицы. Однажды, где-то на стыке между зимой и весной, Гриня, отхлебнув пива, поведал честной компании городских пьяниц (Стас стоял чуть поодаль, но все слышал), поведал, что он, Гриня, на короткой ноге с самой Богородицей, часто и много беседует с ней по душам. Как-то раз она якобы посетовала ему, что люди ходят по земле в ботинках, и земле от этого больно. "Пусть разуются! Пусть ходят босиком!" – призвала она.
– А чего же ты тогда обутый? – поддели его.
– Да что я, дурак что ли? – ответствовал он под общий смех. – Холодно же!
А так Гриня веровал, даже в церковь иногда захаживал.
Сейчас, вспомнив все это, Стас заключил, что Гриня вполне способен был убить Таню. Не убеждал его в обратном и до невозможности добродушный характер Грини, о котором лучше слов говорило то, что никто и никогда не видал его злым или разгневанным, он смиренно, с улыбкой встречал и насмешки, и пинки. На другую чашу умозрительных весов Стас положил Гринины нелады с действительностью, и эта чаша перевесила. Стас подумал: "Как фантазии свои он принимает за реальность, так и реальность мог принять за фантазии и, насилуя и убивая несчастную девочку, вероятно, считал, что все это понарошку, что это очередная игра, как та, когда он в шутку гоняется за детьми. – Стас живо представил, как Гриня, захваченный собственной жестокой игрой, преследовал Таню, как она, бедная, боялась, писала стихи о его преследовании, но до поры до времени избегала встречи с ним, а однажды он все-таки подстерег ее, затащил в заброшенный дом и сделал свое грязное дело. – Ну, какая же ты сволочь, Гриня! Но я раскусил тебя!"
Стаса переполняла законная гордость. Ему не терпелось поделиться с кем-нибудь своим открытием, и он немедля отправился в гости к другу – к Антону Пономареву. Он всегда поступал так в случаях, когда ему нужен был слушатель или собеседник.