Глава четырнадцатая
Непрочитанные книги. Космос: неизвестность
Стасу уже попадались этакие вот "приветы от мертвецов" – выстраданные незадолго до смерти откровения. Случилось это, правда, один раз, да и то в детстве – лет в тринадцать.
Стасик был в то лето дружен с жившим по соседству Николаем Малюковым, или, как все его панибратски звали, Коляном.
Трудно было представить двух более разных человек. Никак они не сочетались, Стасик – щуплый книжный мальчик, боявшийся любого шороха и вообще шумных проявлений жизни, и девятнадцатилетний сорвиголова Колян, с жесткой уже щетиной на подбородке, задиристый, жаждавший быть в гуще событий, всегда не прочь подраться, полапать девок и залиться пивом. Однако между собой они с какого-то времени общались много и охотно: бродили вместе по округе, ездили на велосипедах в степь или к речке, в плохую погоду сидели у кого-нибудь из них дома. Окружающие видели в этой дружбе аномалию, нехороший сдвиг в мировом порядке; если бы в городе имелся пророк, то вполне мог бы изречь, что сие – предвестие конца света, ибо лев взял в товарищи ягненка. Но пророка, к счастью, нет в своем отечестве, и закадычных отношений агнца и льва не омрачали предапокалиптические страхи.
Прежде, впрочем, они друг друга недолюбливали. Колян всегда высмеивал Стасика за его любовь к чтению. Когда тот возвращался из библиотеки, Колян, бывало, поджидал его на своей улице, а дождавшись, выхватывал из его рук книгу и по слогам декламировал название: "Че-ло-век-ко-то-рый-сме-ет-ся".
– Это что же? – язвительно хохотал Колян. – Книжка про меня? Я вот тоже сейчас смеюсь. Значит, это про меня?
– Про тебя книжек никогда не напишут! – огрызался Стасик.
На это Колян отчего-то обижался и давал подзатыльник.
– Можно подумать, про тебя напишут!
А потом он вдруг как-то признался Стасику, краснея и смущаясь, как девица, что сам начал писать книгу. Это и стало первой точкой соприкосновения для них. В тот раз они впервые, оседлав велосипеды, укатили за город в степь; Стасик, отпрашиваясь у мамы, сказал, что они едут за тюльпанами. Дело происходило поздней весной, когда тюльпаны давно отцвели, да и в пору цветения Стасик никогда ими не интересовался за ненадобностью и непониманием смысла их присутствия в мире, поэтому мама посмотрела на сына с удивлением. Однако отпустила.
И правда, ни единого цветочка на всем степном просторе ребята не обнаружили. Они их, однако, и не искали. Заехав подальше от дороги, Стасик и Колян слезли с велосипедов и уселись в ковыль, мягкий, как перина. Солнце пока не палило так нещадно, как летом, и было приятно подставлять ему лицо и, зажмурившись, видеть красный цвет на внутренней стороне век.
– Расскажи о своей книге, – попросил Стасик.
– Это книга про космические приключения. Отряд отважных землян-первооткрывателей бороздит вселенную, исследует разные планеты, которые попадаются по пути, попадает во всякие переделки, сражается с космическими пиратами...
– А цель?
– Что цель?
– Ну, какая цель у этих твоих первооткрывателей? Они что-то конкретное ищут или куда-то конкретно летят?
– Не знаю, еще не придумал.
– А почему ты вообще стал писать?
Колян поскреб подбородок.
– Помнишь, ты говорил, что про меня никогда не напишут?
– Помню.
– Ну, вот я и решил это исправить.
– Так ты тоже там есть, в своей книге?
– Да. Я капитан того звездного отряда.
– И тебя там тоже зовут Колян?
– Николай.
– Но зачем тебе это? Не из тщеславия же, не из страсти к самолюбованию?
– Нет, – покачал головой Колян. – Просто если я про себя не напишу, то кто другой, как ты сказал, уж точно не напишет.
– И что такого? – удивился Стасик. – Мало кто из людей удостаивается этого. Но живут же.
– Живут. А меня вот дрожь по всему телу пробирает иногда. Кажется, что я исчезну, растаю без следа в этом вот солнечном свете, – Колян указал куда-то наверх, – просто растаю, если не подтвержу своего существования хотя бы на бумаге. Я кажусь себе таким зыбким! А так все-таки уверенность появится, стойкость самоощущения: раз я в книге, значит, я и на земле. Примерно так, – выдохнул он.
Стасик смотрел на него открыв рот.
– Закрой, а то муха залетит, – улыбнулся Колян. – Ты думал, я не умею размышлять, только дерусь и бухаю?
– Вовсе нет, – возразил Стасик, чтобы его не обидеть. – Я тебя понял. Ты хочешь укорениться в реальности, а почва для твоих корней – твой же воображаемый мир космических приключений.
– Ну, можно и так сказать, – согласился Колян.
С того-то дня они и сдружились. Колян рассказывал Стасику о своей книге, тот ему – о книгах вообще. Советовал произведения писателей-фантастов для образца, пересказывал сюжеты. Когда надоедало, беседовали и о других вещах; Колян просвещал младшего друга в вещах житейских – как сам говорил, "пацанских": как надо общаться на улице, как материться поизощреннее да поцветистее, как осадить зарвавшегося хмыря, как правильно подкатить к девушке ("это тебе на будущее"). Пробовал даже научить курить, но Стасик после нескольких безуспешных, до кашля и тошноты, попыток затянуться наотрез от этого отказался.
Лучший друг Стасика Антоша Пономарев злился и терзался, видя, как отдалился от него Стасик, но тот эгоистично не замечал его переживаний, весь поглощенный общением с Коляном.
Не раз Стасик просил Коляна:
– Дашь почитать рукопись?
Ответ всегда был неизменен:
– Не дам! – Колян догадывался, что его писанина вряд ли удобоварима, особенно для такого книгочея, как Стасик, которому есть с чем сравнивать: вон он сколько уже всего осилил, и Азимова, и Бредбери, и кто там еще есть.
Но в середине сентября кипа заветных тетрадок Коляна все же попала в руки Стасику.
Предшествовали этому трагические, потрясшие округу события. Меньше чем за неделю родная улица мальчика, где годами ничего не происходило и не менялось, потеряла сразу двух жителей. Они не переехали, – они ушли в мир иной. Сначала дядя Андрей Лупоносов, обретавшийся в конце улицы, а дней через пять – Колян Малюков.
Андрею Лупоносову было около сорока, и был он горький пьяница. Неделями пил по-черному, не просыхая, этот, как отзывалась о нем мама Стасика, "пропащий человек". Очередной его запой оборвался вкупе с жизнью. В темную беззвездную ночь в начале сентября Андрея переехал поезд.
Через городок пролегала железная дорога в одну колею, составы ходили по ней исключительно редко, не чаще двух раз в сутки, да и те – тихоходные товарняки. Поэтому и смерть на путях произошла впервые, и весть о ней, как о чем-то необычайном и из ряда вон выходящем, передавалась из уст уста, обсуждалась наперебой всеми жителями. Стасик внимал разговорам взрослых (мама, к примеру, рассказывала по телефону своей коллеге тете Маше), внимал и копил подробности страшного случая. Впрочем, подробностей было не так много, больше догадок.
Последний раз живым Андрея видели в пивнушке, где он кутил с такими же пропойцами. Оттуда он, естественно навеселе, вышел часа в два ночи – и как будто перестал существовать для всего мира. А часа в четыре утра материализовался лежащим на рельсах, близ железнодорожного перехода. Горожане пересказывали слова машиниста товарного поезда, что Андрей распластался поперек рельсов и не шевелился, никоим образом не реагировал ни на приближение состава, ни на скрежет тормозов, ни на отчаянные гудки, которыми машинист разбудил всю округу. Многие утверждали, даже на другом конце города, что были разбужены этими гудками и всем существом почувствовали, сколь они тревожны. А Андрей вот их не услышал, а если услышал, то не соизволил отползти в сторону от надвигающегося товарняка, словно был занят более важными делами. Ноги Андрея остались на месте, а туловище проехало, влекомое составом, еще несколько десятков метров, пока тот наконец не остановился.
Все, конечно, сошлись на версии, что несчастный Андрюшка – его тоже, несмотря на возраст, звали панибратски, – отправившись из пивной домой, пошел по синей лавочке не туда. Встретив на своем пути рельсы, которых никак не должно было быть, понял, что заблудился, и решил дождаться, пока не рассветет. Вот и лег на рельсы, заснул – и не проснулся. Это мнение разделили и правоохранительные органы: несчастный случай – и дело с концом, сам виноват, чего разлегся, пьяный, на железной дороге, как в своей постели!
А затем была еще одна смерть, причем в такую же беззвездную ночь, – в том сентябре оказалось, на удивление старожилов, много таких ночей. На турнике на детской площадке повесился Колян Малюков – как безоговорочно заявили потом криминалисты, повесился сам, без посторонней помощи. Утром его обнаружили, погоревали, на другой день благополучно предали земле.
И снова всем все показалось ясно: наложил-де на себя руки спьяну, – от выпивших всего можно ожидать. На их поступки наложена печать непредсказуемости, в том числе и на поступки, затрагивающие непреложное, данное человеку в дар, – саму жизнь.
Стасика гибель друга заставила задуматься. Он знал, что так вот, сдуру-спьяну, Колян покончить с собой не мог. Ведь он еще не дописал свою книгу, она его держала! Нет, нет и еще раз нет! Тут все не так просто, полагал Стасик. Наверняка за Коляном имелся какой-то грех, несовместимый с жизнью.
Это предположение вскорости подтвердилось.
К Стасику пришла мама Коляна Светлана Михайловна. Именно к Стасику, а не к матери Стасика, и он подумал, что не понял или ослышался. Но Светлана Михайловна настаивала, в ответ на его робкое: "А мамы нет", – повторила:
– Я к тебе.
Он пригласил ее войти. После похорон Коляна прошло четыре дня, но вид гостья имела по-прежнему подавленный и убитый. Раньше была такая жизнерадостная, улыбчивая и даже красивая, но горе в одночасье состарило ее. Стасик, сам до той поры никого не терявший, кроме бабушки, ужаснулся правде существования в этом мире, правде, подразумевающей страдания как некую плату. Но за что плату? Уже только за то, что родился?
Светлана Михайловна меж тем выложила на стол небольшую стопку тонких ученических тетрадок. Верхняя, прочитал Стасик, имела надпись: "Космос: неизвестность".
– Вот, – вздохнула Светлана Михайловна. – Коля просил накануне, ну, ты понимаешь, накануне чего, чтобы я это отдала тебе. Я, дура, не поняла, что он уже решил уйти от нас, сказала: "Протрезвеешь – сам отдашь". А он сказал: "Нет, я не смогу". Как же я ничего не поняла! – Она заплакала.
Стасик смотрел на нее в растерянности и не знал, что предпринять и как утешить. Но Светлана Михайловна сама пришла в себя. Чуть успокоившись, вытерла слезы и промолвила:
– Это его книга, он писал. Он говорил, ты в курсе.
– Да-да, – закивал Стасик. Полистал тетрадки, спросил: – А что мне с этим делать?
– Делай что хочешь!
– Хорошо, – сказал Стасик.
Когда женщина ушла, он погрузился в чтение.
Книга Коляна действительно оказалась той еще писаниной. До чего же она была никудышной! Текст изобиловал неправильно построенными, почти лишенными знаков препинания предложениями, смысловыми и орфографическими ошибками и одинаковыми глаголами действия: "вошел", "приземлились", "выстрелил".
А еще – столь же одинаковыми персонажами – крепкими, бесстрашными землянами "со сталью во взгляде". Под предводительством капитана Николая, от них ничем не отличавшегося, разве что большей храбростью, потому как всегда шел первым, так вот, под его предводительством они вовсю крушили инопланетных врагов-гуманоидов. Те старались быть коварными, но на деле оказывались простоватыми: чуть ли не сами бросались под "смертоносные лучи бластеров землян-покорителей космических далей". С одной планеты на другую, без цели и без конца, перемещались астронавты, всюду их подстерегали опасности в виде громадных растений-людоедов, огнедышащих драконов и зыбучих песков (все это было явно понадергано из разных фильмов). Не говоря уже об упомянутых разумных – точнее, не очень разумных – гуманоидах.
С горем пополам Стасик прочел первую из семи тетрадок Коляна. Почерк у того был неразборчивый, как курица лапой, поэтому времени ушло много, да и глаза устали продираться сквозь дебри кривых букв и неровных строчек. Стасик понял, что осилить другие шесть тетрадей никак не сможет. Со стыдом думая, что предает память друга, он все же отложил их все подальше в сторонку. Но поразмыслив, взял и открыл последнюю. "Хотя бы финал я узнать должен. Вдруг он все-таки дописал", – решил он.
Однако окончания приключениям отважных землян явно не предвиделось. "...Никто не знает, что ждет нас в новом созвездии, – произнес капитан Николай. – Но все равно вперед! Навстречу неизвестности!" Такова была заключительная фраза текста, отчетливо дававшая понять, что автор его не завершил.
А чуть ниже, другого цвета ручкой и более торопливо и непонятно – хотя куда уж непонятнее, – Колян нацарапал нечто, никоим образом не относившееся к его звездным странникам. И это было трудно принять и разумом, и чувством: "Больше не могу, – разобрал Стасик. – Не живу, а мучаюсь. Муки совести не оставляют меня ни на секунду, и алкоголь не помогает. Я убил Андрюшку. И не могу больше жить с осознанием этого обстоятельства. Хватит!"
Стасик не поверил своим глазам, перечитал несколько раз. С десяток минут он сидел, уставившись в одну точку, которую на самом деле не видел и которой по сути и не было. Он думал и сопоставлял факты, складывал, на основе предсмертного – наверняка предсмертного – откровения друга, мозаику произошедшего. Вернее, не складывал даже, а силился, никогда с таким прежде не сталкивавшийся, уместить в голове чудовищные факты. А когда все же уместил, то более не сомневался, что предположенная им цепь событий имела место быть в действительности, и никакая другая не подходила, не объединяла время и пространство в одно целое, иными прозванное судьбой.
Стало быть, так. В день – то есть в вечер и ночь – трагедии номер один Колян и Андрей выпивали вместе. Они и прежде неоднократно собутыльничали, так что обычное дело! Вместе они и домой из пивнушки ушли, потому как жили в одной стороне. Но по дороге, видимо, повздорили по какому-нибудь незначительному поводу, который, обильно политый водкой, вырос, как отвратительный цветок, до размеров вопроса жизни и смерти. Повздорили и подрались, и Колян в драке случайно убил Андрея; он сам признавался Стасику, что в драке становится дурным, диким зверем. Затем, каким бы пьяным Колян ни был, а все-таки сообразил оттащить, под покровом темноты, тело на рельсы, чтобы скрыть истинную причину смерти соседа. "Так! Наверняка так все и было!" – подумал Стасик. Колян надеялся, что все ему сойдет с рук. И сошло бы! Но ужас содеянного, перемноженный на совесть, не дал ему спокойно жить, о чем кричала прочитанная Стасиком запись. И вот печальный итог – самоубийство.
Одно было непонятно – зачем Колян жаждал, чтобы тетрадки были переданы Стасику. Вероятно, всего-навсего хотел, чтобы друг книгу его сохранил в этом мире как память о нем, – мама Коляна, женщина хотя и любящая сына, но необразованная, скорее всего сожгла бы ее как ненужный хлам.
А эта вскрывающая суть запись в конце... Стасик решил, что Колян сделал ее по пьяни и по пьяни же запамятовал о ней. Ведь если б Коляну было важно, чтобы стала известна другим людям причина, заставившая его выйти из жизни, как из игры, то он оставил бы предсмертную записку на видном месте, оставил бы и все дела.
Стасика довольно долго распирало желание поделиться явившейся ему истиной о двух смертях, но он все-таки переборол себя и сохранил тайну. Ведь ни Андрюшку, ни Коляна обнародование правды не вернуло бы. К тому же Стасик не очень жаловал первого при жизни за мутный взгляд вечно пьяных глаз, а Колян уже ответил за свое нечаянное преступление, ответил по высшему порядку. Узнать же подоплеку самоубийства Коляна, скажем, его маме было бы несказанно больно. Да и люди стали бы косо смотреть, пальцами показывать: вот, мол, глядите, идет мать, родившая и взрастившая убийцу, душегуба!
Светлане Михайловне и без того было тоскливо и бессмысленно жить после гибели сына. Она зачахла и потускнела, а через три года умерла, как будто бездна скорби и отчаяния окончательно поглотила ее.
Единственное, что осталось от Коляна Малюкова, – это недописанная и непрочитанная даже лучшим другом книга. Стас хранил ее в тумбочке, никому не показывая, да и сам не вспоминая, потом, когда стал собирать "детские мудрости", переложил в дальний угол книжной полки и совсем позабыл про нее. А теперь, когда прочитал Танино стихотворение об Оранжевом плаще, память вынула наружу тот давний случай. И неспроста, подумал Стас. Наверно, это подсказка, что в стихотворении, как и в записи Коляна, может крыться разгадка преступления.