Диск был из серии, выпущенной болгарской фирмой «Балкантон», с записями концертов известного органиста Лионеля Рогга. Когда казалось, что на виниловой пластинке не оставалось дорожек, после долгой паузы из чрева могучего органа вдруг возникал простой мотив. Одной правой рукой исполнитель, затаив дыхание, выводил грациозный звуковой ряд, игру мотылька на поляне, его лёгкое порхание, хаотично произвольное. В мелодии была грусть, мотылёк как будто уже устал и был смиренен в тревожных ожиданиях... Под конец следовал тяжелейший, давящий продолжительный аккорд.
Фому раздражало то, что, выдавая себя за знатока Баха, он во время прослушивания этой пластинки чуть было не засыпал, когда звучали более сложные пассажи. Заключительную мелодию мой приятель смаковал. Сверстники Фомы заслушивались пластинками «Лед Цеппелин» и «Урия Хипп». Они говорили про него, что тот выпендривается. Фома сам играл на пианино и исполнял, как правило, что-то мудрёное. Как-то в компании его попросили сыграть шлягер. Он высокомерно усмехнулся такой просьбе. Серьёзность в его вкусах переходила в меланхолию. Этот тип почти не смеялся. Однажды он всё-таки позволили себе это сделать - весь затрясся, раскрасневшись, но звука не издал, а потом заявил, что смеялся в тот момент. Я зааплодировал такому событию. За мной последовали другие. Совершенно искренно.
Помнится, как самокритичен был наш институтский лектор по диамату. Он заявил, что маху дал, когда порекомендовал Фоме таких одиозных авторов как Ницше, Шопенгауэр и иже следующих.
Сумрачный с виду Фома после ознакомления с их трудами стал ещё более сумрачным!
- В диамате куда больше позитива, - заметил лектор.
Пластинку Фоме одолжила Рита. Она работала лаборантом в нашем НИИ. Миниатюрная особа, только-только со студенческой скамьи. Как-то в институтской столовой они оказались за одним столом. Из разговора с ним она узнала, что он большой любитель Баха.
Девушка-подросток в очках со слабым голосом казалась Фоме незащищённой. Я не разделял его мнение. Рита росла без отца, мать работала почтальоном. Она была энергичной, высшее образование – исключительно её заслуга. Потом я узнал, что Рита занималась художественной гимнастикой. Как-то я и Фома подвезли её на моём «Москвиче» до дому в тбилисской Нахаловке. Зашли в вонючий подъезд. Его стены были испещрены неприличными словами. Дверь открыла сестра Риты – крупная девица с грубым голосом. «Риту мать нагуляла от какого-нибудь интеллигентика, судя по её внешности еврея, сестру же – от русского пролетария!» - заметил я приятелю на обратной дороге. Тот сидел с мрачным видом. Кажется именно тогда он влюбился в неё. Хотя надо было делать различия – то ли полюбил, то ли пожалел ещё больше. Наверное, и то и другое.
Кстати, Фома так и не узнал название этой малой пьесы. Диск долгое время находился в его распоряжении. Ему достаточно было прочесть его в оглавлении. Зато он изобразил на обложке диска свою корявую подпись, вроде как на память Рите, как предчувствовал расставание. Девушка затребовала пластинку обратно. Она была без претензий, но своего заумного кавалера долго выносить не смогла. Однажды в ресторане, куда она его завлекла, он говорил о неком субъекте с невероятной для наших мест фамилией – Кьеркегор, чем смутил официанта. Тот как раз принимал заказ. Мой приятель говорил о датском мыслителе, учение которого называли философией страха, по-грузински: «Цахцахис фолософиа». Кстати, Фома по-грузински «Тома», первый звук произносится с придыханием.
Через некоторое время Рита ушла из института. Начала преподавать в школе. Проезжая на своём авто мимо одной из школ в Нахаловке, я увидел её. Строгое лицо, выправка почти военная. Рядом стояли старшеклассники, некоторые выше учительницы на две головы. Стояли как на вытяжку.
Как переживал разрыв Фома? Трудно было понять. Постное выражением не сходило с его лица и когда он ухаживал за девушкой, и когда она его оставила. Как-то он проявил свой темперамент. Мы находились в кинозале, когда с экрана полилась знакомая мелодия Баха. Фома пришёл в волнение. Даже произвёл шум в темноте зала. Спрашивал меня название пьесы. В этот время на экране происходил полный драматизма диалог. Зрители зашикали моего приятеля.
В то утро Фома пришёл на работу возбужденным, бледным. Первым это заметил вахтёр Вано. Даже он, простоватый дядька, понял, что Фоме плохо, и тут же в проходной с утра делился своим наблюдением с сотрудниками... Мой приятель никак не мог сосредоточиться. То мычал мелодию, обрывал её, то бредил, приговаривая:«мотылька раздавили!», то поминал «её». Потом вдруг упал лицом на клавиатуру компа и, глубоко всхлипывая, заплакал. Коллеги всполошились. Нашлась валериана, срочно принесли воду. Женщины отдела окружили беднягу, успокаивали...
Через некоторое время я встретил Риту. Предложил подвезти её до дому. После дежурных расспросов она вдруг посерьёзнела и начала:
- Не знаю, смешно всё это или наоборот?
Я с любопытством посмотрел на неё. Попутчица продолжила:
- Три месяца назад наш общий знакомый выкинул коленце. Наведался ко мне. Меня не застал. Ему открыла сестра. Фома говорил о пластинке Баха, говорил, что ещё свою подпись оставил на обложке. Та ничего не могла понять. Он почему-то не поверил ей, что меня нет дома. Старался заглянуть за её спину. Кончилось тем, что она захлопнула перед его носом дверь.
- Вот сука! – вырвалось у меня.
- Что такое? – переспросила Рита.
- Грустно всё это, - сказал я как можно помягче.