Глава двенадцатая
Орфография бытия
Таниным соседом по парте был Леша Китаев, с предсказуемым прозвищем Китаец, невыразительно тихий, не отличавшийся прилежанием и блистанием разума мальчик. Их посадили вместе, лучшую ученицу и слабейшего ученика, а он в девятом "в" и взаправду был слабейшим, не без умысла. Предполагалось, хотя и умалчивалось, что Таня будет давать Леше списывать, будет подсказывать при устных ответах. Обозначали это педагогическим эвфемизмом "подтягивать".
Но ожидания оказались напрасными. Отличница ни в какую не желала помогать двоечнику, на диктантах и контрольных загораживалась рукой, а на просьбы и мольбы сказать, как пишется то или иное слово, либо говорила: "Нельзя; совесть не позволяет", либо молча усмехалась. И столько высокомерия виделось Леше Китаеву в ее усмешке, что он, и без того низенький, ощущал себя вовсе карликом. Но все же он тепло относился к Тане, ведь она, входя в противоречие с собственной презрительной ухмылкой, никогда не называла его Китайцем, а лишь по имени. Да не Леха или Лешка, а Алексей! В этом слышалось что-то взрослое; из карлика Китаев, минуя свой настоящий рост, превращался в великана.
В день, когда стало известно о Таниной смерти, первым уроком у девятого "в" была геометрия. Прозвенел звонок, а преподавательница Анжела Николаевна все не появлялась. Отсутствовала и Таня – пока никто не знал почему; по правую руку от Китайца зияла пустота – пока никто не знал, сколь эта пустота трагична.
Класс шумел, словно прятал в шум хрупкую надежду, что Анжела Николаевна, не любимая школьниками за излишнюю требовательность, заболела и не придет. Но открылась дверь; вошла завуч; следом Анжела Николаевна; девятиклассники разочарованно притихли.
– Здравствуйте, ребята! – сказала Лариса Владимировна. – У меня печальное известие...
– К нам едет ревизор? – перебил Вася Чумаков, однокашники одобрили его реплику смехом.
– Не смешно, Чумаков! – осадила его завуч. – Ребята, Таня Ковалева... – она тяжело вздохнула, – Таня Ковалева погибла.
Все тут же посмотрели на свободное место рядом с Китаевым, будто там могло быть подтверждение этим жутким словам. А Китаеву отчего-то почудилось, что глядят не в пустое пространство, а на него, да еще и с укором, что не он погиб вместо соседки по парте.
Через день состоялись похороны. Весь класс, вся школа провожали Таню в последний путь, несмотря на то, что ей это было все равно. Об этом – о том, что ей все равно – шептались друг с другом ребята. Украдкой, как будто это было запрещено, взирали они на нее, безразлично ко всему лежавшую в гробу, на ее белое безучастное лицо, красивое и страшное именно своей безучастностью.
Лешу Китаева, как ни странно, больше взволновала не гибель Танина, а тот укоряющий взгляд одноклассников, что в действительности вовсе не был укоряющим. "Нет, ну правда! – думал, однако, он, плетясь в хвосте двигавшейся к кладбищу процессии. – Их можно понять. Почему она, а не я? Она, такая умная и хорошая, – мертва, а я, такой глупый, – жив... Почему?"
Этот вопрос не оставлял Лешу ни по дороге, ни когда прибыли наконец к свежевырытой яме, которую предстояло заполнить Таниному телу. Сначала робко закапал, а потом основательно зарядил холодный осенний дождь; люди раскрыли зонты, накинули капюшоны. У Китайца ни того, ни другого не было, и он в один миг промок и продрог.
Станислав Викторович, единственный из учителей, кто по-доброму относился к Леше и даже ни разу не назвал лентяем или лоботрясом, и в этот раз проявил участие к его судьбе. Заметив, как Леша стучит зубами, Русич подошел и сказал ему, что он, если хочет, может идти домой, не дожидаясь окончания похорон:
– А то заболеешь и умрешь, и надо будет еще одни похороны устраивать. А это опять уроки отменять придется...
Китаев хотел сперва отказаться, но передумал и быстрым шагом удалился прочь. Не столько чтобы спастись от дождя, сколько чтобы поразмышлять в одиночестве над мучившим его: "Почему она, а не я?"
Домой он не пошел – там бабушка сразу начала бы пичкать обедом, не давая подумать, – а сел на скамейку под навесом близлежащей автобусной остановки. По крыше размеренно стучал дождь, нагоняя зевоту. Леша пытался с ней совладать, но безуспешно. Зато поборол такую же общую и скучную, как зевота, мысль, что Бог призывает к себе самых лучших, пусть соблазн подумать про Танину смерть таким манером был велик. "Это слишком просто!"
Другая идея, более, по его мнению, глубокая, родилась в его голове – голове двоечника, не обремененной чрезмерными знаниями, подчас мешающими пониманию мира. Выгодная для него идея, а потому тут же возвышенная в ранг аксиомы.
Леша вспомнил, с какой рьяной точностью его соседка по парте соблюдала правила, будь то русский язык, ведение школьного дневника или поведение в школьной столовой. Или, например, как она защищала, словно тигрица детеныша, свою тетрадь от его взглядов: "Не подсматривай! Не положено!" Таким вот образом она, обобщал теперь Леша, принимала заведенный порядок жизни, старалась совпасть с ним. "Соблюдала орфографию бытия!" – восторгаясь своеобычностью собственного ума, сформулировал он.
А главный пункт в своде этой орфографии, разумеется, неминуемость смерти. И смерть прежде всего приходит за теми, кто, заставляя себя или в силу своей природы, следует правилам существования. Ей просто-напросто легче выцепить их, соответствующих жизни, а значит, и ей самой как неотъемлемой части жизни.
В свою очередь люди самобытные ("такие, как я!"), допускающие кучу ошибок и потому выбивающиеся из общего ряда бытия, для смерти выглядят чужеродными. Она не с первого раза понимает, что их тоже нужно забирать! И забирает вместо них "правильных", кто поблизости. "Правильных", а не "лучших"!
Едва Китаец сделал такое умозаключение, как зевота у него разом пропала, а вместо нее появилась уверенность. Он знает, как обмануть старуху с косой! Если и дальше он будет нарушать правила – ну, хотя бы того же русского языка, – то она его еще долго не заметит.
Счастливый, Леша вскочил со скамейки.
Дома с особым аппетитом, радуясь жизни как неотменимому отныне факту, он съел бабушкины котлеты. Дожевывая последнюю, поделился с бабушкой откровением, настигшим его на остановке.
Она возразила:
– Смерть не разбирает. Хватает кто под руку попадется; неважно, грамотно ли человек пишет или неграмотно.
– Ты поняла все слишком буквально и неглубоко, – с досадой и обидой махнул рукой Леша и остался при своем. – Но котлеты были очень вкусные!