Уицилопочтли

-…Уицилопочтли был у ацтеков богом солнца и войны, - размеренно диктовал Герман Юрьевич. - Это был весьма почитаемый бог. Примечательна история его рождения…
Он потер ноющие виски и взглянул на аудиторию. Бесполезно: его не слушали. Задние ряды хихикали и шуршали обертками от гамбургеров, передние, казалось, сплошь состояли из затылков. Студентка Кутепова сидела с красным лицом, глаза ее возбужденно блестели, а руки были под партой. Судя по всему, студент Шмелев старался залезть к ней под юбку. Сидевший рядом студент Стариков, не обращая на парочку внимания, старательно чертил на парте неприличное слово.
- Образ Уицилопочтли не раз использовался в литературе! – возвысил голос Герман Юрьевич, тщетно взывая к вниманию молодежи. Головная боль усиливалась. – Если вы читали «Мастера и Маргариту»…
Пара затылков повернулась посмотреть, отчего преподаватель заговорил громче, глаза скользнули по нему и снова обернулись затылками.
Плевать им, с усталой злобой подумал Герман Юрьевич. И на Уицилопочтли, и на Булгакова, и особенно на меня. Сколько же сил ушло на подготовку этой лекции. Сколько книг прочитано, сколько источников изучено! Неужели им сложно просто послушать?!
- Ацтеки верили, что этот бог постоянно сражается с тьмой. Чтобы солнце по утрам всходило, требовалось вновь и вновь приносить человеческие жертвы…
На столе завибрировал телефон. Герман мельком взглянул на экран, болезненно скривился и нажал «отбой». Из-за двери аудитории начали доноситься голоса: близился конец пары.
- Считалось, что так он предотвращает конец света. Вы только представьте масштабы: бесчисленные жертвы из-за самого обычного явления природы…
- Время, Герман Юрич!
И шелест оберток, бросаемых на пол, и топот ног.
И голоса в коридоре:
- Мямлит Герман.
- Как и всегда.
- Наверно, ему некого…
- Уж полночь близится, а Герману все некого!
И взрыв хохота.
Герман с силой сжал раскалывающуюся голову, пытаясь справиться с волной горячей ненависти. Свиньи, сущие свиньи. Не метать бы тут перед вами бисер, а отправить лет на шестьсот назад, к ацтекам. Обеспечивать непрерывность солнечного цикла.
Какой жуткий, хоть и по-своему красивый обряд: бой барабанов, каменный алтарь, вскрик одурманенной жертвы, ярко-красная кровь, стекающая с ритуального ножа… И первый красный луч рассвета. Ацтеки считали, что лучший дар источнику жизни - смерть: плата за теплые лучи, за зеленые всходы амаранта. За место под солнцем, так сказать.
На столе вновь завибрировал телефон. Да что за день такой? Ни в коем случае не брать трубку, не давать втянуть себя в нудные разбирательства, а то и в скандал. Света, милая девочка Света, когда ты успела стать такой стервой? За что ты хочешь отсудить у меня квартиру, разве я не отдавал тебе все? Куда катится этот мир?
Нет, с такой головной болью читать лекции невозможно. Хорошо, что день заканчивается.

На улице было серо и сыро: промозглый ноябрь превратил бурые листья в кашу под ногами. Лето осталось воспоминанием – в невообразимой дали, почти в прошлой жизни. Там, где был санаторий у моря, и солнечные блики на волнах, и мягкий закат. Скандалы уже стали тогда обычным делом, но еще жива была надежда все исправить...
Впрочем, к чему себя жалеть? Подумаешь, развелись. Бывает и хуже. Взять, например, тех обреченных, чья кровь проливалась под ослепительно-синим небом Теночитлана. Взошедшее солнце освещало тела, и грани обсидианового ножа тускло отблескивали в его лучах. Жрец, совершивший жертвоприношение, гордо стоял на вершине храма; на лице, высохшем, аскетичном, жестком, застыло выражение торжества. Он ощущал свою власть над миром, он сам был почти богом. Уж его не посмели бы за спиной оскорблять студенты, не пыталась бы выселить из квартиры бывшая жена…
Герман поплотнее закутался в пальто: его знобило. Прозрачные стенки остановки не защищали от ветра, в углу грязной скамьи примостился пьяный бомж. Заметив, что на него смотрят, он поднял блеклый взгляд и ощерил в улыбке редкие гнилые зубы:
- Дай на водку, братишка! А то конец света настанет, а у тебя в копилке добрых дел маловато, а?
И засмеялся, как будто сказал на редкость удачную шутку.
Германа передернуло от омерзения, и он поспешил втиснуться в подошедший автобус, толком даже не рассмотрев его номер. Сидячих мест не было, и он, балансируя, ухватился за петлю. Пассажиров потряхивало на ухабах, Герман смотрел в окно. Очертания домов расплывались, цвета казались странными и неестественными. Как это он сказал? Настанет конец света? Да, конец. Света. Легкая девочка в цветастом платье. Холеная мегера с расчетливым взглядом. Теплые летние вечера, безнадежное серое небо, ацтекский жрец в уборе из перьев. Божественный солнечный огонь. Уицилопочтли.
А я ведь болен, подумал он. Я серьезно болен. Мне надо лечь, а лучше пойти ко врачу.
Автобус мягко затормозил и уехал, выпустив дрожащего Германа в вечереющий сумрак. Шаркающим шагом добрел он до подъезда, держась за перила, преодолел лестничные пролеты, у входной двери долго возился с ключами.
Квартира встретила его сгустившимися по углам тенями. Вечер скрадывал очертания, и Германа охватило беспокойство: тишина и темнота начали его пугать.
Завести, что ли, собаку, мелькнула мысль, но не задержалась в сознании, скатилась куда-то вниз, в темноту…
Он даже обрадовался, когда телефон вновь завибрировал.
- Алло! – сказал он, поспешно прижимая аппарат к уху.
- Почему весь день не берешь трубку? – спросил требовательный женский голос и брезгливо добавил:
- Ты что, пьян?
- Ты же знаешь, что по четвергам у меня лекции.
- Оправдываешься, значит, пьян, - с удовлетворением констатировал голос. – Ты сопьешься, и тебе станет нечем платить за квартиру. Тогда ты сам мне ее отдашь.
- Света, какая же ты сволочь, - сказал Герман с каким-то даже удивлением.
- Сволочь? – оскорбился голос. – Я о нем, алкоголике, забочусь, а он…
Дальше Герман не дослушал, нажав «отбой». Постоял немного, ожидая, пока утихнет биение крови в висках, и сообразил, что до сих пор стоит в темноте и одетый.
Щелкнул выключатель, прихожая озарилась желтым светом тусклой лампочки. Герман сел на низенькую скамеечку, не в силах снять пальто или разуться. Тело было ватным, голова – как не своя. В ней скользили странные, чужие какие-то мысли. Как заточить обсидиановый нож? Он должен быть острым. Рассечь грудную клетку, вынуть сердце. О чем думает в этот момент жрец? О том, что он все делает правильно. Спасает мир. Кровь за огонь, жизнь за тысячи жизней.
И ведь никто даже не догадывается, что у меня есть... Отдать в музей? Ну нет. Что они там понимают, в этих музеях…
Он снял ботинки, разделся и, пошатываясь, направился в сумрак комнаты. Высокие шкафы темного дерева были уставлены причудливыми статуэтками, на стенах висели ритуальные маски – Герман по праву гордился своей коллекцией, собранной в археологических экспедициях, но сейчас все эти предметы казались пугающими, гротескными. Они следили за ним, тихо перешептывались, и в этом шепоте слышалась насмешка. Совсем как в университетской аудитории. Заслонившись от них ладонью, Герман торопливо прошел вглубь, в дальний угол, туда, где висела цветная ширма. Отодвинул слабой рукой шуршащую ткань и рукавом вытер со лба выступивший пот.
Вот он, гость из жаркой Мексики. Подарок от друга-археолога. Бог-колибри, бог солнца, изрубивший на куски собственных братьев и сестер – ради выживания и славы. Крупная, примерно метр высотой статуя Уицилопочтли… Возможно, единственный в мире экземпляр. Поколения сменяются поколениями, человеческие жизни вспыхивают, словно спички, и угасают, а древний, загадочный каменный истукан все стоит и ждет подношений.
Герман тяжело облокотился о стену, рассматривая статую в скудном свете темнеющего окна. Бог глядел перед собой с выражением значительности на плоском лице; голову его окружал ореол каменных перьев, правая рука сжимала дубинку в форме змеи. Если бы статуя была деревянной, ее бы выкрасили синим, вспомнил Герман. И тела жертв тоже покрывали синей краской. Синий, как небо, красиво, правда?
Какая все-таки странная пара: война и солнце. Может быть, это символ единства вечных партнеров – жизни и смерти? Испокон веков они кружатся в танце… Совсем как стены вокруг… Как мы со Светой в день свадьбы… Нет, просто у ацтеков было свое солнце – жестокое, иссушающее. Красное солнце войны, которое жаждет крови. Сияющие наконечники копий. Жгучий беспощадный свет, от которого не укрыться…
Как же жарко. Это солнце взошло в зенит и разит землю лучами. Нет, не так. Вокруг темно. Почему темно? Солнца нет? Неужели оно все-таки исчезло навсегда?!
Герман ощутил себя в западне: мрак плел вокруг него кокон, наваливался многотонной тяжестью, грозил раздавить. Да, солнце больше никогда не появится. Конец света, конец, в буквальном смысле! Это конец, Света. Что делать? Нужна кровь. Вот же она, здесь, под кожей…
В углах комнаты кривлялись тени, на стенах смеялись ритуальные маски.
Он рухнул перед статуей на колени.
- Не дай наступить концу света, - прошептал он, глядя в уже едва различимые каменные глаза. – Не дай…
Герман сам не понял, как в его руках появился кухонный нож. Взор бога, казалось, налился гипнотической силой, он притягивал, невозможно было отвести взгляд… Медленно, словно подчиняясь чужой воле, Герман воткнул нож себе в грудь - брызнувшая кровь окропила статую. Пронзенный болью, он упал к каменным ногам Уицилопочтли, испытывая странное облегчение. Словно наконец-то сделал что-то правильное.

Туннеля не было. Был барабанный бой, алтарь и неподвижное лицо жреца, словно высеченное из камня. А позади – фигура Уицилопочтли. Она словно бы объединяла два мира: тонущую во мраке комнату, где Герман истекал кровью, и древнее святилище в Теночитлане… Жрец издал какое-то восклицание на непонятном языке, и Герман ощутил в ладони прохладу рукояти ритуального ножа.

…оказалось, что это не нож, а борт больничной койки.
Он открыл глаза и осмотрелся: просторная палата, белые простыни, высокие окна, через которые щедро проникает солнечный свет. С непривычки он кажется таким ярким, что глазам больно. Герман прикрыл веки и блаженно улыбнулся: забинтованная грудь болела, но все его страхи и тревоги как рукой сняло. Было хорошо, словно он сбросил с плеч тяжелый груз.
Дверь отворилась, в палату вошел молодой врач. У него были строгие серые глаза, вместо нижней части лица белела марлевая повязка.
- Проснулись, Герман Юрьевич? - спросил он. - Это хорошо. Вам пришлось перенести тяжелую операцию: было повреждено легкое. Теперь вы пойдете на поправку, хотя рана, не скрою, оказалась тяжелой... Нам очень повезло, что вы не задели сердце. Позднее, когда будете в силах, вам придется поговорить с полицией, а также, учитывая обстоятельства ранения, пройти осмотр у психиатра.
Врач посмотрел на больного, покачал головой, что-то отметил в блокноте и, не дожидаясь ответа, вышел.
С прикроватной тумбочки послышался звук вибрирующего телефона. Герман с трудом дотянулся до него.
- Господи, что ты с собой сделал?! – Голос Светы был близок к истерике. – Я только сейчас узнала: мне в твоем институте сказали! Это из-за меня, да? Я никогда не думала… Я приеду, я немедленно приеду, слышишь?!
- Приезжай, - согласился Герман и сосредоточенно нахмурился, соображая, как бы ему поскорее выбраться из больницы. Нельзя здесь надолго задерживаться. К черту полицию, и врачей тоже к черту! Они будут только мешать, а времени мало. Сейчас солнце на небе, но ведь оно снова может исчезнуть! Нет, этого не случится: теперь он всесилен и не допустит конца. Нужна только кровь. Каждый раз новая.
В груди росло чувство, которого ему так давно недоставало: уверенность. Можно обойтись без убора из перьев, но обсидиановый нож нужно раздобыть обязательно. А еще – поскорее найти человека, который добровольно пойдет с ним домой.
Телефон снова завибрировал.