Твоей душе себя вверяю. Поэмы и циклы

ПОЭМЫ И ЦИКЛЫ

Из заводского дневника

Битум

Наш завод пока ребенок:
Мал, но будет — первый класс!
Из лесов, как из пеленок,
Жмурит окна ясных глаз.
Нам еще как инженерам
Делать нечего, и вот
Помогаем строить первый,
Первый в жизни с в о й завод.
Копошимся: рубим, роем…
А сегодня, например,
Кроем крышу руберойдом —
Инженер на каждый метр.

Кроем крышу.
Битум варим
В черном латаном котле.
Дым ползет — лукавый парень! —
По-пластунски по земле.
Миг! —
И прыгает на плечи,
Сизой мякотью скользя,
В горло всовывает клещи
И царапает глаза.
Пляшет пламя, зазывая.
И, прикрыв глаза рукой,
Мы стоим — толпа хозяев
Этой адской мастерской.

Вдруг на щепки и бревешки
Вездесущий, словно черт,
С крыши падает, как кошка,
На четыре лапы — Лешка:
— Парни!
Новый анекдот!..
Даже шутки просмолились,
Крепким смехом полон рот…

Бригадира свист заливист:
— Ну-ка, марш по руберойд!
Инженеры! Вашу маму
Где я только не видал!..

Он — рабочий, добрый малый,
Потому и правит бал.

Потому по доскам сбитым,
Куда скажет, мы идем…
Нужен битум?
Варим битум.
Кроем крышу.
Строим дом.

Вода

Хлоркой она не пахла,
Водопроводной хлоркой —
То мягкой была, как пакля,
То вдруг становилась колкой,
Когда мы, работу кончая,
Веселой шальной семейкой
Насосом ее качали
Из древности подземельной.
И, шлангом орудуя ловко,
Друг другу в живот и спину —
В кирпичную татуировку! —
Били прозрачной пикой.
Но шкуры у нас, калены,
Сыпали рыжие блики:
Сколько нас ни кололи —
Вдрызг разлетались пики.

Мы куртки в траву метали
И падали с ними рядом.
И в снах кирпичи взлетали
Тяжелыми снегирями…

Подсобники

Сегодня снова я в подсобных.
Вприпрыжку мимо сосен сонных
Ношу кирпич с лохматым Вовкой
В носилках-«четырехчасовках».

Сначала «с шиком» — с верхом полные!
Кирпич — пушинка! — поролоновый.
А через час язык высовываю:
У кирпича нутро свинцовое.

Со стен орут:
— Сюда, подсобники!
Давай кирпич на полусогнутых!
Заданье — выдать три куба.
Без вас, подсобники, — труба!

…А в перерыве воздух медленно
Я пью, как чай, густой и сладкий,
И не считаю время метрами
От кучи кирпича до кладки.
А вечер зреет, как подсолнух, —
Ребром ладони могу срубить…

Да, инженер я, и — подсобник!
Кому там надо подсобить?!

Конопатка

Конопатка, конопатка —
Деревянная лопатка,
Ты ловка, ты легка —
Огневушка-поскакушка! —
Ты неопытным рукам
Удивительно послушна.

Чок-чок-чок!
И — молчок!..
Уморился мужичок —
До лохматости разбитый
Мой сосновый молоток.

От кострицы серы волосы.
В серых дугах — синь белка.
Конопатят добровольцы
Дому толстые бока.

— Костя, Костя, слышишь, Костя:
Перекур не прогляди!..
— На минутку бросим кости, —
Предлагает бригадир.

Прогибаются леса.
Закрываются глаза.
Вдох и выдох…
А потом
Лешка рявкает:
— Подъем!!

Бревна августом пропахли.
Солнце льется по спине.
Солнце в небе.
Солнце в пакле.
Солнце пляшет на стене.
Паклю в жгут я завиваю
И, лопатку приложив,
Солнце в щели забиваю,
Чтоб теплее было жить.

Стихи

Как устал!
Спина не гнется.
Ноги вовсе не идут,
И по ним, как из колодца,
Снизу вверх — холодный гуд.

Семь часов, проклятых длинных,
Я лопатой тыкал глину,
Поднимал натужно глину
И швырял с размаху глину
Транспортеру на язык…
Думал: лягу, ножкой двину
И скончаюсь в тот же миг.

Но достал свои тетрадки,
И стихи из-под пера
Как рванулись в беспорядке,
Так бежали без оглядки,
Непричесаны, негладки,
До рассвета, до утра.

Сколько раз мне так писалось!
Испарялась вся усталость.
Сон?
Хватало за глаза
Мне того, что оставалось:
Чуть не вечность — два часа!

Было время!..
Не в обиде,
что прошло, давно вполне.
Я сегодня — в чистом виде,
Чистый вид в моем окне.
И в помине нет такого —
На ладонях волдырей.
Элегантнее «штыковой»
Карандаш в руке моей.

В шесть, в седьмом —
Уж так ведется —
И жена, и дети ждут.
И спина свободно гнется,
И в ногах не слышен гуд.
Все прекрасно, все в порядке,
Как у добрых у людей…

Открываю я тетрадки,
Уложив постель детей.
Выпиваю чашку чаю
И, задумавшись едва,
Моментально засыпаю,
Не успев связать слова.

Сплю…
Проснуться мне легко бы
Да из сердца — дребедень!..
Сплю…
Наверно, землекопы
Так же спят, закончив день.
Что мне снится?
Ветки сада.
Свечерело.
Дождь идет…
Со стихами нету сладу,
А лопата ждет-пождет…

1963, Томск

Венок — Родине

1.
Утесы, как обломки ночи…
Воды узорное шитье…
А чайка надо мной бормочет,
Как бабка, про житье-бытье.
Все про судьбинушку про тяжкую.
Но я не слушаю ее —
Мне вечер песенку поет
Беззвучно-звонную, протяжную.

Попробуй сразу улови
Намек на главную мелодию,
Как искру в глуби уголька, —
Но вдруг зайдется от любви
Душа: то голос малой родины
Ко мне плывет издалека.

2.
Ко мне плывет издалека
Прозрачное воспоминанье,
Как в жаркий день из тальника
Воды прохладное дыханье.
И в детство давнее маня,
Как обновление сознанья,
Приходишь, родина моя,
В обыденнейшем пониманье.

Луга… Какие-то цветы
Курятся розовой пыльцой…
Пронзает день стрижиный прочерк…
А я не знал, что это ты
Уже взглянула мне в лицо,
Волненье вечное пророча.

3.
Волненье вечное пророча,
Меня, мальчишку, в плен берут
То старой сказки узорочье,
То тени мшистые в бору.
Зовут — и днями, и ночами.
Я обмираю, к ним идя
И в этом страхе находя
Своей любви к тебе начало.

Я много лет спустя пойму,
Что нам расстаться невозможно,
Где б ни бывал я…
А пока
Бегу по детству моему
И шепот слышу осторожный:
Призывно шепчут облака.

4.
Призывно шепчут облака,
А я стихами отвечаю
И в первых сложенных строках
Себя впервые ощущаю.
Нескладны строки, но — творя,
Я чувствую (впервые тоже),
Что все сильней меня тревожит
История — судьба твоя
.
Что может знать о ней мальчишка,
К уроку вызубрив на «пять»
Цитаты из газетной речи?..
Открыться не спеша, молчишь ты,
К цветам зовешь меня опять,
И я спешу тебе навстречу…

5.
И я спешу тебе навстречу —
По книжным красочным мирам…
А в этот час, а в этот вечер,
А в этот год Он умирал!
Жизнь по всклокоченным усам
Двумя слезинками сбежала
И миллионы слез смешала…
И люди верили слезам.

А я не плакал. Суть потери
Постичь и новой жизни утро
Увидеть вряд ли мог я сам.
Нет, я, наверно, просто верил
Печальным, но спокойно-мудрым
Твоим всезнающим глазам.

6.
Твоим всезнающим глазам
День завтрашний легко доступен:
Кто — вознесется к небесам,
А кто окажется преступен.
Но ты не в силах изменить
(чтоб счастья больше дать народу)
Времен связующую нить
И властолюбия природу.

И я, поняв, расстался с детством.
Хотел в грядущее вглядеться,
Его расслышать голоса,
Но слишком тонко, слишком дробно
Оно — и дымчато, подобно
Рассветным легким волосам.

7.
Рассветным легким волосам
Уж довелось узнать седины.
Меридианы к полюсам —
К глазам сбегаются морщины.
Так ты запомнила навек
За жизнь твою, за правду павших
В сибирских льдах, на курских пашнях
Своих любимых сыновей.

Сегодня, обретя покой,
Мы вносим правду в каждый дом
И ей, суровой, память лечим.
И сердце дышит глубоко,
Как травы дышат под дождем,
Упавшим наискось на плечи.

8.
Упавшим наискось на плечи
Я вижу черный небосклон,
И холоден, и бесконечен,
Он вне изменчивых времен.
А ты, ты каждый день иная!
Тебя я снова узнаю
И переменчивость твою
Как постоянство понимаю.

И в снежной хрупкости леска,
И в крыльях солнечного зданья,
Взлетевшего над головой,
Я вижу, как ты мне близка,
Я чувствую твое дыханье…
Я преклоняюсь пред тобой.

9.
Я преклоняюсь пред тобой
С той неосознанной любовью,
Когда твоя любая боль
Становится моею болью,
Но не дано еще понять
Всей глубины ее причины.
(Так мать волнуется за сына,
А сын волнуется за мать.)

От легких гроз и грузных ливней —
Из детства! — прихожу к тебе —
К познанию добра и чести.
И тонкую одну из линий
В своей возвышенной судьбе
И для моей судьбы ты чертишь.

10.
И для моей судьбы ты чертишь
Давно продуманный чертеж,
И в запечатанном конверте
На будущее мне даешь.
В конце пути сорву печать
И, может, пожалею горько,
Что мной не выполнено столько,
А жизнь сначала не начать?!

Нет, все же будет не иначе,
Чем ты предусмотреть сумела:
Я, споря, мучаясь, расту
С мечтой мальчишеской горячей
Найти зажженную для смелых
Неугасимую звезду.

11.
Неугасимую звезду
В пятилучевом оперенье
Ты мне дала, и я иду
В ее счастливом озаренье.
Порою путь бывает мглист,
Но мгле не скрыть ее величья,
И я молюсь ей, как язычник,
Я, убежденный атеист.

Свергала ты любых богов,
И тем сильнее только верю
В дорогу под твоей звездой.
В тебя я верю и готов
На труд, на подвиг вдохновенья,
На бесконечный трудный бой.

12.
На бесконечный трудный бой
Напутствие я обретаю
И на суровый непокой
Себя навеки обрекаю.
А от горячих дел вдали,
Без острых столкновений с ложью
Мне умереть совсем несложно
В уютной меленькой щели.

Зовет к станкам, стихам, полотнам
Тревожный, словно пламя, век,
Взметая стартовые смерчи.
И, становясь его пилотом,
На все способен человек —
На все! — с рожденья и до смерти.

13.
На все — с рожденья и до смерти! —
Ты за собою повела.
И высшей мерою измерь ты
Мои поступки и дела.
Я знаю: жизнь мою измерив,
Ошибки сбросишь (не беда!),
Но не простишь ты никогда
Малейшей совести измены.

Едва ступивши в мир с крыльца,
Свернуть с дороги я пытался,
Но беспощадному суду
Самовлюбленного юнца
Ты предала, и я поклялся:
С тобой, единственной, иду.

14.
С тобой единственной иду
С минуты, памятной до боли,
Когда узнал свою звезду
И поднят снова был тобою.
От тех, что с детства нет милей,
Былинок тонких до планеты,
От стрел былинных до ракеты
Ты стала Родиной моей.

Маститым буду ли ученым,
Поэтом, блещущим строкой, !
Всю жизнь за твой любой кусочек
Отдам — за взгляд неомраченный,
За вздыбленные над рекой
Утесы, как обломки ночи.

15. Магистрал
Утесы, как обломки ночи,
Ко мне плывут издалека.
Волненье вечное пророча,
Призывно шепчут облака.
И я спешу тебе навстречу,
Твоим всезнающим глазам,
Рассветным легким волосам,
Упавшим наискось на плечи.

Я преклоняюсь пред тобой,
И для моей судьбы ты чертишь
Неугасимую звезду.
На бесконечный трудный бой,
На все — с рожденья и до смерти —
С тобой, единственной, иду.

1964, Томск

Лодки на Мрас-су

1.
Солнце —
крутобокая корова —
Слизывает стылую росу
И в кустарник тычется комоло,
С хрустом продирается к Мрас-су.

Над рекою грузно вырастая,
Припадает к ней на долгий миг,
В струях леденистых охлаждая
Розоватый, в трещинках, язык.

Расправляясь,
медленно лучатся
Сучьями помятые бока…

Солнце, солнце,
дай испить на счастье
Чудо-колдовского молока.

2.
Городская окраина. Неухоженный двор.
Лопухами заросший, кротами исхолмленный.
Посреди обнаженно сутулится ствол —
Бывший тополь,
когда-то расстрелянный молнией.

А над старой вершиной
 (там вольней и светлей)
Тонко тянется к солнцу вершинка зеленая.
Может быть, уцелела одна из ветвей.
Может, семя чужое, усыновленное.

Что же было с отцом?!
Год шумел грозовой.
И дома, и деревья, и тропы отволгли.
Он под тучами гордо качал головой,
Презирая услужливость громоотводов.

Раскрывал он могучую крону свою
Под дождями,
спасая кого-то
и помня,
Что в высокие головы
чаще молнии бьют,
И не дожил до нового полдня.

Как я мал перед ним!
Как обязан ему!
Защитил он и нас, той грозой опаленных…
С плеч высоких его достает синеву
Крепким корнем воспитанный тополенок.

Распрямился упруго на старом стволе,
Продолжая уверенно смелую линию…

Лопухи засыхают на широком дворе.
Проливается небо урожайными ливнями.

3.
Только вспомню — в асфальт врасту,
Мысли, как хворостинки, ломки:
Переливчатый блеск Мрас-су,
Угловатая строгость лодки.

Я к моторному гулу привык,
Даже слышу:
ласково кличет
На болото свое кулик
Длинноногих девиц-куличек.

И звенит за лозой лоза…
И туман обнимает бортик…
Городские мои глаза
Отдыхают, как на курорте.

Ах ты силища, синь-тайга!
Разудалый размах увалов!
Не ступала б моя нога
На асфальтную гладь бульваров…

Но в шуршании хвойных игл
Вдруг я слышу совсем не удаль:

— Человек из-под ног моих
Скоро выбьет руду и уголь.
Дымку легкую вдоль реки
Грузный дым равнодушно сменит.
Улетят навсегда кулики,
Как ушли навсегда таймени.
Кто же может мне пособить?!

Ах, тайга, понимаешь, людям
О красотах легко забыть
В перспективных проблемах буден.
Каждый миг у нас на счету!
Но, понятно, тебе не легче,
Что израненную красоту
Мы потом,
спохватившись,
лечим.
Для тебя все равно — беда,
Пусть без умысла даже злого…
И боюсь я:
через года
Не помянут нас добрым словом.

И вину я в душе несу,
Виноватый мой взгляд короткий…

Безутешно вздыхает Мрас-су
Под шершавой ладонью лодки.

4.
Поймали ящерку.
Пугливо
В ладони прячется,
дрожа,
Зеленоватая с отливом
Лесная добрая душа.

Мы,
в упоенье властью полной,
Над ней склоняемся втроем.
Один, смеясь, твердит упорно:
— Давайте хвостик оторвем!
— А отрастет ли, интересно?
— Не страшно: хвост — не голова…

А ящерка вдруг рвется резко,
Как будто поняла слова.
Отчаянно стремится снова
К себе, в траву, ценой любой,
Как будто брошенное слово,
Как людям,
принесло ей боль.

А я сжимаю пальцы туже:
Да не пытайся ты сбежать!
И так легко
лесную душу
В руке холодной удержать!

…Опять рванулась.
Еле-еле.
И стихла, язычком грозя…
Но так знакомо потускнели
Беспомощно
ее глаза,
Что, о своем припоминая,
Отходят молча шутники,
И я, травы не приминая,
Пускаю пленницу: беги!

5.
Отражаются в тайге
Голоса мажорные —
Лодки,
лодки на реке,
Лодочки моторные!

Прут гуртом на перекат —
Скорости поддай же!
(Отползти бы берегам
От греха подальше.)

Кормы низко посадив
(кто-то будет первым?!),
Оставляют позади
Пузыри да пену.

Пузыри блестят слюдой.
Лопнули…
Растаяли…

Сколько мы таких следов
За собой оставили!
Все бы мчаться нам да петь,
Как до нас не пели…
Сколько мы оставим впредь
Никчемушной пены?!

…Гонки!
Гонки по реке!
Только волны пляшут.
А на взгорке
вдалеке
Трактор пустошь пашет.

Сколько лодки ни бегут —
Впереди маячит.
(Расстоянье, что ли, тут
Очень много значит?)

Не поспешлив, не шумлив,
Тянет плуги к небу,
И восходит от земли
Запах сытный —
хлеба.

6.
Солнцем полуденным обогрета,
Прячет в сизой дымке острова
Шория — таежная планета,
Шория — зеленая страна

Между нами — метры расстоянья.
Но, как будто по Вселенной мчась,
Мы в великом противостоянье
Встретились впервые в этот час.

Знаю: снова свидимся нескоро.
И, остановив летящий миг,
Словно в окуляры телескопа
Я ловлю твой первобытный мир.

Сонное волненье луговое…
Лет пчелы размеренный с утра…
И под солнцем расщепленье хвои,
Словно расщепление ядра…

На скале — цветенье рудных гранул…
Поворот причудливый реки…
И спокойную кардиограмму
Злом не потревоженной тайги…

И как будто с глаз снимаю шоры я —
Мелкого тщеславья, мелких дел…

Много я успел увидеть, Шория, —
Много ли увидеть я успел?

7.
Река шумит, о камни шоркая:
Наводит глянец, —
Как будто к Вам я прибыл, Шория,
Как иностранец.

И Вы подносите закуски,
Винцо сухое,
«сюрприз» припрятали за кустик —
Ведро с ухою.

А мне от этого неловко,
Смешно и странно.
Качала в детстве мою лодку
Волна, искряна.

Со мною говорили сосны,
Струя и камень.
И в сердце, словно в хвое — солнце,
Осталась память.

Остался еле слышный голос
Реки таежной…
Заполонил меня мой город —
Мир заполошный.

…Я вновь к тайге пришел, на встречу,
Но — что такое?! —
Уже не понимаю речи
Воды и хвои.

Я двери в сердце, спеша, срываю
И — вспоминаю…
Но в сердце только звонки трамвая…
Не понимаю!

В ушах гремит «модерный» танец —
Вот наважденье!
И чудится, что иностранец
Я в самом деле.

И ест глаза мне струйка дымная,
Гоню рукою…
И горьким кажется любимое
Вино сухое.

8.
В ладони падает роса
С листа ольхи,
склоненной низко,
И открываются глаза
Отъявленного урбаниста.

И в них
не ящики-дворы,
Прикрытые тряпицей дыма, —
А вновь рожденные миры
И детское желанье дива.

Но в глубине плеснется страх,
Что миг исчезнет, умирая…
И вздрогнет капелька в руках,
Движенье сердца повторяя.

А в ней —
лучей веселый гвалт,
Цветов стихийное восстанье.
И вся она —
как будто кварк —
Первооснова мирозданья.

1965, Кузбасс

Фокусник
Маленькая поэма

1.
Смотрят власти с укором
Из прищуренных век:
За дощатым забором —
Восемнадцатый век.

Словно райские кущи —
Над толпою дымки…
Городская «толкучка» —
Раскрывай гаманки.

Свитер импортный —
чудо! —
И отмычек набор…
Водолазные чуни…
Домотканый ковер…

Все товары — по-кастно,
Чтобы без баловства…
На копейку — богатства
И на рубль — барахла.

Этот кличет протяжно.
Тот задумчиво нем…
В общем,
купля-продажа,
Натуральный обмен.

Покупатель без денег,
Без товара купец, —
Я хожу, как бездельник
От начала в конец.

Бог уж с ними, с вещами!..
Пестрый круговорот
Вновь меня возвращает
В незапамятный год.

Год с начала Великой.
Можно было тогда
Только горе на лихо
Обменять без труда.

2.
Бурлит толпою вечевой
«толкучка» — рынок вещевой.
А над страной — сирены вой:
Пикирует Сорок второй.

Кто знает, что там завтра будет!
Но сутки голода длинны,
И на «толкучку» сносят люди
Все, что имели до войны.

Что было радостью без меры,
Что было счастьем без границ,
Сегодня — на крючке «безмена»,
В чужих руках…
Посторонись!

И отдают, скрывая жалость…
А деньги… деньги — как вода…

Но что-то все же оставалось,
Что не продастся никогда.

Я помню:
Женщина стояла,
Дрожала с перстеньком рука.
Его сменять бы — не сменяла
На полбутылки молока.

— Нигде ты больше не получишь, —
Молочник ей свое долбил.
Его дразнил цветастый лучик,
Что, как фонтан, из перстня бил.

Но женщина туда глядела,
Где на скамейке у ворот
Солдат-калека то и дело
Смешил собравшийся народ.

Был инвалид великий мастер
С бечевкой фокусы крутить,
Гадать желающим «на счастье»
И шутки старые вострить.

Вокруг судили да рядили,
Покачивали головой
И завороженно следили
За юркой тонкой бечевой.

— Как, бабка, сына кличут? Павел?
Скручу для Павла два кольца.
В одно из них поставь-ка палец…
Жди, бабка, с фронта письмеца.

— А что, малец, выходит ловко?
Гадай без очереди. Ну!
На папку можно без рублевки…
Прикончит папка твой войну!

— А вы, мадам, на что хотите?
Для антиресу? Просто так?
Тогда пятерочку гоните:
Вам пять карбованцев — пустяк!
Супруг, наверно, в интендантстве?
Для вас я петельку совью…
Как говорится, айнундцванциг,
Без антиресу вы, адью!..

Он под фуфайку спрятал плату,
Небрежно смяв рубли в комок…

И женщина пошла к солдату,
Неся в ладони перстенек.

Лежала на лице усталость.
Седая прядь текла со лба…
И перед нею расступалась,
Стихала шумная толпа.
(Толпа такие знала лица,
Как знала цену всех утрат).

— На что хотишь гадать, сестрица? —
Еще смеясь, спросил солдат.
Но смех молчанье погасило…
И, перстень протянув, она
Спросила
(вся толпа спросила!):

— Когда закончится война?

Солдат сурово брови сдвинул:
— Гадать я не берусь о том,
Но верю: вскорости к Берлину
Мы обязательно придем.

И снова пошутил:
— Ей-богу,
Я до рейхстага доскачу
И за оторванную ногу
Всем гитлерам башки скручу.
А перстенек твой мне не нужен.
Еще пропью: душа свербит.
Небось, на свадьбу дарен мужем?
Храни до встречи!
— Муж… убит…
— Тем более храни, а то ведь
И потерять легко…
Пока!
Пойду я костыли готовить —
В Берлин дорожка далека.

…Его я видел в тот же вечер.
Он, отдираясь от земли,
О крепкий столб костыль увечил,
И слезы пьяные текли.

Он не кричал и не ругался.
Он только пот стирал со лба.
И щепками костыль взрывался
Под серою броней столба.

Он затихал, теряя силы…
И долго, жалости полна,
Его прохожая крестила:
— Когда же кончится война?!

3.
Со мною откровенничал попутчик:
— …Ругают «золотую молодежь».
А что такое наша жизнь?
 «Толкучка»:
Себя продашь,
а что приобретешь?
Чему же должен отдавать я душу?
Идеям?
Те — как фазы у луны…

Юнца двадцатилетнего я слушал
И вспоминал далекий год войны.

Я вспоминал безногого солдата,
Ту боль,
с которой он наедине…
На фронт он рвался —
там его ребята! —
Не думая,
что здесь он —
на войне.

Нет, он героем не бывал.
Однако,
Когда людей измаянных смешил,
Их смех в тылу был,
как в бою граната —
Под гусеницы вражеских машин.

Его патроны —
присказки да байки.
А он, напившись, плакал…
Ну и что ж?!
Он врал про письма выплаканной бабке —
Я славлю
эту праведную ложь!

И ложь ли то была?
Скорее, вера,
Быть может, не осознанная им.
Она отдать
всего себя
велела,
И для людей
он стал необходим.

А вера,
стиснув зубы,
шла к победам
И закрывала
грудью
пулемет…

Хотел я рассказать юнцу об этом —
Раздумал:
повзрослеет,
сам поймет.

…Ночь,
 не успев спуститься,
улетала
Испуганною птицей из гнезда.
И небосвод заря окольцевала,
И камнем в перстне —
вспыхнула звезда.

1965, Томск

Оглянись в любви

Поэма — воспоминание стройотрядовца

1.
Я на землю глядел 
сквозь поток самолетного гула:
Гривы к гривам лежат
вдоль реки,
словно крылья орла.
Что бы стало, когда
Обь крылами такими
взмахнула,
Высоко поднялась
и лететь рядом с нами могла?

Вот была б красота!
И во сне никогда не приснится!
Я представил себе,
как в прозрачной и призрачной мгле
Обь на север летит—
бесконечно-могучая птица,
Птица Счастья,
Добра
и всеобщей Любви на земле.

Стало даже смешно;
фантастичные милые бредни!
Просто
птица-река
в жизнь мою залетела не зря:
Заманила туда,
где в тайге —
в необъятнейшем бредне —
Бьется белая ночь,
чешуею муксуньей горя.

Деревушка была —
в беспробудной тиши иззевалась.
У воды обласки
кверху днищем —
как волчьи клыки.
Меньше сотни дворов,
а она Стрежевым называлась,
Будто вышла и впрямь
на стремнину великой реки.

Начиналось у той деревушки
огромное дело.
Там и я начинал,
стройотряда боец рядовой.
Сколько лет проползло,
проплыло,
пронеслось,
просвистело,
И ЯК-40 летит,
как домой,
в нефтеград Стрежевой.

И, наверно, домой направляются все пассажиры.
(Если даже не все —
без сомнения, большая часть.)
Внуков нянчить спешат две старушки —
лежат, полуживы,
Шепчут:
«Господи Боже,
не дай с верхотуры упасть!»

Отпускная семья.
Три мальчишки галдят без умолку
И отца тормошат:
 «Что внизу? Расскажи!.. Покажи!..»
Мать орешки грызет и читает —
взапой! —
 «Комсомолку»,
А отец, не спеша, воспитания тянет гужи.

Отслуживший солдат
встречи жаждет с родною бригадой.
Тянет шею к окну,
как мальчишка, —
на землю взглянуть!
И рябое лицо
конопинкою каждою радо,
Что еще полчаса,
и — двухлетний закончится путь.

Вот остяк и башкир —
крутоскулые темные лица:
И жара, и пурга их чеканили тысячи лет.
Буровые бригады
друзей посылали — учиться.
И в кармане диплом —
на доверие лучший ответ.

Все они,
как родня,
понимают друг друга с полслова.
И о чем бы сейчас
не затеялся тут разговор,
Все равно он свернет
на дела,
на судьбу Стрежевого,
И сквозь пыль пустяков
прорастет озабоченный спор.

Беспокойство и страсть
в их глазах
и порывистой речи —
Беспокойство и страсть
молодых и горячих сердец.
Плечи так широки —
нефть и город взвалили на плечи!
Мысли так глубоки —
каждый, Север познавший, —
мудрец!

Мог таким же я стать —
специальность сменить не решился.
И «не климат» жене
в этом Богом забытом краю…
Но, пускай только гость, —
все равно я к тебе возвратился,
город мой Стрежевой, —
возвратился я в юность мою.

2.
Ах, Женька,
друг мой закадычный,
Что ж не пришел в аэропорт?
Прислал машину — газик личный.
Машина — дрянь,
водитель — черт!

За те минуты, что баранку
До исполкома он крутил,
Поведал про жену-цыганку
(«...а нрав у ней, что твой тротил!»)

И про колдобины дороги
Остроугольный анекдот,
Про то,
что тут законы строги
Лишь к тем,
кто «сдуру литру пьет»,

И про студенческую помощь
(«да с ними — хоть на край земли!»),
И что тебя, мой друг Артемыч,
Вконец заботы извели…

— Мужик и так в плечах не сажень,
Но, коль народом,
всем притом,
На должность главную посажен,
То служит,
аж душа винтом!

Хлопот у всякого помногу,
А у него —
за горстью горсть!
И лоб уж светится, ей-богу!
И сам худющий,
словно гвоздь.

В хозяйстве нашем столько дырок!
Все ж начинается с нуля.
Что было?
Голая земля!
А нынче?..
Гляньте без придирок.

И я глядел...
И мне казалось:
Чудесный город молодой
Одно рождает чувство — зависть,
Что он построен был не мной.

И не было в тот миг милее
Домов,
что, камнем стен белея,
Тайги заполнили развал.
Они построены смелее,
Чем я в уме их рисовал.

Слегка развернуты в движенье
Прекрасно-стройные тела...
Как прав он,
твой водитель,
Женя:
Ведь голая земля была!

Была она совсем чужая—
В потеках гнили,
пятнах ржи…
Еще была вода большая,
А мы —
на палубе баржи.

Горели флагами рубахи
И освещали тусклый мир.
А ты стоял на полубаке,
Наш самый главный командир.

Мы все твоей команды ждали.
И даже волны перестали
Грызть обреченный край земли.
И ты скомандовал:
— Пошли!

Пусть берег Пасола-протоки
Пугать пытался крутизной...
Мы взяли этот яр высокий
Не хуже,
чем десант иной.

3.
...И опять,
как тогда,
я вижу:
Редколесье…
болото…
жижа…
Между кочек блестит, густа...
Кисть морошки из-под куста…

То фасеточными глазами
Страх таежный следит за нами:
Кто, мол, тут шумит, поглядим…
(Не успеешь моргнуть — съедим!)

А со взгорка (у деревушки)
В основном старики, старушки
Из-под жухлых ладоней зрят
На студенческий стройотряд.

Митинг первый, как лозунг, краткий…
Первый колышек для палатки…
Визг пилы,
и сосны стволок,
Начиная лежневку,
лег.

Мошкара!..
Все живое — в страхе!
А десантники,
сняв рубахи,
Гнус отпугивая трудом,
Бревна тешут на первый дом.

Звонки лезвия.
Руки крепки.
Пусть в грязи расцветают щепки!
В этажах,
не по-сельски — двух,
Пусть гуляет смолистый дух!

Для здоровья он,
дух лучистый.
Дом возносится, телом чистый,
Встал
лицом к тайге кряжевой.
Начинается Стрежевой!

Нынче вспомнится:
как красиво!
А в июне —туманы сивы?..
А машины завязшей вой?..
Начинается Стрежевой!

«Вот не знали Севера!
Глушь-то!»
«А какого хотел рожна?!»

Начинали мы, потому что
Нефть Сибири стране нужна.

4.
От секретарши уваженье:
— Простите, но... идет прием...
По личным...

Да-а, засел ты, Женя,
Тут,
в кабинетике своем.

Приемы... сессии... доклады...
(Струя воды из туеска.)
Да будь они сто раз трекляты,
все заседанья!
Вот тоска-то,
как морось нудная,
тоска.

А помнишь ты:
парней орава
В палатке маленькой штабной
«Ав-рал!»
скандируя орала?
О, как мы жаждали аврала!
И ты скомандовал:
— За мной!

Любой готов был за тобою,
куда угодно, —
в бой и в ад.
И сразу ринулся толпою
на берег Пасола отряд.

Там две баржи разгрузки ждали.
И в ожиданье ободрали
Бока
о новенький причал.
Они мечтали
об аврале,
и к ним на помощь он примчал.

Слыхал я,
как хихикал кто-то:
«Аврал—балдежная работа!»
Какой тут,
к дьяволу,
балдеж?!
Аврал!!!
Охота — неохота,
Пусть — понедельник,
пусть — суббота,
Без выгоды и без расчета,
Пока не сделано —
«Даешь!»

Даешь!!!
И вдохновенны лица,
Как озаренные огнем.
И ты уже не единица —
Ты сотня,
тысяча —
в одном!

Не слаб и хил —
напротив! —
сила!
Что там Ахилл?!
Что — Геркулес?!
И Геркулеса, и Ахилла
Заткнем за пояс
и — конец!

И что — баржа?!
«Браток,—прошу я,—
Подбрось баржонку на плечо…»
Мы,
как восстание,
бушуя,
Аврал вершили горячо.

Аврал...
В то лето не однажды
Он будоражил Стрежевой.
В нем было утоленье жажды
Атаки,
схватки боевой,
Самопожертвованья,
ради
Высокой цели...
Я готов
Поклясться,
что в любом отряде
Той жажды было —
будь здоров!

В ней преломлялись,
будто в призме,
Неясные желанья —
в грусть,
Что слишком поздно родились мы,
А в развитом социализме
Каким ветрам
подставишь грудь?

Та жажда...
Именно она-то
И нас на Север привела.
И —
вера в то,
что слово «надо»
Рождает добрые дела.

Вначале
чье-то предложенье,
А дальше —
клич на всю страну!..

Ты наш поход возглавил, Женя,
на нефтяную целину.
То было общее решенье
Отряда.
Клятвой для бойцов
Твое явилось
 «Обращенье
к бессмертной юности отцов»...

Но тем заметней
превращенье
Тебя
в чиновное лицо.

5.
Прием окончен. Наконец-то!
— Прости меня и здравствуй, Стае!
— Нет, сэр, единственное средство,
Чтоб вразумить —
в нокаут вас!

Помяв друг друга хорошенько
(он радость выразил, я — злость),
Расцеловались.
— Здравствуй, Женька!
Да ты и вправду, будто гвоздь.

— Зато тебя разносит что-то.
Радиофизика твоя,
Видать, сидячая работа?
— Ты больше, брат, сидишь, чем я.

— Да-а, месяцок дурной попался!
Не веришь — день забит битком...
— Неужто не отзаседался?
Что дальше следует?
— Партком…
— Ага, штук пять вопросов кряду!
— Бывает.,. Но сейчас — один:
К приему новых стройотрядов
Готовы, нет ли, поглядим.

А ты —
вон газик на приколе —
Садись и жми ко мне домой.
Вот ключ, жена покуда в школе,
Но скоро будет.
— Милый мой,
А ваша... болтовня... надолго?
— Грубишь, старик?
— Ну, извини.
Но вспомни, много ль было толку
От говорильни в оны дни?

— Ну ладно, хватит сыпать искры.
Не то весь исполком сожжешь.
Ты, Стас, по городу пройдись-ка.
Глядишь, и что-нибудь поймешь.

6.
У лежневой дороги не белена бровка.
Что подбеливать,
если и бровки-то нет?
И разметки «по ГОСТу»
не знает лежневка,
И не ведом ей
самый обычный кювет.

Не проселок она,
углотавшийся пыли,
Не ухоженный тракт,
что полями плывет —
Их десятки забот
на лежневку взвалили
В тех краях,
где земля —
это тыщи болот.

Стрежевская лежневка...
Как пилы кричали,
Отделяя деревья от кровной земли!
Парни,
с лямкой бурлацкой срастаясь плечами,
Увязая в трясине,
стволы волокли.

Комли — плотно к вершинам.
Ровнее — «валетом».
И березы, и пихты, и лиственки —
в ряд.
От протоки до центра,
где Сашкой-поэтом
будет скоро объявлено:
— Есть Нефтеград!

Будут... будут, братва...
 (Кто мечтал о карьере?!)
И проспект... и сады...
 (Здесь карьера — держись!)
Комсомол прорубает
не окна, а двери...
Не в Европу,
не в Азию —
в новую жизнь!

Стрежевская лежневка,
на миг покажись мне
Из-под ленты бетонной,
что манит слепя.
Не забыла, как звали
 «Дорогою жизни»,
Разнесенную вдрызг,
чуть живую —
тебя?

Ты держалась,
пока надо было держаться.
В Стрежевой пропускала ты все,
кроме зла.
Внучка той,
что по льду
жизнь несла ленинградцам,
Город будущий
ты на себе
пронесла.

7.
Пролетают годы, слишком скорые.
Мы,
делами занятые личными,
В буднях, что войдут потом в Историю,
Ко всему становимся привычными.

Спутники не ищем меж созвездьями.
Про КамАЗ уже и слышать ленимся.
Нам порой стократ важней с соседями
Спорить об уборке общей лестницы.

...Я прошел по Ермаковской улице.
По лежневке бывшей.
(Как ты, милая?)
Жил геолог,
работящий,
умница.
Сам погиб,
но вот—жива фамилия!

Вообще-то,
много ль в жизни вечного,
И ему бывают ли свидетели?..

— Кто был Ермаков? — спросил я встречного.
— Партизан какой-то, — мне ответили.

Память наша —
вещь несовершенная.
Забываем то,
что помнить надо бы:
Путь к счастливой жизни —
сквозь лишения,
Путь к победе —
через рвы и надолбы.

Может, годы между нами длинные?..
Может, видим лишь успехи явные?..
В Стрежевом
пятиэтажки
клиньями
Врезались
в порядки деревянные.

(В те порядки,
что и я выстраивал,
с топором в руке —
жезлом фельдмаршальским.)
Холодок в душе
то рос, то стаивал,
как ледок на окнах полднем мартовским.

Рос —
не оттого ль,
что слишком буднично
Все вокруг,
стандартно-озабоченно:
Очередь за сушками у булочной,
«спецмедпомощь» пьяным —
у обочины?

Стаивал—
не потому ль,
что дыбился
За домами брусчатыми,
«нашими»,
Город тот,
что нам ночами виделся,
Тот,
который в сердце
я вынашивал?

С первого забитого здесь колышка —
Вот кафе красуется,
нарядное,
Детсады —
 «Дюймовочка» и «Солнышко» —
Свиристят, как птицы, сердце радуя.

Так прекрасно все!
И надо ль пристально
Вглядываться в пыль на прошлой улице?..
Нет,
лежневка,
что вела от пристани,
Вряд ли стрежевчанами забудется.

8.
Эту дату историк сыщет
не в архивной пыли густой.
Год рождения города —
«Тыща
девятьсот шестьдесят шестой.
Двадцать третье июля...»
Строчка
На бетонной плите —
навсегда.
Раньше метрику сын или дочка
Получали,
теперь — города.

Скажут: малость, —
и будут правы.
Глупый пафос,
гордыня!..
Но
не для вящей воздвигли славы
эту стелу.
Не для кино.

И заметишь ее нескоро:
Самоделанный тот «гранит»
Во дворе восьмилетней школы
Юность нашу теперь хранит.

Может быть, обидно кому-то,
Что их лавром не осенят...
Юность наша каждое утро
Будоражит сердца ребят.

Что тайга или тундра —
местным?
Им иные дела видны.
Но не те,
что «третьим семестром»
В планы загодя внесены.

Там, где планы есть
и программы,
Матерьялы, машины, краны —
Все в достатке,
и — рубль хорош!
Да романтика стоит грош!

Нынче стало уж неприлично
(«Старость в маске румян — дика!»)
Поминать его бескавычно,
Это слово —
ро-ман-тика.

Что ж, кавычьте его, кавычьте
И развеивайте, как дым...
Но, из сердца романтику вычтя,
Что
взамен дадим
молодым?

...Мы боролись,
дрались за место,
Чтоб попасть в отряд стрежевской.
Нам казалось:
без «стройсеместра»
Жизни всей нарушится строй.

Нам казалось:
без битвы с дикой
Целиной,
во имя людей,
Мы не сможем
красной гвоздикой
Отмечать Революции день.

Презирали мы тех,
кто шустро
Уклонялся,
сбегал «в запас»...
Нет, не знание долга,
а чувство,
Чувство долга
вздымало нас.

Нынче эти слова неуместны,
даже можно сказать —
не в чести.
«Сделать столько-то в третьем семестре...»
Сделал столько —
сполна плати!

Вдохновенье?
Сердец броженье?
Рубль —
романтики выраженье.
По программе шуруй,
чудак!..

А шофер твой считает,
Женя,
все в порядке вещей.
Вот так!

9.
— Ждешь, Стас,
чтоб городу и миру
Коленопреклоненно я
Поведал,
как из командира
Стал «личностью чиновною»?

Ты,
о романтике тоскуя,
В правах своих уверенный,
Готов свернуть и брату скулы
«за идеал утерянный».

За то,
что, изменясь обличьем,
Одевшись камнем наскоро,
Стал Стрежевой
совсем обычным,
Утратил коммунарское.

За то,
что нити оборвали
С делами,
в прошлом славными:
Не митингуем об аврале —
Работаем над планами.

А заседаем —
с протоколом,
С графином,
сидя в креслицах...
Но душу мне не рвет укором,
Я не стремлюсь
повеситься.

Да, заседаний вдвое-втрое
Поменьше —
легче стало бы...
Но мы не дом,
а город строим:
Масштаб,
заботы —
все иное!
И — неуместны жалобы.

Наш Стрежевой,
как есть — на стрежне,
Он жизнью новой полнится.
И мог ли он остаться
прежней
Студенческою вольницей?

Он — город.
А всецело быть им —
Задача многосложная.
И к дням вчерашним
с челобитьем —
Попытка безнадежная.

Ты, Стас, не видишь вход, наверно,
В привычнейшее здание.
Обижен:
где же вдохновенье,
Сердец и мышц
восстание?

Кусай усмешкой,
но без жала!
Ответь-ка столь же пламенно:
Ну где восстанье
побеждало
Аврально и беспланово?

А строим — как?
По вдохновенью?
Качаем нефть —
как хочется?
Под настроенье?..
Ох, не верю
Я в этакое «творчество»!

Подумай, Стас,
удастся разве
С ним разрешить все нужды нам?
Ведь на одном энтузиазме —
Как на коне невзнузданном.

Работать,
в будущее веря,
Сверх плана
(План! Вот ужас-то!) —
И есть сегодня,
в полной мере,
Романтика
и мужество.

10.
— Ах, Женька! Вроде парень чахлый,
Но ум —
куда мне, грешному!
Сегодня сто очков в речах ты
Дашь форы
Женьке прежнему.

Столь велико твое старанье,
Что нету прегрешения,
Когда на все
ответ—заране,
Заране—все решения.

Что —думать?!.
В чем—посомневаться?!.
(В ошибках разве каются?)
Тот
любит с шиком
одеваться.
Та
с шиком
развлекается.

Уже субботник иль воскресник —
Событие авральное.
Порыв души хорош для песни,
А жизнь — материальная!

А если буря грозно дунет?..
Хоть не пугаю горем я,
Но те,
кто не приучен думать,
Поднимутся ли
вовремя?

Поднимутся ли вообще-то?
Что им борьбы рискованность,
Коль не маячит
где-то
эта...
Матзаинтересованность?

— Все время, друг, ты лезешь в драку
За принципы идейные.
Поговори с людьми, однако,
С кем вздумаешь —
все дельные.

Расскажут,
не скрывая правды:
На то они — рабочие.
И я немедля,
если прав ты,
Слагаю полномочия.

11.
Бушует полдень жаркий —
Вот северный денек!
А в маленькой слесарке
Спасительный тенек.
На тряпочке — запчасти
С автоловым жирком.
Иван Иваныч, мастер,
Корпит над верстаком.
Березово белея,
Со лба спадает прядь...

— Ну что же о себе я
Могу тебе сказать?
Бакинец я, нефтяник.
Домишко был...
И вдруг
Почуял:
Север тянет,
И опостылел Юг.
Гришь,
грошей тут немало?
Да в них ли вся печаль?
Надумал я
с начала
Хоть что-нибудь начать.
Приелась жизнь по кругу —
Сердечная зуда.
Уговорил супругу
И — двинули сюда.
В бараке комнатушку
Нам дали. Шум — ой-ёй!..
Сперва я под подушку
Залазил с головой.
Зато при главном деле:
Бурить нам не впервой.
А вырвусь на неделе
С участка в Стрежевой,
И поведет старуха
По городу меня…
А он, едрена муха,
Растет день ото дня!
Что значит —
всем-то миром,
Как следует, начать...
Глядишь,
и нам квартиру
Приспело получать.
Все толком:
кухня, ванна,
И комната — светла...
Да что-то Марь-Иванна
Не вовремя слегла.
Сдало сердчишко малость.
Пришлось назад — на юг.
Она-то оклемалась,
А мне — совсем каюк!
Во сне увижу Север —
К утру
хоть волком вой.
Тоску во мне посеял
Бедовый Стрежевой.
И вот собрался с духом,
Взял сызнова расчет,
Простился со старухой
И сел на самолет.
Вернулся в общежитье,
Столовский ем обед…
Но вот не смог бурить я:
Знать, силы прежней нет.
Да не беда!
Слесарю
На той же буровой.
И поджидаю Марью
Сюда,
в Сибирь,
домой.

12.
Задел больное место, видно,
я не охотник,
не рыбак, —
и Анатолию обидно:
не успокоится никак.

Сухими пальцами,
как дятел,
Долбит потрескавшийся стол:
— Эх, кто бы их расконопатил,
работничков!
Нашли «простор»!..

Был лес попорчен вдоль бетонки,
и, чтоб убрать лесоповал,
решил какой-то умник тонкий
Пустить,
как говорится,
пал.
А отменить приказ —
возможно,
Кого повыше
не нашлось...
И вот
сгорел кусок таежный —
Одни пеньки видать
насквозь.
И вроде бы
чего бояться:
Тайга —
конца и краю нет!
Такого буйного богатства
Ведь не истратить в тыщу лет!
Но, понимаешь, тут не шутки,
Бьет наповал
наш бурный рост:
Ни глухаря теперь,
ни утки
Не сыщете
на двадцать верст.
И нет душе сильней укора,
Чем факт
(он сплошь и рядом тут):
Хоть Стрежевой таежный город,
А в нем деревья не растут.
Осушку не учли
и влипли:
Всем задала она хлопот.
Деревья старые погибли —
Жить, вишь, не могут без болот.
Вот и отлеживай бока ты
В ночных раздумьях:
как же так?
Не оттого ль,
что я — богатый,
Гребу сокровища лопатой,
Швыряя их и так и сяк, —
Не оттого ли я — бедняк?
Учиться нам еще немало,
Чтоб все учитывать вполне...
Желанья только бы хватало
Для этого —
тебе и мне.

13.
Худенька да маленька,
С виду—
вовсе девочка!
Для знакомых — «Галенька».
Для друзей — «Копеечка».

Каменщик — профессия
Не девичья —
тяжкая.
А Галинке весело:

— Вот уж не бедняжка я!
Как живется?
Здорово!
Стрежевой-то видели?
Нам нельзя без норова:
Мы не зря строители!
Каждый дом стараемся
Выделить не краскою —
Типовое равенство
Подружить
со сказкою.
Вот и получается
Всюду над подъездами:
То цветок,
то чаечка,
То зверята местные.
Парусник и радуга,
Лебедь — птица вольная,
Людям души радуют,
Ну и мы
довольные.
Строжатся заказчики:
Все, мол, даром лепите!
Нету в смете сказочки!
Не оплатим лебедя!
Чудаки!..
Бесплатная
Та краса дороже нам.
Словно песня ладная
Для любимых сложена.
Как иду по улице
Меж домами белыми,
Так душа волнуется:
Это ж нами сделано!
От всего —
от камешка
До дымка над кровлею —
В жизни не откажешься!
Это ж —
наше,
кровное!
Есть на свете разные
Города прекрасные —
Не встречала краше я
Стрежевого нашего.

14.
— Конечно, Женя, прав ты в чем-то,
Скор в аргументах
и остер.
Но старец,
парень
и девчонка
не кончат наш с тобою спор.

И пораженья стыд
на щеки
Не ляжет пламенем сухим...
Не в Стрежевом,
в конечном счете,
Все дело.
Не во встречах с ним.

Не хочет сердце примириться,
Что в будних днях
не возродится
Дух революционных дней.
Болит...
Ведь нам уже за тридцать!
Но молодым —
куда больней!

Они бы строить БАМ хотели
С размахом,
с песней,
с огоньком,
А им —
корпеть
в цеху, в отделе,
За кульманами,
за станком.

«Травить» в курилках анекдоты,
Спать на собраньях,
 «бить балду»
И отбывать
сельхозработы
Не меньше месяца в году.

И что им планы?
Что — программы? —
Вода
для тлеющих сердец.
Ведь всех зажечь —
не хватит БАМа,
И Самотлора,
и ЗейГЭС.

И грустно мне,
когда клянутся,
Что будней дух здоров всегда.
Предпочитаю оглянуться
В любви
на прошлые года.

...Гудел аэродром,
наполнен
Дыханьем авиатурбин.
Все самолеты шли на полдень.
На полночь —
только мой,
один.

И вдруг Артемыч,
в прежнем стиле,
Усмешку притушив едва,
Сказал:
— Тебя не убедили
Дела.
Нужны ль еще слова?

Но я оглядываюсь тоже,
Как ты,
в любви
на те же дни,
И, понимаешь,
не тревожат,
А силу мне дают они.

Да, силу —
жить,
борясь, мечтая...
И потому-то чаще, друг,
Я не назад предпочитаю
Глядеть с любовью,
а — вокруг.

Кто хочет,
пусть тоскует,
тужит
(там хорошо, где нас нема),
Но наши дни
ничуть не хуже,
Не легче —
надо понимать.

И,
если пристальней всмотреться,
То сразу станет ясно нам:
Своим умом,
руками,
сердцем
Сегодня каждый строит БАМ.

Тот, общий БАМ,
и свой,
который
Не меж квартирой и конторой,
Где поработать довелось, —
Он связывает воедино
И детский чубчик,
и седины,
Десятки долгих лет — насквозь,
Десятки добрых дел — насквозь.

И пусть мы тут
столкнулись лбами —
(учти совет мой: реже ной!) —
Стал станцией на этом БАМе
Для нас обоих —
Стрежевой.

...Мы помолчали.
(Время мчалось,
сердясь, что медлим, и маня).
Его словам сопротивляясь,
тянулась к ним
душа моя.

Пылал закат июньский,
полон
Рассветно-алого огня...
Все самолеты шли на полдень.
Один — на полночь.
Без меня.

1975, Томск

На линии огня
Лирический репортаж

1.
Мне подарил ее Александр Шумилкин, народный художник республики. Для нашей небольшой комнаты картина была великовата, ноя все же повесил ее так, чтобы при входе она сразу открывалась глазам. На полотне была осень — на крутом яру над зеркальным плесом золотились березы и рдели осины. А на переднем плане стояли и лежали черные остовы деревьев, и холмики, наверное, песка покрывал сероватый снег. Это я тогда подумал: снег — и только потом понял, что это — пепел…

Спасибо, Саша, за подарок.
Он страшен,
твой «Сгоревший лес»!
Пожар,
безумствующе жарок,
Не преступил воды урез.
Ушел…
А с ним ущло и лето.
Остались сполохи беды —
Деревьев черные скелеты
У черной мертвенной воды.

Пожар ушел, но яр высокий,
Волной взлетевший к небесам,
Огня сжигающие соки
Впитал
и полыхает сам.
Цвета безжалостно сминая,
Застывшим пламенем слепя,
Горит,
кого-то обвиняя…
Его?
Ее?
Меня?
Тебя?

Да что считаться —
всех, пожалуй
(и тех, кто мух не обижал!), —
За все прошедшие пожары,
За каждый
будущий пожар.

…Вина,
она неотвратима!
По крайней мере, для меня:
Как часто проходил я мимо
Опасно тлевшего огня.
Он, зачинавшийся несильно,
Когда вокруг — бездумья сушь,
Сулил не гибель древесины —
Утрату человечьих душ.
Могло движенье или слово
Унять,
Утишить,
Уберечь… —
Но — мимо!
И пылала злоба!
И горе рвало чью-то речь!
И подлость не щадила старых!
И поднималась ложь в цене!..

Спасибо, Саша, за подарок:
Он не дает покоя мне.

2.
— Салманов… Салманов… Клешнин вызывает Салманова…
— Салманова нет, Коля. Вертопрахов на связи. Что, пожар?
— Запиши, Борис: квадрат 241, верховья Лисицы.
— Большой?
— Пока два-три гектара. Низовой.
— Записал. Салманов летит, будет минут через двадцать. Решим, что делать. Людей нет, все на пожарах. Осталось человек пять…

Как цветущая сарана,
Гроздья радиоантенн.
Лесоавиаохрана —
Три клетушки,
Десять стен.
В сборной — главной комнатушке —
Печь да скамьи (можно спать),
Стол тесовый,
доминушки,
Чтобы время коротать.
Бак с водою в уголочке…
У радиста за стеной,
Как пожара отголоски —
Треск эфира,
свист и вой.

У начальства в кабинете
(площадь — два на три шага)
В закодированной сети
Подопечная тайга.
Топи, дебри — жуть несмелым!
Территория — не люкс,
Но такая по размерам —
Спрятать можно БеНиЛюкс.

Сколько ж надобно народу,
Чтобы, сроки сжав в горсти,
Эту дикую природу
От напасти упасти!

Здесь труды — не для хорала.
Туш не взбадривает глушь.
Лесоавиаохрана —
Сорок пять — всего-то! — душ!
Сорок пять!
(А надо б — триста.
Из деревьев, что ль, тесать?!)
Двадцать два парашютиста,
Два летнаба и — десант.

А пожары, а пожары
Чуть не всю тайгу пожрали.
Людям отдыха — ни дня:
Все — на линии огня.

Что останется потомку?
Где-то вновь дымится бор,
И последнюю пятерку
Вертолет берет на борт.

Хоть меня и робость гложет,
Я прошусь, ее гоня:
— Я ведь должен… с вами тоже…
Быть на линии огня.

Слышу речь свою чужую:
— Коль на базе просижу,
Разве правду напишу я?
Правду разве расскажу?

(Боже мой! Кольнуло жалом:
Сколько раз — не сосчитать! —
Не лицом к лицу с пожаром
Правду
я не смог сказать.

Трезво, не сжигая моста —
Грош цена, когда в гульбе, —
Причиняя беспокойство
И начальству, и себе.
Объяснение простое
Находил, махнув рукой:
В стенку биться лбом не стоит,
Разве я один такой?)

И сказал летнаб неспешно:
— Да, от правды вам, конечно,
Уклоняться не к лицу.
Собирайтесь!

Я лечу!!!

Я — лечу!
Мороз по коже:
То восторг знобит, пьяня.
Я лечу!
Я должен тоже
Быть на линии огня.

3.
СПИСОК
На вертолет Ми-4 № 66890
Белый Яр — верховья р. Лисица
1. Гатаев
2. Коркин Л.
3. Коркин П.
4. Иванов
5. Терентьев
6. Федотов
Ст. летнаб Салманов.

Вертолет раздулся: он набит битком.
(Нас за перегрузку летчики честили.)
Врезываясь в север нимбом-ободком,
Тарахтит архангел типа Ми-4.

Воздух сизо-желтый, как плохой портвейн.
Духота струится, иссушая тело.
Но летнаб Салманов достает портфель:
При любой погоде «состоится дело».

Стар брезент портфеля: с края — бахромит,
Ремешки-застежки не сильны здоровьем…
Но из пластилина штампик хоронит
То, чего не должно ведать посторонним.

Вдруг да разудалый сыщется мастак
До чужих секретов — уследи за ним-ка…
А в портфеле — карты, и такой масштаб,
Что видна без лупы каждая заимка.

Их из рук, наверно, выпускать нельзя,
А смотреть — с оглядкой:
не подкрался ль ворог…

Говорит Салманов:
— Есть у них изъян:
Съемка устарела лет почти на сорок.
И теперь под нами многое не так:
Изменились реки,
вся-то жизнь лесная…
И цена тем картам — красная! — пятак,
А другие будут, скоро ли — не знаю.

Летчик-наблюдатель вновь к листам приник,
На таблице сложной что-то вычисляя…

Будто на пожар,
мы мчались напрямик.
На пожар —
и вправду! —
мать моя честная!
Над землей, которой знать никто не мог,
О которой даже устарели слухи!..

Где горит — пилоты целят на дымок.
Если много дыму — уповай на случай.
Есть шестое чувство — по нему следи.
Если заблудился — ничего, мужайся…

Но, когда т а к о е не с тайгой — с людьми,
К их беде дорогу не найти — ужасно!

4.
Десантники сняли энцефалитки, рубахи и сидят обнаженные по пояс, расслабившись перед будущей тяжелой работой.
Они чертовски красивы мои новые неожиданные товарищи!
Старший десантник Яша Гатаев (его еще называют Янисом, а по-настоящему он — Ягфар), высокий левятнадцатилетний татарин из Бузулука, устроившись на рюкзаках, уткнулся в книжку. Он по-юношески угловат, стеснителен, оторванный от родного дома, видимо, скучает по нему, и товарищи относятся к Яше ласково, заботливо.
Коренной белоярец Слава Иванов, белоголовый, весь какой-то подобранный, подтянутый, чувствует себя совершенно свободно. И то сказать: сколько за семь лет он совершил этих полетов-бросков на пожары, чего волноваться!
Дядька и племянник Коркины — полная противоположность друг другу. Петя (Петька — назвался он при знакомстве) тяжеловат, кряжист, молчалив. Леша легок, даже изящен, поговорить не прочь, пошутить над Петей. Оба молоды и не поймешь, кто из них кто. «Мы и сами не разберемся», — смеются Коркины.
По-особому красив пожилой уже Терентьев Афанасий Ефимович, дядя Афоня, как называет его молодежь — сухой, поджарый, с темным, как будто основательно прокопченным лицом, изрубленным глубокими морщинами. Он по-отечески опекает ребят и весь как-то светлеет, разговаривая с ними.
Разные они и чем-то схожи. Может быть, внутренней сосредоточенностью, укрытой внешним спокойствием. И так же, как они, спокойно сосредоточен старший летнаб Салманов Владимир Матвеевич, тоже молодой — чуть больше тридцати, — высокий светлолицый и светловолосый человек с негромким уверенным голосом и мягкой хитроватой улыбкой. Он — наш начальник. Он высадит нас на пожаре, даст указания и улетит — проверять старые пожарища, засекать новые очаги. И до самого конца он будет отвечать за все наши действия, за каждого из нас.

Раньше я в кино пожары видел:
Так пылало — плавился металл!
Но почти всегда, из зала выйдя,
Я про них мгновенно забывал.

Отчужденность правды той, экранной,
Не когтила сердце: «Помоги!»

…Тут пожар — кровоточащей раной
На груди беспомощной тайги.
Дымно-красным кровь кипит фонтаном
И ползет, распространяя боль…

Даже с высоты, из-под винта нам
Страшно эту увидать юдоль.

(А потом десятилетья шрамы
Будут зарастать — быстрей невмочь!
И бессильна в этом им помочь
«Неотложка» авиаохраны.)

Мы кружим над раною.
Диагноз
Ставим, чтоб решать наверняка…

Раньше думал: зверь —тайга!
Ты ж — агнец
Перед поджигателем, тайга. 
На него тебе бы обозлиться,
Закружить,
в болоте утопить…

Кто он,
безымянный и безлицый,
Жизнь не научившийся любить?
Тот,
кому свой край родной не дорог, —
Кто такой?
Рыбак?
Турист?
Геолог?
Молод?
Сединою убелен?
Пусть твердит, что в Родину влюблен,
Он — ее предатель, злобный ворог
И убийца беззащитных — ОН!!!

Из газет: статистика показывает, что девять из десяти лесных пожаров происходит по вине человека.

5.
Нас высадили на болоте, километрах в двух от пожара — ближе не было безопасной площадки. Увязая почти по колена в мутно-коричневой жиже, путаясь в прошлогодней и молодой осоке, мы таскали на сухое место свое снаряжение. Летчики и Салманов выбрасывали его из чрева ревущей машины прямо в наши руки — рюкзаки, спальники, ведра, лопаты… Скорей, скорей! — пока колеса вертолета не успели погрузиться в болото полностью.
Все! Салманов послал нам воздушное рукопожатие, дверца захлопнулась, и темно-зеленый металлический головастик умчался наискось вверх, в дымное небо.
Мы оставили Яшу оборудовать стан и, захватив лопаты и эрлоушки (так десантники называют РЛО — ранцевые лесные опрыскиватели), двинулись на разведку.

Мы шли по янтарному бору
В немыслимой той тишине,
Какая, наверно, бывает
На фронте предвестьем боев.

Как порох,
сухой беломошник
Скрипел под резиной подошв,
Но некого было тем скрипом
В бору помертвевшем спугнуть.

Оставлены птицами гнезда,
И горенки белок пусты,
И шишку догрызть не успевший
Куда-то исчез бурундук.

Вскопычена лосями грива —
Ристалище битв за любовь,
Но нет победителей гордых
И нет побежденных нигде.

…Оранжево солнце дымилось.
Сгущавшийся воздух синел.
И вихри, как сизые вспышки,
Слетали с размашистых рук.

Мы шли впятером на разведку.
Мы были вооружены:
У нас две лопаты-штыковки
И два РЛО — без воды.

Я думал: ну, кто мы такие —
Титаны иль боги? —
Увы!
Взялись изверженье вулкана
Лопатками остановить.

Есть грозное где-то оружье:
Взрывчатка и мотоплуги,
Летающие цистерны,
Кассеты химических бомб.
Есть танки пожарные,
пушки,
Стреляющие водой…

Нас — пять!
И поблизости нету
На сто километров людей.

…Он двигался, цепко хватаясь
За мох, за траву, за стволы,
И тысячью пастей зубастых
Прожевывал с хрустом тайгу.

За ним оставался кромешный,
Пропитанный пламенем ад.
Там стоны ворочались тяжко.
Там землю удары трясли.

То падали наземь деревья,
Чье сердце не вынесло мук.
Мир гибнул там, точно такой же,
Как этот, за нашей спиной.

Безмерно могучий и слабый,
Покинутый всеми, он ждал
Великого чуда — спасенья…

И с ходу мы ринулись в бой.

Мы глотку врагу засыпали
Песком, мы топтали его,
Ветвями хлестали по жадным
Размноженным злом языкам.
Мы плакали потом горячим,
Мы дымом дышали хрипя.
И было невмочь размахнуться,
Чтоб снова удар нанести.

Воды бы!
Но речка Лисица
Свильнула куда-то хитро,
И две эрлоушки без пользы
Валялись в тылу под сосной.

И дядя Афоня промолвил,
Закончив скупой перекур,
Что нужен, мол, «главный пожарник»,
Не справимся, мол, без дождя.

Не сможем!
Нас пятеро только
На тысячу метров огня!..

Но мы поднимаемся снова —
Свой долг человечий отдать.

6.
— Слава, что тебя привело к пожарным?
Слава Иванов, прикуривая, поднимает на меня недоумевающие глаза, потом, поняв, усмехается:
— Не деньги. Я в другом месте больше бы заработал. Романтика? Кто ее знает… Просто — интересно.
— Что с ним-то будем делать? — басит Петя Коркин, кивая на копошащийся в нескольких метрах от нас огонь.
— В шмарник его надо загнать, — Слава жадно затягивается папиросой. — Тушить, конечно, трудней, зато ночью приостановится, а утром пораньше, часиков в шесть, перехватим.
Афанасий Ефимович поясняет мне:
— Шмарник, вон он — мелколесье разное: осина, береза, хвойники… А понизу — мох, черничник, багульник. Этот здорово горит — смолистый! Ну и гниль разная, колодник…
— А ночью почему пригасает? — интересуюсь я.
— Дак роса, холодный воздух придавливают… Бывает, вообще остановится, тлеет, а чуть солнце пригрело — пошел пластать!
— Минполосу надо делать и встречный пускать, — подает свой голос Леша Коркин.
Я уже знаю, что минполоса — это минерализованная полоса, то есть линия очищенной от мха земли. За нее не проникает низовой пожар. И от нее пускают встречный огонь, чтобы остановить основной…

Мы все же отступили, чтоб успеть
Минполосу надежней проложить.
Деревьев сотню отдали на смерть,
Чтоб тысячи других остались жить.

Тактический прием не так уж плох,
Коль враг почти в тиски тебя зажал…

Расшвыривал я сапогами мох,
А кедрики до слез мне было жаль.
Доверчиво-лохматой малышней,
Толпясь, они глазели на меня…
А к ним уже за дымною клешней
Тянулась жгуче-красная клешня.

В сравнении неправ я, может быть,
Но мне казалось:
так же на солдат,
Отдавших часть земли,
чтоб победить,
Глаза детей
оставленных
глядят.

От сил моих, от выдержки моей
Зависело,
как ляжет полоса,
И сколько я смогу спасти детей,
И скольким я смогу смотреть в глаза.

Десантники, товарищи, друзья,
Видавшие стократ оскал огня,
Мне показалось, что вас понял я,
А вы,
уверен,
поняли меня.

…Песчаною сверкая белизной
От шмарника сбежала под уклон
Минполоса,
и ей народ лесной
Был на живых и мертвых поделен.

Вот Слава чиркнул спичкой и поднес
К сухой траве несмелый огонек,
А через миг
свирепый рыжий пес
К пожарищу со всех помчался ног.
За ним — другие…

Сосенок семья,
Почуяв жара бешеный нажим,
Вдруг заметалась:
«Помоги, земля!
Пусти!..
Еще не поздно!..
Убежим!..»

Нет, поздно!
Два потока огневых
Схлестнулись,
и — взлетел ревущий столб!
И вместо сосен,
тоненьких,
живых —
Скопленье многоярусных крестов.

Да, не бывает все-таки чудес.
Прости, тайга,
что мы не сберегли…

Недаром с полотна
сгоревший лес
Кричит об этом
людям всей земли.

7.
Мы остановили пожар почти на полутора километрах по беломошнику, а весь второй день сражались с ним в шмарнике. На стане по-прежнему орудовал Яша. Он очень хотел быть с нами, но по общему решению остался.
Часа в четыре прилетел Ми-8, высадил на флангах еще семнадцать человек — десантников и мобилизованных из населения. Часть мобилизованных разбрелась по тайге и долго блуждала, ругаясь и аукая.
— Толку от них, — сплевывает дядя Афоня. — Сидят и пьют. «Вам, — говорят, — за тушение платят, вот и вкалывайте, а мы на средне-сдельной». Не все, конечно, но есть еще сволочи!
А в двух шагах дымится горельник, в глубине его пламя неторопливо, с жутковатой деловитостью догрызает пни. Выгорело гектаров сто-полтораста, а не два-три, как предполагалось вначале.
— Занижают площади пожаров, — говорят десантники.
— Почему?
На меня смотрят, как на маленького.
— С одной стороны, по головке не погладят, коли много выгорит, с другой — премии у нас в зависимости от площади. Вот и смекай.
Они говорят об этом незлобиво, даже снисходительно-понимающе, а я думаю, что за спиной у каждого из них по пятнадцать-двадцать пожаров за сезон, работа без праздников и выходных. («Дожди — самые наши праздники», — улыбается Яша Гатаев.)
Им занижают цифры, чтобы меньше платить. Тоже экономия! А кто-нибудь, хотя бы ради любопытства, посчитал, сколько каждый из этих людей — летнабов, десантников, парашютистов — и какой ценой спас прекрасного леса! И сколько еще спасет!

Окончен трудный бой.
На передышки
Отводятся часы и на войне…

По линии огня ползут дымишки:
Колоды тихо тлеют в глубине.

Они коварны по своей природе:
Пожар потушен —
тишь и благодать,
Но прячется огонь в гнилой колоде —
Момента ждет,
чтоб вырваться опять.

Вернулись птицы, угнанные страхом.
Но на минуту бдительность умерь —
Воспрянет он,
безумствующий зверь,
И мир цветущий обернется прахом.

…Взгляни-ка:
вот уже он, мал и скорчен,
Мелькнул в траве, неслышно семеня,
Напоминая нам,
что бой не кончен,
И надо быть на линии огня.

1977, Томск

Я — памятник себе…

1.
На базаре — визг вприсядку!
Поросята… Поросятки!..
Мужики голосят:
— Покупай поросят!

В клетке березовой
Поросенок розовый:
Молочко с пеночкой,
Пятачок — копеечкой.

Прет до дома шкет,
Рожа — солнышко:
Не кота в мешке —
Поросенышка.

Столько визгу сыплют — жуть!
Как по горлу лезвием…
И я сам себе кажусь
Поросенком резвым.

Мир увидел —
вмиг
Восхищенный крик.
Наполнена миска —
На полдня визга.

Ухо почесали —
Радуюсь часами.
Пнули ненароком —
Визгу — как гороху!

Где-то слава бродит рядом,
А мечтанья — высоки:
Вот как стану
лауреатом…
Всесоюзной выставки…

Делать буду, что хочу.
Хлев дадут с альковом.
Хрюкну в рифму —
получу
Полтора целковых*.

1969. Томск
• В советское время средняя ставка за напечатанную
строчку стихов была 1,5 рубля.

2.
А Казанцеву,
С. Яковлеву,
Н. Курочкину,
моим со-перникам
(коллегам)

Свистом стягивает жилы —
Слышим голос свой едва
Мы — четыре пассажира
Вертолетика Ми-2.

Три поэта и прозаик —
Кто в бородке, кто в усах…
То в совхозы нас бросают,
То к нефтяникам на Вах.

Мчимся так, что даже в сопре-
дельных землях слышен гуд…
Говорят, нас в каждом ЦОПРе*
С нетерпеньем люди ждут

И, храня для нас приветы,
Верят, что от наших слов
Возрастут бычков привесы
И надои у коров.

Ждут с надеждой, не иначе
(просьбам страждущих внемли!),
Что повысится отдача
Нефтяных пластов земли.

Наши речи кратки, метки…
Так приятно быть в чести
И в итоги пятилетки
Свой духовный вклад нести.

От усердья пар клубится,
На душе зато — легко…
Добавляется водица
Слов
и в нефть,
и в молоко.

Люди выйдут с нами вместе,
Злы:
у них для сна в обрез
Времени,
к тому ж, известен
КПД пустых словес.

(Обещания пустые
И словесный перезвон,
Сколько в души вы впустили
Злых ветров со всех сторон!
Как в вас веровали прежде!
Как не верят вам теперь!
Хоть и держат для надежды
Незакрюченною дверь.
Сколько сделать надо снова,
Лжи атаки отразив,
Чтоб весомым стало Слово —
Обещанье и призыв!)

Что с того, что мы — о долге,
О любви,
когда кругом —
В кормоцехе и на дойке
Все — руками,
все — горбом?!

Что — о мужестве тирада,
Если в дождь, пургу и зной
Обходить  н о г а м и  надо
Каждый «кустик» нефтяной?!

Что — красоты и волненья,
Если…
Мало ли найдешь
Оснований для сомненья
В том, что делаешь?!

И все ж…
Не единым хлебом живы —
Всем нужны любви слова,
И не зря мы — пассажиры
Вертолетика Ми-2.

1985. Север.
* ЦОПР — Центр общественно-политической работы,
изобретение коммунистической партбюрократии.

3.
Мне — сорок восемь.
Только сорок восемь.
В окне — весна,
похожая на осень.
На голых ветках частою бахромкой
Висит рассветный дождичек негромкий.
Как будто мать,
одна,
сама с собой,
Тихонько плачет над моей судьбой.

О чем горюет мама —
все пустое!
Да, я не обратал лихой уздою
Ни степень кандидатскую,
ни кресло,
Что нежило б директорские чресла.
Ни виллы, ни машины «шевроле» —
Одни стихи в тетрадке на столе.

Но в них не только милые созвучья —
Вон вижу в строках неблагополучье…
А вот частушки с разливною «хромкой»
Иль тот же дождик,
что висит бахромкой…
Любимой взгляд зовущий,
детский вскрик —
Все,
что нам дарит
жизни краткий миг.

Зачем ковры, чтоб ноги вязли в ворсе?
Ведь были слезы в Талаканском ОРСе.
Их женщины нечаянно сронили:
Свою любовь, наверное, сравнили
С той, что узнали из моих стихов…
Те слезы выше, чище всяких слов!

Зачем сберкнижка с кругленькою суммой?
Ведь был мужик,
что мне смущенно сунул
Стерлядок пару после выступленья
В Лукашкином Яру, обском селенье,
Пробормотав:
— Прими, брат… от души…
Будь здрав, не кашляй… и давай пиши!

Конечно, я не первый, не последний
Из тех,
кого зовут с усмешкой — «средний».
Но есть людей десяток, для которых
И мыслями, и чувствами я дорог.
Кому-то помогла моя строка —
Он вспомнит обо мне наверняка.

1986. Благовещенск

4.
Поэт,
коллега,
вы меня простите:
Читал стихи я ваши в туалете.
Не на стене —
ну, что вы, это пошло! —
Я вашу книжку новую читал.

Вы знаете, наверно, —
в наше время
Среди интеллигентов стало модным
Такое чтенье.
Я не очень точен:
Не «модно» —
просто как-то привилось.

И есть тому весомые причины.
Их две.
В благоустроенной квартире,
Где туалет от ванной отделился,
В нем так уютно стало —
посидеть.

(Ведь это вам не уличная будка,
Где в щели ветер дует,
а зимою
Мороз,
как пес голодный,
ягодицы,
Чуть зазевался,
может укусить.)

А посидеть необходимо,
ибо
Снаружи
(там, за дверью туалетной)
Жизнь мчится так стремительно,
что редко
Урвать свободы можешь пять минут —
Газету пробежать по заголовкам,
С детьми повздорить (вовсе обленились!),
А уж о том, чтоб встретиться с романом,
Пожалуй, не приходится мечтать.
«Дела!.. Дела!.. Потом…»

А в туалете
Обязан появляться регулярно,
И, как бы ни был занят я,
но э т о
Ни разу на потом не отложил.

Вот эти-то уют и неотложность
И привели к тому, что чтенье стало
У нас опять в ходу, и вашу книжку
Я не спеша и вдумчиво прочел.

1978. Томск.

5.
Мечтал о памятнике он нерукотворном
(какой у Пушкина) —
ему поставлен бюст.
Из чугуна. Вручную.
Ну и пусть —
Зато воздвигнут на граните черном.

Мне нравится гранит.
Ему — увы! —
Вниманье уделяется нечасто…
Тому, кто сверху, —
речи, слезы счастья,
Цветы поклонников…
Они правы!

Но все-таки хорош и пьедестал,
Из глыб подобранных как бы небрежно сложен,
Однако так, чтоб, крепок и надежен,
Достойному опорой верной стал.

Достойному?!..
Да, кто-то есть умней,
Талантливей…
Рядиться не пристало.
А я, уверен,
сам — из тех камней,
Которые идут на пьедесталы.

1987. Благовещенск.

Вот что странно

1.
Зноем тонко источен,
Лист на ветке поник…
Разбрелся по кусточкам
Образцовый пикник,
Отменяя зароки
(что воззвания? — ноль!)
Заменять газировкой
Страшный яд — алкоголь.

Ароматы из рюмок —
Аж за сердце берет!..
Ходит потный, угрюмый
Секретарь партбюро.
Был обширен и гладок
Точный план пикника…
Где же строгий порядок? —
Расплескалась река.

Как ни злись, как ни хмурься,
Человек — не кристалл…
К молодежи приткнулся
Наконец секретарь.
И, рукою махнувши,
Взял стакан:
— За грехи!..
Краем уха послушал,
Как читают стихи.
Повздыхал в упоении
И под общий восторг
На руках у поэзии
Укачался парторг.

Заряжая «крамолой»,
По большим по чинам
Били строки громово…
А парторг почивал.
И к тому ж безответственно
Чмокал, что-то шепча…
Не за это ль впоследствии
Он схватил «строгача»?

1969. Томск.

2.
Нас было много — двадцать человек.
А может, больше.
Так ли это важно?1
Артисты, театралы, журналисты
Сидели за одним большим столом,
Вели беседу о большом искусстве:
О новых постановках Ленинграда —
В театре Ленсовета, в БДТ, —
О поисках эстонских режиссеров…
Шутили мило, весело смеялись,
Притом не забывая пить и есть,
И пили, как всегда, конечно, больше.

Все было хорошо.
Одно лишь странно.
Нас было много — двадцать человек:
Писатели, ученые, артисты, —
Мы были меж собой едва знакомы,
А просидели больше трех часов,
Не чувствуя усталости и скуки,
Друг друга понимая с полуслова.
А ели — торт.
А пили — крепкий чай
И кофе, растворимый без осадка.
Да, только чай и кофе…
Вот что странно.

1977. Томск.

3.
В углу двора, у мусорного бака,
Остервенев, кипела матом драка.
Кулачная.
Наотмашь.
Без затей.
А возле — молчаливая собака
Глядела на дерущихся людей.

Умны глаза собаки и — печальны:
Для них такие драки обычайны
С недавних пор.
Как правда ни горька,
Их разжигает — вовсе не случайно —
Накал страстей у винного ларька.

Она ж — меньшой собрат наш — все глядела…
Казалось бы, ее ль собачье дело —
Судить, как человек снимает стресс?
Но, может быть, она понять хотела,
Зачем пошел за ним, покинув лес,
Ее пра-пра-пра-пра… далекий предок?
Он человеку стал навеки предан
За сытное и теплое житье
И самый первый мать-природу предал,
Дав ключ для покорения ее.

…А покоритель в зубы бил и ахал.
Трещала, раздираема, рубаха.
Летели из-под ног комки земли…
Глядела грустно мудрая собака
И думала: к чему же мы пришли?!

1985. Благовещенск.

4.
Чуть-чуть хмелен, беззуб, лысеющ,
Всех посылая «к матерям»,
Зашел Георгий Алексеич,
Сосед мой нижний, ветеран.

Видать, изменится погода:
Ни разу за четыре года
Не заходил, и — нате вам! —
Прошел, уселся на диван.

Его я с Днем Победы пылко
Поздравил под медальный звон.
Налил стопарь.
— Ну как, бутылку
Спроворил? — спрашивает он.

Вчера, в канун Победы, мы с ним
Болтались в очереди час
За бутыльком.
То мы притиснем
Кого-нибудь, то — стиснут нас.

И по извечному канону
Толпы, которой невтерпеж,
Тут кляп вбивали в рот закону
И власть не ставили ни в грош.

Один другого языкастей,
Всяк норовил партийной касте
Под дых, коленкой между ног,
А в довершенье — в зад пинок.
(Когда бы так в натуре было!)
Толпе еще хватало пыла
Бока Сергеичу намять
И помянуть Егора мать.
Но на Борисе плюрализму
Единство уступало путь…
А в общем, все хотели «клизму
Поставить»… хоть кому-нибудь.

А я ушел.
Мне надоело,
Что вновь, рассудку вопреки,
Мы по-советски вместо дела
Умело чешем языки.

Я не поклонник Горбачева,
Но он при чем, когда «бичева»
Вне очереди прет и прет,
Плюя на гласность и народ?

Когда б все ждали, что Победу
На блюдечке преподнесут,
Что стало бы?!.
Так я соседу
Ответил.
Не в бутылке — суть.

Вру: не ответил, а подумал.
(К чему витийствовать тишком?!)
А ветеран стопарик «дунул»
И вновь прошелся матюжком:
— А я добыл! Взяла сухотка!
По ветеранской книжке водка —
Спасибо партии родной! —
Как знак давалась наградной.
Держава! Эх… —
Сердился, видно.
И, пусть не он в просаде — я,
Но за державу мне обидно.
А впрочем, Бог ему судья.

1990. Благовещенск.

Пицунда—89

1.
Мягкое солнце. Ласковый озон.
Чистые волны, длинные, как строки…
Пусто в Пицунде в бархатный сезон
Пятого лета эпохи перестройки.

Многоэтажье творческих домов
Дремлет в простое,
леностью пылится…
В море —
буйками —
несколько голов…
Пусто!
А где же творческие лица?!

Где ж воспитатели разума, добра,
Духа свободы в теле человечьем?
Где восклицатели громкого «ура»
Перед каждым новым неформальным вечем?

Но кому понравится —
комендантский час,
Выстрелы ночами,
скверное снабженье?..
И внутри — червячно:
не пора ль кончать
И «фронты», и «фронды», и прочие «движенья»?

Мы хотим конечно же «строить и месть»,
Но листнем Историю
(а она — не дура!):
У каждой революции заложники есть,
У наших почему-то —
всегда культура.

Уж не потому ли я, интеллигент,
Поперек теченья давно плывущий,
Не хочу восторженных слушать легенд,
А уж критиканских —
и того пуще!

Нету революции никакой у нас.
(и слава тебе, Господи: будем целее!)
А иначе —
как же
любой Указ
Может что угодно сотворить с нею?

Нету революции!
Ну, а что же есть?
Приоткрытый краник для спуска пара
Разбудил достоинство,
гордость,
честь —
То, что в летаргии годами спало.

Вот и распустился бунтарства дух
(слышите прибалтов, молдаван, кавказцев?):
К микрофонам тянут стариков, старух —
О былых свободах жаждут рассказцев.

Может быть, и не было
тех свобод:
Мифы сохраняли их живое имя, —
Но вкушать приятно запретный плод,
Сорванный к тому же руками чужими.

Впрочем, неуместен иронии пыл:
Ведь за что боролись —
на то напоролись.
Главное:
огонь бы праведным был,
А уж дрянь повыжжет этот пиролиз.

…Странное все же поэта ремесло:
Вывернет куда-то в любую секунду.
Ненароком, видите, куда занесло,
А ведь начинал про пустую Пицунду.

2.
В Абхазии вновь забастовка.
Экскурсии отменены.
Пришлепнута косо листовка
На шкуру пицундской сосны.

В ней —
боль за попрание чести
Народа
(полвека тому)
С такими словечками вместе,
Что их повторять ни к чему.

Дух воли, могучий и древний,
Способен сердца иссверлить,
Однако же бранью деревья
Не стоило,
брат мой,
сквернить.

Понятно обиды удушье,
Но предки
(как ты, горячи)
Всегда проявляли радушье
И редко брались за мечи.

Недаром земля твоя,
славясь
Издревле
как рай неземной,
«Страною души»* называлась,
Единственной в мире страной.

Недаром, ценя постоянство,
Хвалу здесь делили и срам
Язычество и христианство,
И даже суровый ислам.

Мы — гости твои,
и неловко
Судить нам о том и рядить,
Но знаю:
т а к а я  листовка
Тебе же и будет вредить.

Ты ею врага не ужалишь:
Иные потребны слова, —
Зачем же себя унижаешь,
Душа-человек,
апсуа**?

Хотя выражения крепки,
Но ими —
скажу, не тая —
Унижены гордые предки
И горькая правда твоя.

Неужто предутренней ранью
Придет к нам в далекие сны
Не морем,
не солнцем,
а бранью
Души государство — Апсны?..

*Апсны (Абхазия) — «Страна души».
**Апсуа (душа) — самоназвание абхазов.

3.
Ловушка для азартных игроков
В любой игре заранее оставлена…
В который раз в рисунке облаков
Лицо я вижу —
в фас и профиль —
Сталина.

Живое —
как глядел он из газет,
Картин и книжек —
доброе, портретное.

(А мой дружок оклеил им клозет,
И получилось нечто непотребное.)

И мертвое —
однажды довелось
Мне увидать его омавзолеенным:
Короной строго прибранных волос
Величествовал он над лысым Лениным.

На память детства жаловаться грех:
Она трудилась не за страх, старательно.
Недаром нынче мы в проблемах всех
Вождя наследство ищем обязательно.

И проявляем редкостную прыть
В боренье шумном с прошлыми огрехами,
Стремясь как можно тщательней прикрыть
Свои провалы старыми прорехами.

И я сегодня,
нежась у черты
Прибоя,
скромный гость из дальней Азии,
«Отца народов» грубые черты
Ищу в рисунке тучи над Абхазией.

Не потому ль,
что хитрован-грузин
Оставил нам,
ведя игру безжалостно,
Десятки ям,
ловушек,
тайных мин,
Что было для него невинной шалостью?

И веселится он теперь в аду,
Когда мы по следам его кидаемся,
Команду слыша громкую: «Ату!» —
И в западни азартно попадаемся.

Ему приятно,
что, его кляня
На всех углах,
                мы с силой нерастраченной
Горючки добавляем для огня
Его зловещей славы геростратовой.

4.
От жары распадаясь на атомы,
Но по форме — во всей красе —
Три солдатика с автоматами
Патрулируют на шоссе.

На погонах — две буквы твердые
Намекают: «Военная Власть».
И машина их тупомордая
В олеандр бортом забралась.

Мимо — «спутники», «волги», «рафики»…
И водители каждый раз,
Будто лично им не потрафили,
Жмут и жмут возле них на газ.

И за стеклами — взгляды острые,
Желчь презренья, насмешки яд…
Так, быть может, ирландцы в Ольстере
На английских солдат глядят.

Да, попробуй спокойно выстоять:
Словно выстрелы — бьют в упор…
«Камуфляжки» ребят пятнистые
Демаскирует горький пот.

Им сейчас бы девчат обхаживать,
Приглашать их на пляж, в кино,
А грузиночек иль абхазочек,
Или русских —
не все ль равно!

Власти просто ли быть опорою?
Вдруг приказы и совесть —
врозь?
Их руками творят историю,
Но какую
и чью —
вопрос.

Дело тут не в солдатской участи,
Посылающей слепо в бой, —
Справедливости тоже учатся,
Исторической
и любой.

5.
Меж кипарисами — коровы.
Под эвкалиптом — виноград.
И воздух,
как вино, здоровый,
Как «Изабелла», — говорят.

И моря гладь блестит посудно.
И горы нежат облака…
Души пристанище —
Пицунда —
Открыто каждому.
Пока.

1990, Херсон

Покаяние

1.
Я оторвался вовремя от книги,
И за окном вагонным
беглый взор
Соединил
в душе
в едином миге
Обрывок леса, купол и шатер,
И полусбитый крест…
Руины храма.
А возле — пусто.
Ни следа жилья!
Слепого обездушиванья драма.
Ее финал —
бездушная земля.

2.
В Никольской церкви — ИВЦ*.
Над ЭВМ**,
похоже, новой —
Сквозь дым побелки —
лик суровый,
Неясно,
в нимбе иль венце.

Но кто там, что там за святой —
Угодник или Чудотворец?
Ничуть незнаньем не позорясь,
Их разделяю запятой.

Девятый год уж коммунист.
Я ни в Коране, ни в Талмуде,
Ни в Иисусе, да и в Будде,
Не разбираюсь.
Атеист!

— Я тоже в Библии слабак, —
Мрачнеет местный электронщик. —
Мы с Богом все хотим попроще:
Долой!
А Бог — он не дурак!

Вот вам пример:
в который раз
Тут совершается побелка.
Но минет ночь —
и вновь победно
Со стен глядят десятки глаз.

Святые!!.
Черт бы их побрал
Или хотя б согнал на паперть!
Ведь раз в квартал у нас аврал.
А тут еще они
на память
Машины действуют…
Я — псих
Иль осложненье после гриппа,
Но убежден:
в статсводках «липа»
Стирается по воле их.

Они, видать, спасают нас
От цифроблудья наших сводок.
Вон сколько их
на стенах, сводах —
Всевидящих
следящих глаз!

…Сегодня, много лет спустя
(кому спустя — вопрос резонный),
В тот храм машинно-электронный
Все чаще возвращаюсь я.

И удивляюсь,
что в себе
Мир нахожу
незакосневший
И до конца не покрасневший
В безбожно-классовой борьбе.

И понимаю, что тогда,
Закрыв Никольской церкви двери,
Я потихоньку начал верить
В святых,
не лгущих никогда.

*ИВЦ — Информационно-вычислительный центр.
**ЭВМ — Электронно-вычислительная машина.

3.
Островок безымянный на Средней Оби:
Осокорь, тальники да песок золотистый,
Как на сотнях других,
изумительно-чистый —
Для песочных часов хоть лопатой греби.

Бесконечно приятно босою ногой
Погружаться, ступая, в сырую прохладу…
Но — споткнулся,
открыв безмятежному взгляду
Человеческий череп,
а рядом — другой.

Йорик с Гамлетом смертное пили вино?
Жизнь-шутница решила поправить Шекспира?
«To be or not to be» —
для живущего мира,
А для мертвого
быть иль не быть —
все равно.

Ну, а проще — кто были они?
Рыбаки?
Дань обским водяным поступает обильно.
От судьбы не уйти,
но за этих — обидно:
Были, видно, крупны и умны мужики.

Взять находку домой?
Водрузить на стеллаж,
Отварив предварительно в старой кастрюле
(отбелить: годы сепией кость затянули),
Чтоб хвалиться потом:
вот он — предок-то наш.

Так подумал…
И вдруг налетел ветерок,
Поприжал тальники, поскрипел осокорем,
И с пригорка потек золотистый песок,
Обнажая такое,
что сразу продрог
И наполнило душу тоскою и горем.

Не пригорки,
а темных костей переплет
Завязали в злы корневища осочьи.
Уж не кружева ль смерти иссохшие клочья?
Иль с погибшей «Медузы» распавшийся плот?

Что за бред?!.
Я же слышал легенду одну —
Мне ее рассказали с оглядкой на двери —
Лет пятнадцать назад.
Я тогда не поверил,
Потому что в советскую верил страну.

Но запомнил:
в начале тридцатых годов
По Оби протащили баржу на буксире.
В ней попы —
тысяч пять в арестованном «клире»
Пели Господу славу под сиплый гудок.

Их согнали на остров (песок, тальники),
Не оставив еды никакой — ни кусочка!
— Бог накормит! А мы с вами кончили. Точка! —
И растаял гудок на излуке реки.

Берег — вон он, рукою подать, но чекисты
Посадили стрелков на яру, а с другой
Стороны
стрежень паводка крутит нечистый.
И — болота… болота…
Не ступишь ногой!

Быть — не быть!
За три дня — ни травы, ни куста.
Корешок самый малый был вырыт и съеден…
А стрелки:
— Глянь, поплыл!..
— Выгребает медведем!.. —
И стреляли —
в святых! —
 не боясь ни черта.

Кто-то, может, и сплыл по течению в ночь,
Остальные легли —
без проклятий, с молитвой.
Без могилы:
вода в каждой ямке разрытой.
Без докучной Всевышнему просьбы —
помочь.

Лишь последний вознес свой измученный взгляд
К черной туче,
беременной первой грозою:
— Боже правый, прости им деяние злое.
Они верят,
что доброе дело творят.

Только Бог не услышал
иль не захотел
Отказаться от замыслов мстительно-грозных, —
И ударил огонь по оружию в «козлах»,
И обуглил стрелков,
кто сбежать не успел.

Вот и все…
Я песок выпускал из горсти
(тонкой струйкой стекая, минуты нищали)
И шептал исступленно кому-то:
— Прости!.. —
Богу…
миру…
душе…
Но они не прощали.

4.
Болотца — небес осколки…
Осочка и камыши…
Березовые околки —
Брызги лесной глуши.

Чудо сквозной прохлады
В июльской жаре полей…
И верится, что не надо
Иного душе моей.

Березы!..
Но в их наряде
Что-то, гляжу, не так:
В зеленом — желтые пряди,
Старости ранней знак.

А рядом — факелом в просинь…
А дальше — совсем гола!..
Может быть, просто осень
Разведку здесь провела?

Кружилась в полях ночами
И, листья задев плечом,
Оставила след печальный?..

Нет, осень тут ни при чем!
О, если б она, вопросы
Высохли б, как вода…

Я знаю:
эти березы
Не оживут
никогда.

Видел я их в околках —
Как полымя на полях!
Химическая прополка —
Смертью с небес пылят.

Вон два хвоста белесых
«Ан-2» поволок за собой…
А то, что горят березы, —
Так это —
«случайный сбой».

Но правда ли,
что он нужен,
Этот «небесный» яд?
— Мы урожаю служим, —
Химики говорят.

— А землю не заражаем?
Кто скажет мне — да или нет?
— Спишется урожаем! —
Веский звучит ответ.

И что-то про интересы
Высшие,
чью-то честь…
Мол, щепки при рубке леса
Всегда, как известно, есть…

Но лапы тревоги цепки,
Отпустить не хотят:
Мы рубим сейчас,
а щепки
В будущее летят…

Стрекочет —
и так пребойко! —
«Ан-2» в золотой тиши…

Химическая прополка
Наивной моей души.

И скорбны,
тихи,
безлисты,
Стоят,
покорны судьбе,
Березы
как обелиски
Самим себе.

5.
В Неприкаянном селе
Избы все — навеселе!

Все распахнуты ворота,
Как рубахи на груди:
Заходи, кому охота,
Не смущайся, заходи!

Будешь гостем дорогим,
Никому не лишним.
Ешь капусту, пироги,
Уминай яишню.

Хороши, горячи,
В чугунке из печи
Русские пельмени —
Налегай без лени!

Ухвати-ка грибка,
Только что из погребка,
Рыжики, груздочки
Из кедровой бочки.

Рыбки, сала —
 по охотке,
Но сначала
хлопни водки!

Да не рюмку, а стакан.
Что ты — старец квелый?!
Чтоб внутри огонь скакал —
Костерок веселый.

У-ухх!.. —
Аж донизу взяло,
И с души — окалина!..
Помянем добром село
Наше Неприкаянно.

По прозванию и честь —
Дали ж люди имечко
В самую что ни на есть
Точку-сердцевиночку!

И земля тут голодна —
Согра всех измучила!
И дороженька одна —
По речным излучинам.

По дорожке той кино
В месяц раз дотянется…
А сельцо-то
все равно
И такое глянется.

Лучше не было окрест!..
А гулянкой славною
Отмечаем переезд
На усадьбу главную.

И рождения, и свадьбы,
И погостную печаль —
Все на главной на усадьбе
Скоро будем отмечать.

Полтораста лет жило
И закончилось село.
Потому-то на селе
Нынче все навеселе.

Потому-то сладко пьется,
Разудало пляшется,
На всю улицу поется
И тихонько плачется.

6.
Лобовые стихи

Россия-мать!
Еще кого едва ли
Мы, коммунисты,
Так измордовали.

Кляну я гласность —
Ничего б не знать!
И прикасаться не хочу к газетам…
Мы жгли,
травили,
распинали
М А Т Ь,
Себя еще в героях мня при этом.

Да, не щадили жизней мы своих,
За Родину идя от боя к бою…
Ее мы защищали
от чужих,
Оставив право мучить
за собою.

И мучили — природу и людей,
О благе общем врали, не моргая,
Во имя торжествующих идей
Во тьму и бездну
всех и вся
ввергая.

Сейчас колотим в грудь себя со звоном,
Крича кто громче:
«Я не виноват!
То жили наверху не по законам
Политбюро, ЦК, партаппарат…»

Да, я считал и так считаю тоже,
Но совесть беспартийная моя
С каких-то пор меня грызет и гложет:
А двадцать лет кем в партии был я?

Я — рядовой.
Один из миллионов.
Боролся. Претворял. Голосовал.
И что-то понимал во время оно,
Но голову под траки не совал.

Боялся?
Да — попасть под эти траки.
И миллионы жили в том же страхе.

О нем никто нигде не мог забыть,
Хоть временами доходил до точки.
Те —
сверху —
били нас поодиночке.
Сегодня бьют.
И завтра будут бить?

Вот в том и заключается она,
Греховность «рядового коммуниста»:
Я — за себя,
в моей анкете чисто,
Что где творится —
не моя вина,
Вдруг выступишь и подорвешь престиж,
А может быть, мне что-то не известно…

Да знал,
все знал и трусил,
если честно.

Россия-мать,
неужто нас простишь?..

1990, Благовещенск

Дочь

1.
О Господи, как дети хороши!
Все малыши,
которые в тиши
Уснувших комнат
дышат невесомо…
Когда ж не спят —
шум,
гром
и кавардак!..
Ворчим на них,
ругаем
так и сяк…
А ведь без них
ни счастья нет,
ни дома.

2.
Любимая!
Ну, до чего ж красиво
В себе ты жизнь дочуркину носила!

Живот округлый — весело вперед,
Походкой той же легкою, как прежде,
Не на работу шла ты,
а в полет
На встречу —
долгожданную! —
к надежде.

Ты шла счастливо,
дерзко и грешно
По круговерти сумрачно-гудящей.
Тебе казалось дико и смешно,
Что врач тебя назвал «старородящей».

Ну да, уже за тридцать… в первый раз…
И что с того?!
– Так принято у нас.

Любимая!
Ну как ему понять,
Свое до буквы знающему дело,
Что, будто в сказке, ты помолодела,
Когда узнала,
что теперь ты — мать.

Какой тебя,
вскружив,
понес восторг:
Мать!..
Мама…
Матерь Божья...
Человечья!!!.
Как поражалась ты, что твой росток
Всей Жизни продлевает бесконечье.

А дочка наша
там,
во тьме,
в тебе
Мир видела и слышала
тобою
И наполнялась нашею любовью,
И радовалась будущей судьбе.

В ней счастье до рождения жило.
Как сон во сне —
и призрачный, и зыбкий…
И, хоть на свет явилась тяжело,
за все тебе ответила улыбкой.

Обычно
эту радость
месяц ждут,
А тут сверкнула —
через пять минут.

3.
Из обрывков сна и бденья
Сутки каждые
с рожденья
Невелички-дочки.
Нет минуты из-за детки
Ни для книг, ни для газетки
И стихов — ни строчки!

Крикнет дочь со всей силенки –
Значит, тесно ей в пеленке
Или просто — сыро.
Перевертываем ловко.
Сушки — полная веревка.
Тропики — квартира.

Все тебе — впервой,
Мне — в третий.
После двух десятилетий
Поотвык — не скрою.
И от глажек,
стирок,
бденья
Мы с тобой
до обалденья
Устаем порою.

Обещал тебе —
я помню:
Жизнь поэзией наполню,
Счастьем — рукавички…
Погремушки и купанье…
Постирушки и гулянье…
Жизнь!..
Одни кавычки.

— Дочка — разве ж это мало? —
Улыбаешься устало,
Маленькая мама. –
Стукнет Шурке год,
а там уж —
Ясли-садик-школа-замуж —
Целая программа!

Здесь, в стенах родного крова
Первый шаг ее
и слово —
Это счастья миги…
А поэзию
до крошки
Собери с ее ладошки —
Для судьбы
и книги.

4.
Что за чудо наша дочка!
Нашей дочке — полтора.
А семейству — три годочка,
Но четырежды — ура!

Ах, какие мы с тобою
Молодцы,
что сами,
с бою,
Счастье добыли свое:
Ты — мое,
а я — твое.

Говорили нам:
— С «приветом»
Папа-мама — старики…
Вопреки любым наветам,
Пересудам вопреки,
Мы сошли с тропы уютной
(не в законе — во грехе!)
И помчались в лодке утлой
По неведомой реке.

Нас не мучили печали,
Не тревожили рубли…
Дочку мы в любви зачали
И родили —
для любви.

Да,
мы все-таки с тобою
Молодцы,
что сами,
с бою
Счастье добыли свое:
Ты — мое!
а я — твое!

5.
Это счастье — заснуть, обнимая любимую,
И проснуться в зовущих объятьях ее,
И увидеть рассвет,
голубой и рябиновый,
Начинающий доброе дело свое.

Это счастье — под песенку дочку укачивать,
А с утра лепетанье услышать ее
И понять:
не пришло еще время
оканчивать
В этой жизни простой
пребыванье свое.

1991, Благовещенск

Письма любимым

***
Олененок,
душа моя светлая, —
здравствуй!
Вот и первые строчки опять на бумагу легли…
Снова думаю я о тебе,
недоступно-прекрасной,
Далеко от тебя,
на краю предвесенней земли.

Завтра Первое Мая,
а здесь еще лед,
и сугробы
Развалились вальяжно
и дела им нет до весны.
Не хватает, наверно,
любви человеческой, чтобы
Эту землю согреть,
растопить ее зимние сны.

Не хватает,
возможно,
той самой любви, что с собою
Я принес в этот край,
в этот город и в эти четыре стены.
Я их клетку раздвину,
сломаю,
разрушу любовью,
И начнется сражение самой последней войны.

И победа нагрянет —
лучами горячего солнца,
Смелой зеленью трав и ручейным веселым огнем…
И небесные синие,
редкие в сером,
оконца
Станут чистым огромным открытым Вселенной окном.

И угрюмость людей и домов, и земли испарится
В жарком пламени радости, дружбы, любви и добра.
И все люди (им в среднем здесь только немного за тридцать)
Станут сразу моложе и лучше,
чем были вчера.

Но для многих
останется тайной
причина таких изменений:
Кто поверит,
что наша любовь столь смела и сильна!
Кто-то скажет:
— Ну вот и пахнуло погодой весенней.
Удивится:
— Не пил, а душа весела и хмельна!

***
Мне бы голос,
я бы спел радостно и звонко
(взяв хорошие слова, а не дребедень),
Как несла тебя заря
из-за горизонта
Из-за серой пелены в бирюзовый день.

Этот сказочный полет въявь организуй-ка!
В гиблом княжестве болот
на земном краю
Есть сосновый островок под названьем Суйга —
Там скрывала от меня ты любовь свою.

В крепко рубленном дому (славная обитель:
Зелень травки на дворе, на траве — дрова…)
Пребывала ты в тоске-горести,
в обиде ль
На меня
и потому не была права.

Пусть бы даже был не дом,
а дворец-палаццо —
Без меня он просто пуст,
чужд твоей душе.
Ты же думала:
невмочь
мне к тебе добраться,
Но — сердилась и ждала,
вновь любя уже.

Я метался,
был готов мчать,
пути не зная,
Через чащу напролом,
в непогоду,
в ночь…
Я о помощи взывал,
и «Заря» речная
Неожиданно пришла мне в беде помочь.

Обещала:
«Доберусь к черту на кулички!
Просьбу выполню твою, верь и не тужи…»
И ушла,
отбросив прочь лишний груз — кавычки.
Настоящая заря сердца и души.

Я поверил, ждал и в даль вглядывался зорко.
Не увидел — ощутил в нарастанье дня,
Что несет она тебя из-за горизонта,
Груз обид на борт не взяв,
но любовь — храня.

***
Ах, Олешек мой, олененок —
Шерстка солнечная — ленок…
Из вольер твоих разлинованных
Серый волк тебя уволок.

От лужаек собачьих заспанных,
От прикорма,
чей вкус постыл…
Тихо выстерег —
хвать! —
и за спину,
И, как водится, след простыл.

Упрекали тебя в неробости:
«Ходишь смело!
Семь раз отмерь…
Волк — он издали
пес породистый,
А столкнешься поближе —
зверь!
Не дай бог с этой знаться кастою:
По лугам от них,
по полям!..
Как разинет свою клыкастую —
Хрусь! —
и косточки — пополам!..»

Ах, Олешек, забудь о скаредных
На добро —
их бы кто таскал!
И не бойся зубов оскаленных:
Он для ворогов, тот оскал.

Он для них за обиды-почести,
Что на душу тугой легли…
А ведь ласки
и волку хочется,
Волку
хочется и любви.

Друга искреннего,
надежного
(с кем нескучно и молча быть),
Не умеющего,
не должного
В жизни с волком по-волчьи выть.

Знаю:
в дружбу не тянут силою,
Но грядущее
мне
видней.
В духе времени я форсирую
Наступленье счастливых дней.

Для тебя
все, что хочешь,
сделаю
И, уверен:
докажем всем,
Что и сытые мы,
и целые…
Но учти:
будешь против — съем!

***
Дорогие мои девчонки!
Вы простите,
прошу,
меня.
Рвется там,
где, конечно, тонко:
На стихи не хватило дня.

Что пишу —
это все наскоки
(уж такой я у вас дурной),
Но просвечивает сквозь строки,
Как вас жду поскорей домой.

Эта тема столь однотонна,
Надоела уж вам, поди…
Лишь в подушке глушу я стоны,
Что скопились за день в груди.

Ладно, стоны, —
наверное, слишком…
Только я
самому себе
Все кажусь влюбленным мальчишкой,
Вдруг понравившимся Судьбе.

Ну за что
(никак не пойму я
И твержу о том, не тая)
Получил я любовь такую,
Как, Олешек, любовь твоя?

Ведь и было —
не долготерпенье:
Жил нормально,
не пряча боль.
Только все познаешь в сравненье —
Вот и я познаю
Любовь.

Настоящую,
когда каждый
День разлуки —
в подушку вой.
Кто узнает ее однажды —
Не пойдет на поклон к другой.

Пусть другие стократ «умнее»:
Что ни попадя рвут на бегу, —
Без любви не хочу…
не умею…
Без любви ничего не могу.

***
Олешек, Шуренок!
Девчонки мои!
Вас нету со мною,
и дом — без семьи.
И пусто вокруг,
и тоска — из углов.
Безмолвная:
ей и не надобно слов.

А прежде —
до вас —
тосковать не умел
И даже в разлуке десятками дел
Был занят по горло.
До полночи мог
Варьировать свой поэтический слог.

А нынче — молчу,
и бумага чиста,
И нету на мне ни звезды,
ни креста.
Шлю к черту дела,
разонравился стих:
Все мысли — о вас, о любимых моих.

Нет вас
и как будто — ни ночи, ни дня!
Там колют дочурку — здесь колют меня.
Измаялась милая — невмоготу!
И маю в себе я двоих маету…
Мир нынешний зол, нелюдим и жесток.
Ему наплевать на весенний росток.
Легко,
мимоездом,
он давит птенца
И в дом престарелых ссылает отца.
И нежность,
и боль у него не в чести…

Но верю:
любовь его может спасти.

Да, только любовь,
что спасает сейчас
Тебя и меня, и дочурку —
всех нас.
Всю нашу семью —
не ячейку, а мир,
Вселенную любящих
в стенах квартир,
Вселенную верящих в то,
что любой
Возьмет человека любимого боль.
Возьмет в свое сердце, вдохнет и всосет

Любовь
этот мир несуразный
спасет!

1989-1999, Благовещенск

Наболевшее

***
Сосед в палате,
лет восьмидесяти двух,
Порою громко испускает дух.

Перди, Семен Исакович, перди!
Кто знает, что там завтра впереди.
Вдруг Дума,
ветеранов возлюбя,
Решит изъять все льготы у тебя,
Вручив взамен «надежные» рубли.
(Чтоб вы скорей все в землю полегли.)
Однако дух твой,
к потолку вскружив,
Свидетельствует:
жив курилка, жив!
И жару всем чиновникам ты дашь
Тем, что себя за деньги не продашь.

***
Жизнь,
и верно, —
ученическая парта:
За уроком преподносится урок.
Вот и сам я удостоился инфаркта —
Это первый для меня звенит звонок.

Мир ничуть не изменился —
ни по краскам,
Ни по сути:
так же мрачен до тоски.
Только жить теперь я буду по подсказкам,
Будто двоечник отпетый у доски.

То — не есть,
а то — не пить,
не напрягаться…
Ничего нельзя,
что сызмала люблю.
Так хозяину несметного богатства
Выдается на расходы по рублю.

Что поделаешь —
теперь уже нескоро
(хоть ты умник записной, а не балда)
Не отвертишься от этого надзора.
Может статься,
что и вовсе никогда.

Но при всех
тех неудобицах сюжета,
Поворотах неожиданных в судьбе
Много лучше,
человечней много это,
Чем надзор КПСС иль КГБ.

Не перечь врачам, а то не будет фарта.
Их цинизм веселый тоже станет впрок.
Жизнь,
и верно, —
ученическая парта
За уроком извлекай себе урок.

***
Хорошо ли жил Емеля?
Не факт.
Зарабатывал на хлеб да на сало.
Но ударил по Емеле инфаркт,
Столь обширный —
не покажется мало.

Заметались все:
с каких бы причин?!
Не обжора!
Не дружил с табачищем!..
Стоп, родные!
Не о том мы кричим
И не там объяснения ищем.

Не доказано — не суть,
не греши,
А не то поднимут в обществе на смех.
«Все сосуды, — говорят, — хороши,
Лишь один вот закупорился насмерть».

Лишь один…
Да, видно, важный такой:
Жить не жить ли —
остается вопросом.
И не двинуть
ни ногой,
ни рукой,
Будто поезд лежит под откосом.

А ведь мчался он,
красивый, фирмач —
Год за годом по-над стыком звенели…
Рельс подвинулся и — крышка!
И плач
Не поможет несчастливцу Емеле.

А ведь мог бы оглянуться назад,
Чтоб соломку подготовить сначала:
Чем подобный обрести результат,
Лучше вовсе отказаться от сала.

***
Жил устоявшимся порядком:
В оковах жизни —
вне оков.
И стихосборная тетрадка
Давно пылилась —
без стихов.

И вдруг — инфаркт!
Встряхнул за плечи.
Чтоб к важным возвратить вещам:
— Ты что же, добрый человече,
Забыл,
что Богу обещал?

Дорогу истоптав земную,
Подняться —
не хватает крыл?
За что Господь тебе иную
Жизнь,
между прочим,
подарил?

Да, есть задуматься причина,
Вглядеться в тихий свой причал…

Нет, не забыл я как мужчина,
Кому и что пообещал.

Самонадеянный и смелый
От превосходства своего,
Любимой —
счастье полной мерой.
А — Богу?
Вроде… ничего…

Не ворожил,
чтоб по соседству
Корова сдохла иль свинья,
Тем более, что после детства
Жил в городах различных я.

Не мстил врагам своим —
ни взглядом,
Ни словом,
не мечтал убить…
Хотя иным ползучим гадам
На хвост хотелось наступить.

Не крал.
Не действовал прелюбо
(пусть интерес пьянил, как спирт).
А целовался с кем-то в губы —
Так это просто —
легкий флирт.

Вот так
по жизни
понемногу
Катился серым колобком…

Так что же обещал я Богу?
Вопрос —
как по сердцу скребком.

Да… было…
попросил отсрочку.
Смерть не страшна —
у ней свой срок.
Но на ноги поставить дочку —
Мой долг,
мой жизненный урок.

И как любимую оставить
В бурунах жизненных морей?
Ее глаза,
ее уста ведь
Умрут
без нежности моей.

А дел неконченых остаток —
Не счесть,
не переворошить…
И жизней
не одна —
десяток
Потребно, чтоб их завершить.

Вот это — было!
Было, было…
Не стыдно повторить в глаза.
Не обещал —
душа просила,
И Бог душе не отказал.

***
Сквозь стекло дверей двойное рвется смех,
Сыплет бисер по больничным коридорам…
Из палат — 1230 — лучше всех!
Если надо,
мы заявим это хором.

Сколько б тут ни появлялось новичков —
Разных лет,
профессий,
уровня зарплаты,
Видно было всем —
и даже без очков:
Моментально становился каждый братом.

Открываются тут души без ключей.
Не случается скандальных инцидентов…
В чем причина?
Может, в ауре врачей,
В чьих руках зады больные пациентов?

Проктологии солидный ветеран
(шесть недель два раза в сутки перевязки),
Утверждаю,
что профессор Амиран
Коплатадзе —
мастер скальпеля
из сказки.

А вокруг —
и кандидаты меднаук,
И без степени,
однако — в полной мере…
Но для нас всех ближе врач и лучший друг,
Шеф палаты нашей —
милая Этери.

Потому-то,
свет Энверовна,
прими
От своих проктологических клиентов
Благодарность,
как ведется меж людьми,
От букетов до таких вот комплиментов.

Не сердись,
хоть мы порой — как детский сад,
Геморрои режь и прочие детали,
Чтоб коленкою под вылеченный зад
Пациенты без задержки вылетали.

***
Нет на свете прекраснее пери,
Из всего,
что творил демиург…
А у нас в отделенье — Этери —
Замечательный врач и хирург.

Пери нежные песенки пели,
Танцевали хоть сутки подряд…
Но они ничего не умели
Из того,
что хирурги творят.

Красоту невозможно измерить:
Мера где
той, что ветра вольней?
Но прекраснее нет, чем Этери,
Для больного,
спасенного ей.

***
И вновь познал я в полной мере,
Преодолев барьер беды,
Как лечит милая Этери
Совсем не милые зады.

Но, впрочем, может, для злословий
Уверенной причины нет:
Ведь все зависит от условий
Плюс угол зренья на предмет.

А задницы,
как говорится,
С младых до старых ягодиц
Гораздо искренней,
чем лица
Вполне определенных лиц.

Зады не могут лицемерить
И не способны на навет.
В них, как в Россию, надо верить
(поэту Тютчеву привет!).

Болезни их — ну, что поделать! —
Другим болезням не чета.
Хотя они и части тела,
Мы их не ценим ни черта.

Но тот,
кто, не впадая в трепет,
Лицом к лицу хворобу встретит
И победит (все по уму!) —
Воистину хвала ему!

Он может рассказать про то, как
Очистить душу через зад.
Недаром «Век живи, проктолог!»
Ему больные говорят.

***
Лежу под толстым одеялом
(еще и свитер, и носки)
И о тепле мечтаю малом,
И заскулить готов с тоски.

Озноб и жар… и пот обильный…
Вот-вот в душе проснется прыть
Взять с тумбы телефон мобильный
И с Господом поговорить.

За что опять мне испытанье?
Чем снова прогневил Судьбу?
Ни разу не снимал путан я,
Не шел к Майдану на ганьбу.

Хотя по молодости — было:
Бунтарствовал в стихах порой.
КПСС за это била
Всерьез —
о стенку головой,

(С поэтов так «снимали стружку»,
Чтоб гладки были, без сучков.
А я был просто взят «на мушку»:
Шаг в сторону и — будь готов!)

Но Богу страсти те — до нимба!
Он с некоторых пор — нейтрал.
Не ведает,
что я бы…
с ним бы…
Лишь он бы…
хворь мою убрал.

Опять все тело жаром пышет.
Прочь одеяло! Свитер прочь!
Бог телефон мой не услышит,
А помолиться —
мне невмочь.

***
Любимые мои! Жена и дочь!
Как виноват я нынче перед вами!
Весь ужас, что пришлось вам превозмочь
За эти дни, —
не передать словами.

Ведь я чуть было вам не изменил
С костлявою и с личиком безносым
Красоткой…
Как хватило ваших сил
Остановить меня простым вопросом:

«Куда ты?!!»

Да, действительно, куда?
На свет в конце какого-то тоннеля,
Возрадуясь,
как дурачок Емеля,
Что  т а м  не ждут ни горе, ни беда?

А горе и беду оставить  т у т,
Где любят
и надеются,
и ждут?

Я не сумел…
не захотел…
не смог
Жить без любимых.
Это ль не урок?!!

2005-2016, Москва