СОСТОЯНЬЕ ЛЮБВИ
***
Подарите мне день,
да такой,
чтобы солнца — в полнеба!
Час любви подарите,
короткий — как сердца удар.
Подарите мне миг,
полный запаха свежего хлеба…
А без них даже вечность —
Пустой и бессмысленный дар.
1961, Томск
Дорога на Басандайку
Душный город убежал назад.
Елки впереди вспорхнули стайкой.
Распахнув зеленые глаза,
Свежестью дохнула Басандайка.
Позвала чуть слышно: «Ну, пойдем…»
Пыльным серым потом обливаясь,
Прыгая с подъема на подъем,
Наш автобус мчался, словно заяц.
Над долиной задержался он,
Маленький лобастый желтоспинный,
И, поймав колесами уклон,
Ринулся в зеленые глубины.
Скорость сердце сжала в кулачок.
Сосны за окошком кувыркнулись.
Ветерок уткнулся мне в плечо,
Вырвавшись из паутины улиц.
В зелень словно брызнули водой:
Окна дачек заблистали живо.
И на лоб прохладную ладонь
Басандайка, встретив, положила.
1961, Томск
***
Весною,
только стаял лед,
Земля чешуйками подсохла,
И кто-то хилый тополек
Принес и посадил под окна.
Я мимо деревца хожу,
Неторопливо наблюдаю:
Вот этот лист уже пожух,
А те и вовсе облетают.
Ну, как его не пожалеть! —
Опала, не раскрывшись, почка…
Хоть он, конечно, не жилец:
Утильсырье здесь, а не почва, —
Но посадили —
пусть сидит.
А мне — идти:
дела… работа…
Но, между тем, за ним следит,
За ним ухаживает кто-то.
Потом, позднее, в жаркий день
Я хмыкну и глаза открою:
— Смотрите-ка, резная крона
Дает отличнейшую тень!
1961, Томск
***
Когда-нибудь и я умру,
Недолысевший злой мужчина.
Подъедет к моему двору
Битком набитая машина.
И выйдут из нее гуськом,
Предчувствием вина согреты,
От института — весь местком
И от СП — друзья-поэты.
И, поглядев на грузный гроб
(так, килограммов сто — сто двадцать),
Два представителя от групп
Начнут любезно препираться.
— Он был поэтом.
Вам и честь
В последний путь поэта снесть.
— Нет, физик он!
Не можем, право,
Мы посягнуть на ваше право.
Им это скоро надоест,
И, дружно приложив усилья,
Друзья мои поставят крест
На мне
и на моей могиле.
Но им, наверно, невдомек,
Что надо мной,
немного позже,
Ромашка вырастет —
цветок,
С моделью атомною схожий.
1961, Томск
***
Физика — мекка Двадцатого века —
Страх и надежда, боль человека.
На покоренье ее — поколения
И поколения — на поклонение.
Через пустыни пути каменистые…
Толпы паломников — истово… истово!..
Кто-то не выдержал — пал на колени…
Слабые, слабые — на поклонение!
Ночи бессонные — до одурения…
Сильные, сильные — на покорение!
Сила и слабость, жизнь человека —
Физика, мекка Двадцатого века.
Тайна Вселенной, исчадие ада —
Атом — священный камень Кааба.
Тем, кто склоняется, истово веруя, —
Опустошение полною мерою.
Кто безбоязненно тайны коснется —
Тот повелитель кварка и Солнца.
Облако вспыхнет в руке электронное,
Словно держава — символика тронная.
Физика — мекка Двадцатого века.
Труд и борьба, торжество Человека.
1962, Томск
***
Дороги…Дороги… Дороги… Дороги…
Стоячей водою залитый кювет…
Уходят поэты на дальние стройки,
В ледовые дрейфы, в кабины ракет.
Уходят…
И каждый — нехоженой тропкой.
И звездам над ними — зовуще мерцать,
Чтоб, к нам возвратившись, невиданной строчкой
Поэты искрить заставляли сердца.
А я не спешу ни на стройки, ни в космос.
Мой стол — у окна.
С девяти этажей
Я вижу таежную синь и покосы,
И небо ночное — в крутом вираже.
И штапелем в комнате окна зашторены.
Приборы — на пластике синем столов.
Завод и обычная лаборатория,
И нет на дверях запрещающих слов.
Да, видимо, подвиг дается не всякому,
И незачем славе сюда —
ни на миг…
А кожа на пальцах пропитана лаками,
Как черная кожа ботинок моих.
Слезятся глаза над горячим компаундом
У лаборантки и у меня.
И воздух не рвется короткой командою
На старте космическом нового дня.
Но в ночи дежурные, ночи тревожные
На затаенном ловлю себя сам:
А может, и наши секунды приложены
К летящим с «Востоками» звездным часам?
И будни проносятся бодро и споро,
И даже рутина как будто милей…
И стрелка включенного мною прибора
Мне кажется вектором жизни моей.
1962, Томск
Испытание на пробой
Испытания, испытания
Изоляции на пробой.
Басовитое нарастание
Напряжения под рукой.
И разряды
синими зайцами
Бойко прыгают взад-вперед.
И надежная изоляция —
Та, которую не пробьет.
И применят ее, где надо,
И, возможно, в какой-то год
От убийственного разряда
Человека она спасет.
Изоляция верно служит,
Своему назначенью верна…
Но случается так,
что душу
Обволакивает она.
Хоть и вижу я,
хоть и слышу,
Но пройду и не обернусь.
Мне товарищ о горе пишет —
Я ответить не соберусь.
Кто-то плачет со мною рядом —
В чем причина?
Не все ль равно!..
Изоляция от разрядов
Защищает меня давно.
Аплодирую лжи? — Возможно.
Вижу подлость? — К чему трубить?!
Изоляция так надежна —
Киловольтами не пробить!
Век Двадцатый,
мой век единственный,
Спорит, мучается, кипит.
Там фанатики хунвейбинствуют,
Тут ребенок в упор убит.
Вот невинный в тюрьме задушен…
Вот нацисты опять в строю…
Неужели и это душу
Не затрагивает
мою?!
Не могу!
Не желаю!
Яростно
В сердце бей, человечья боль!
Время, время,
прошу, пожалуйста,
Испытай меня на пробой1
1962, Томск
***
Сижу в кинотеатре.
На экране
На современном — вогнутом, широком —
Древнейшая история мелькает —
История погубленной любви.
И в зал глядит обычная девчонка,
Ее глаза как две огромных ночи,
Два влажных солнца в них остановились,
И музыка не смеет прикоснуться
К печальной молчаливой красоте.
А у меня срывается дыханье.
Тугой комок ворочается в горле.
Я наклоняю голову неловко.
Я двигаю бровями и моргаю,
Чтоб вся сентиментальность испарилась,
И нарочито кашляю в кулак.
Вот загорится свет, и все увидят
Две капельки непрошеного чувства.
И кто-нибудь посмотрит с превосходством:
— Чудной ты, парень!
Кто-нибудь хихикнет.
Уколет спину громкий шепот:
— Баба!..
Скорей же высыхайте, черт возьми!
Свет нарастает медленно и плавно
Мельчайшим золотистым снегопадом.
Я надеваю шапку торопливо
И к выходу спешу. Людей стесняюсь.
А люди тесною толпой выходят
И шутят, и старательнейше прячут
Свои несовременные глаза.
1962, Томск
Местная газета
В трамвае жара облепляет скулы.
В трамвай с собою захватывай бром.
На две копейки уверенной скуки —
Газету местную! —
мы берем.
Дорога — ведь надо отвлечься как-то,
Но эту газету хоть не читай:
Как-будто писал ее — всю! — редактор
Или ответственный секретарь.
Столбцы уложены — серые плитки,
И мы уныло (в который раз)
Гложем «новинки» внешней политики —
Позавчерашние телеграммы ТАСС.
О, как мы ворчим на редакции местные!..
Но и у них номера есть,
Когда слова
расцветают невестами,
И нету прекраснее этих невест!
Когда над бревенчатыми оградами,
Пыльной листвой тополей шевеля,
Гремит левитановским голосом радио,
И в Космос ночами глядит Земля.
И в краске еще непросохшей пачкаясь,
В глазах незнакомых видя восторг,
Мы ту же газету хватаем пачками
И ловим
летящее слово
«Восток».
Ждем новых известий настороженно:
— Ну, как там?
— Все штатно?
— Наверняка!
И дарим газету любимым и женам,
И прячем для внуков ее
на века.
И, вспомнив о прошлых выпусках как-то,
Солидный ваш телефон наберя,
Мы вас прощаем,
товарищ редактор,
За все предыдущие номера.
1963, Томск
Апрель
Я рукой глаза прикрою:
Сила света велика.
Он подпаливает брови —
Не спасает и рука.
В стеклах —
радужная пляска.
Под приземистым парком
Не ручей струится —
плазма
Круто скрученным шнурком.
И дома плывут по ветру —
Разноцветные шары.
И, как с письмами конверты,
Распечатаны дворы.
По апрельской по планете
Я шагаю вдоль дворов.
Я читаю письма эти —
Вспышки музыки и слов.
И никак не начитаюсь —
Люди…
взгляды…
голоса…
Может, с них я начинаюсь?
Может быть, уж начался?..
Над ручьями и капелью,
Над апрелем,
рвущим лед,
Солнца бешеный пропеллер
Поднимает небосвод.
1963, Томск
***
Горизонт затянут серой мглой.
Небо —
почерневший лист латуни.
Я несу над городской землей
Шишечку сосновую в ладони.
В золотых чешуйках семена.
Что же в них сокрыто —
интересно?!
Шишечка,
как девочка,
полна
Неосознанного материнства.
И готовит чудо-гороскоп
Ей Природа —
стать Мадонной бора…
Если дым и газ наш городской
Не усилят своего напора,
Если небо
не заворонят,
Не задушат жизни колыханье…
Но пока что вьется аромат
Трепетный и легкий,
как дыханье.
Потому и стихло все кругом,
Ожиданьем чуда налитое…
Спит по-детски безмятежным сном
Девочка лесная на ладони.
1964, Томск
***
Я думаю о судьбах мира.
О сильных людях.
О себе.
А мне соседняя квартира
Мешает думать —
Хоть убей!
То загорланит радиола,
То полтора часа подряд
Шатает стены
развеселый
Квалифицированный мат.
То — посиделки…
То — пирушки…
Со злости,
радости,
тоски
Скандалят яростно,
«по-русски»,
Подвыпившие мужики.
Угомонятся поздно ночью,
Чтоб завтра сызнова начать…
Там проживает одиночка.
Точнее —
одиночка-мать.
И два мальчишки и девчонка, —
Что в августе,
что в январе, —
Как будто виноваты в чем-то,
За полночь трутся во дворе.
И с тех минут,
как солнце встанет,
До звездных ледяных лучей
Они шумят и хулиганят,
И обижают малышей,
Едва ли думая при этом,
Что все разбитые носы —
Лишь месть за то,
что бродят где-то
Их неизвестные отцы.
За то,
что нет у них силенки,
Чтоб выгонять без лишних слов
С порога тесной комнатенки
Пропитых наглых мужиков.
За то,
что вечно за спиною
Судачит благонравный мир,
И называют их
«шпаною»
Полста порядочных квартир.
За то,
что рядом,
через стенку,
Живет в блаженстве много лет
Не напивающийся «в стельку»,
Но равнодушный к ним
поэт.
Весь мыслями — о судьбах мира,
О сильных людях…
о себе…
А тут —
«гулящая квартира»
Мешает думать, хоть убей!
1964.Томск.
Синильга
Синильга!..
Мартовские
падают
снега.
Талые дробятся кружева.
Шалая шаманка,
ты — жива!
Слышу шорох полночью:
Надо мной шаги.
Ты спустилась с облачной
Ледяной шуги.
Шепчешь мне в окошко,
В стужь:
— Я тут!..
За тобою —
кошкой —
муж-якут.
Переменчив обликом,
Как луна,
Притаился в облаке:
Не до сна.
Ждет-пождет мгновенья…
А ты легка,
Словно дуновение
Ветерка.
Звал тебя взаправду я
Или — лгал?
Ты в мечте запрятана,
Синильга.
Без тебя так сумрачно —
Хоть бы луч!
Словно песня сурочья,
День тягуч,
Словно речка длинная —
Тьма излук…
Скользкими налимами
Дни — из рук.
Только ночью-полночью
Жду шаги:
Спустишься ты с облачной
Ледяной шуги
Колдовскою сказкою…
Стой! Вглядись!
Муж в прыжке распластанный,
Словно рысь.
— Синильга! — бросаюсь я.
Не помочь!
Только серым зайцем
Кто-то — в ночь.
Только струйки белые
Вкось текут.
Только пальцы бегают
По стеклу.
За прозрачной стенкою —
Синь и мгла…
Только капли тенькают:
Си-
ниль-
га!..
1964, Томск
***
Я испытания прошел
Уменьем и умом.
Я испытания прошел
И получил диплом.
Весна ломала лед крылом.
Цветами снег порос…
Я нес над городом диплом —
Над всей планетой нес.
Он был звездою путевой,
Предвестником побед.
От красных корочек его
Струился красный свет.
Он сердце грел мне…
А потом,
Свинцовея в плечах,
Пронес я тысячу потов
На бурых кирпичах.
Я рыл штыковкой котлован —
Призвал меня плакат.
Он розоватым отливал
На лезвиях лопат.
А после, —
кадровый листок
В горячей сжав горсти,
Ступил на заводской порог
И бурно стал расти.
Была карьера из карьер:
И деньги,
и почет,
И слева холодно горел
Ударника значок.
И отвыкал я постно жить…
А мой диплом? —
Плевать!
И где лежит он —
пусть лежит! —
Я начал забывать.
Но сжало сердце как-то раз,
И вот он — предо мной,
Но красный свет уже погас
Под пыльной пеленой.
…Смеялись люди за окном.
Сердито лаял пес.
Весна ломала лед крылом
Пикирующих гроз.
И дул в лицо такой простор!
Алеющий… густой…
Я тряпкой пыль с диплома стер
И… снова запер стол.
1965. Томск.
***
Мне в окошко бьет капель,
Белый полдень застя…
Ты
за тридевять земель —
В тридесятом царстве.
До тебя пусты снега,
Неприступны кручи,
И угрюмая тайга
Выставляет сучья.
Ни экспресс туда нейдет,
Ни автомобили,
И усталый самолет
Опускает крылья.
Конь бы мог бы добрести,
Но — копыта сбиты…
Перекрыли все пути
Ссоры да обиды.
Глохнет мой призывный клич —
Словно бы и не был…
И луна глядит,
как сыч
Одноглазый,
с неба.
Под окном бубнит капель —
Нудный собеседник…
Ты — за тридевять земель:
В комнате соседней.
1965, Томск
***
Мы о любви не говорили,
Когда легла ладонь в ладонь.
Мы это слово обходили,
Как озеро
под тонким льдом.
А озеро лежало рядом,
Поблескивая под луной.
Оно притягивало взгляды,
Пугая
скрытой глубиной.
И мы к нему
то приближались,
Дыханье комкая в груди,
То отступали,
не решаясь
Границу хрупкую пройти.
…Я через озеро,
поспешен,
Бегу сегодня прямиком,
Не замечая мелких трещин,
Разбрызганных под каблуком.
Легко перехожу границу,
Привычный к этому давно…
А подо льдом — желта водица
И видно илистое дно.
1965, Томск
***
Белые линии на черном фоне —
Белые тени черных букв.
И поэтому буквы
Кажутся рельефными на плоской бумаге.
И слова кажутся выпуклыми.
И мысль, которую они выражают,
Кажется новой и — главное! — значительной.
Но все это только кажется.
Просто — обман зрения!
Просто — обман чувств!
Букв нет — напечатаны только их тени
Белой краской на черном фоне.
А сами слова — плоские, как бумага.
И мысль, которую они выражают, —
Банальная…
Но внешне
Все выглядит ярко, рельефно.
И в конце стоит восклицательный знак!
1965, Томск
Великое Кольцо
Высокоразвитые разумные миры нашей
Галактики связаны между собой
Великим Кольцом информации.
Гипотеза
Земля антеннами утыкана.
О зов Великого Кольца!
Как тихо-тихо-тихо тикают
Настороженные сердца!
Спят электроны в толстом фидере,
Устав сигналы собирать.
И ось планеты,
как рейсфедером,
Выводит вечную спираль.
Мерцает молча глубь Вселенной…
Но знаю я:
в конце концов
Отыщут чуткие антенны
Тебя,
Великое Кольцо.
Ты нам необходимо.
Очень!
Для новых взлетов и побед,
Чтоб не был мир наш одиноким
Среди созвездий и планет.
Я вижу:
Кружатся по свету,
По городам большой страны
Два человека —
две планеты,
В созвездьях разных рождены.
Сквозь невозможнейшие дали,
Где каждый метр пургой продут,
Глаза —
тревожные радары —
Безмолвно ищут…
Встречи ждут!
А ночи кружат звезды тихие.
А ожиданью нет конца…
И беспокойно-нервно тикают
Надеждой полные сердца.
1965. Томск.
***
Играют в карты старички —
То в «пьяницу», то в «дурачки»,
То в «акулину».
У всех прохожих на виду
Играют в городском саду
Весь вечер длинный.
Играют в карты старички.
Стучат азартно кулачки
В бугристых венах…
Скандалят?
Что вы! Где — скандал?
Пенсионеров не видал
Обыкновенных?
Играют в карты старички,
Надев для зоркости очки —
Не отвлекайте!..
А были на руках у них
В иные дни
в местах иных
Иные карты.
На тех — особые значки:
Круги, каких-то лент клочки,
Крутые стрелы…
В «клещах» позиции врага,
И до рейхстага
два шага,
За мутной Шпрее.
Играют в карты старички.
Их выцветшие пиджачки
(ни плеч, ни талий),
Став будними,
еще хранят
Неровных пятен темный ряд —
Следы медалей.
1965, Томск
«Дикари»
Над бухтой Геленджикскою
Гудение с утра:
Туда-обратно вжикают
Лихие глиссера.
В них маются,
закованы
В костюмные «брони»,
Курортники «законные» —
Сограждане мои.
У них — режимы!
Главное —
Не пей да не кури!..
А кто же мы?
Бесправные
Простые «дикари».
Зато — свобода полная:
Что хочешь, ешь да пей!
И можешь спать до полудня
И в гости звать друзей.
Танцуем — не на мраморе,
И комнатушка — дрянь!
Зато сегодня на море
Пришли в такую рань,
Что видели, как тыщами
Спускались звезды —
пить!
Мы даже удилищами
Могли их зацепить.
Плясало море взрытое,
И в водяной пыли
На катере —
в открытое! —
Мы на рыбалку шли.
И прямо в небо близкое
Взлетала в миг один
Серебряными снизками
Ставрида из глубин.
…Курортники, завидуя,
Следили у ларьков,
Как со с в о е й ставридою
Тянули мы пивко.
И — грудь навыкат! — бравые,
У мира на виду
Осуществляли право мы
На отдых —
раз в году.
1965, Геленджик
Рыбалка
Приедятся строчки четкие,
Формул выговор сухой —
Выйдут за город ученые
Позабавиться ухой.
Выгиб удочки
галантненький…
Посвист лески над водой…
И туманною галактикой
Окунь ляжет на ладонь.
Химик шлепнет им для шутки
Математика в пенсне…
Долго звездные чешуйки
Будут гаснуть на песке.
И,
свою припомнив тактику
(как
задачку разрешить!),
Будет атомник
галактику
На листочке потрошить.
— Да-а, ушица выйдет — ахнете!
И на медленном костре
В котелке
кипеть галактике,
Как в урановом котле.
Ночь течет,
и звезды — мокрые.
Млечный стрежень — словно жгут.
И галактики,
как окуни,
Своей очереди ждут.
1965. Томск.
Земляника
До природы с детства жаден,
Приезжаю в лес родной —
Деревенский горожанин,
Хлебопашец городской.
На моей рубахе белой
Перетянут поясок,
А в руке неогрубелой —
Берестяный туесок.
От росы трава поникла,
А по склону
там и тут
Из-под листьев —
земляника,
Словно праздничный салют.
Наклоняюсь низко-низко.
Земляника сыплет искры.
Искры падают,
звеня…
Может, это —
в честь меня?
Потому что я вернулся,
Чтя родительский закон.
Потому что я разулся
И шагаю босиком.
По земле,
по теплой-теплой,
Без коряжин и камней.
И закат
игруньей-телкой
Скачет по кустам ко мне.
Я иду.
Дышу влюбленно:
Ах, родной лесной уют!..
И коленопреклоненно
Принимаю
свой салют.
Но одно меня тревожит:
Вот примчат за мною вслед,
Строк натягивая вожжи,
Тыща и один поэт.
И наверняка
из тыщи
Кто-то
в тайной глубине
Чудо-ягодку отыщет,
Ту,
что не явилась мне.
1966.Томск.
***
Спешат мои часы.
Спешат…
Встаю и вижу солнце.
Я в окна вместе с ним стучусь:
— Проснитесь же, пора!
Но люди сердятся:
— Темно!
Ты что, дружок, с похмелья? —
И спят,
накрывшись с головой,
В барханах одеял.
Спешат мои часы.
Спешат.
Пускай — не схлынул холод,
Из-под мехов не проросло
Цветком
ничье лицо.
А по моим часам — весна!
Я раскрываю сердце.
Пою.
Но слышу мне в ответ?
— Опять шумишь, дурак!
Спешат мои часы.
Спешат.
Ну, что тут будешь делать?!
Опять я выскочил вперед —
Одернули опять.
Советуют отдать в ремонт,
Чтоб,
как у всех,
стучали,
И ежечасно проверять по радиогудкам.
Спешат мои часы.
Спешат!
Не внемлю я советам
И не бегу к часовщикам,
Не слушаю гудки.
Ведь так приятно ощущать,
Что всех опережаешь!..
Но оглянусь
и никого
Не вижу позади.
1966. Томск.
Семена на снегу
Под березой седой я увидел в логу
Семена на снегу.
Семена на снегу!
Леденящий огонь прожигал их насквозь,
Хоронить собирался морозный туман…
А береза не плакала:
не было слез
Для грядущих детей —
драгоценных семян.
Что там слезы?! —
Вода.
Станут каплями льда,
Прозвенят на ветру и потонут в снегах…
А закалка —
она пригодится всегда:
Мерзли в юности мы,
но стоим на ногах.
Стал отцом
и березу понять я могу,
Почему семена не в тепле —
на снегу.
1966. Томск
***
Толстым разлохмаченным медведем
Солнце убрело за дальний лес.
Знаешь, что,
давай туда поедем!
Удерем хоть раз за сотню лет!
Вырвемся —
от формул и триодов.
Ведь нередко, что ни говори,
Чуткие таежные тревоги
Бродят в нашей городской крови.
Пыль дороги под ногой напружит.
Мы своротим с торной колеи,
И чащобы темнота обрушит
Нам на плечи жутики свои.
Ель погладит лоб упругой лапой —
Ты не бойся,
вон туда гляди:
Тонкою люминесцентной лампой
Светится березка впереди.
И когда на кедрах замигают
Звезды-шишки, росами пыля,
Мы вдруг ощутим, как замыкают
Накоротко сердце и земля.
1966, Томск
Разъезд «Ненастье»
Ветры,
падая,
свистели —
Камнем с круч.
Шли составами цистерны
Грузных туч.
И сливали воду наспех —
Так и сяк…
По горам брело ненастье,
Как босяк.
Не брело оно —
топталось,
Грязь меся.
Скрылись в тучах синей птахой
Небеса.
Только мятою морошкой —
Горизонт…
А обходчика морочит
Перезвон.
Молоток звенит о рельсы
День за днем…
Час — поесть
да час — погреться,
И — подъем!
Пробегают, словно счастье,
Поезда…
Эх ты, жизнь —
разъезд «Ненастье» —
Стынь-вода!
Сплюнь
да бога,
как бывало,
Костери!
И впивается кувалда
В костыли.
…Видел я разъезд «Ненастье».
За окном.
Сад в цвету
и небо — настежь!
Крепкий дом.
И веселая калитка —
Плетешком.
И обходчика улыбка
Над флажком.
1966. Урал.
***
Десятимесячного сына
Учу я
правильно ходить.
Вот где нужны сноровка, сила,
Умение руководить!
Удерживаю распашонку,
Как полный ветра парусок…
А сын проворнее мышонка
Уже дорожку пересек
И лезет на бордюр упрямо.
А за бордюром —
камни, ямы —
Сплошной строительный хаос!
Есть где разбить до крови нос.
Что из того,
что за хаосом
Вопросом странным и большим
Встал кран,
и там шумят колеса
Еще неведомых машин?!
Что из того,
что там,
за далью,
Синеет небосвода край?!.
Послушай, сын,
дано заданье,
Так будь любезен,
выполняй!
Ведь есть дорога!
Хоть она
В другую сторону уводит,
Зато ровна, подметена,
По ней народ привычно ходит.
И ты иди!
Но сын моим
Словам
не придает значенья.
Тогда я способом другим
Ему произвожу внушенье.
А он,
захлебываясь,
плачет,
И слезы падают в песок…
А я ему за пояс прячу
Поникший
смятый
парусок.
1967. Томск.
***
…А над Обью — непогода,
Виснет мокрая пыльца.
Волны скачут непокорно
В шапках белого песца.
Солнце бродит невидимкой
В облаках над головой.
Берега укрыты дымкой
Серебристой
дождевой.
Сыплет морось неустанно —
Голубая кисея.
Воздух светится хрустально,
И светла душа моя.
Ни тоскою,
ни печалью
Не запятнано в груди.
Сквозь ненастье различаю
Ясный полдень впереди.
Верю:
скоро встанет вёдро,
Вытесняя облака.
Будет солнце жарить бодро
Людям спины и бока.
Будет час отдохновенья,
Будет время для труда…
Только волны,
к сожаленью,
Сгладит тихая вода.
1967, Томск
Бухгалтер
Он шелестит бумажками, почеркивает.
Протерлись нарукавники до дыр.
Он щелкает костяшками, пощелкивает,
А в счеты уместился
целый мир.
Здесь люди —
инженеры и рабочие.
Здесь время —
и секунды…
и года…
На спицы
деревянными клубочками
Нанизаны дома и города.
И книга, и любовь, и преступление,
И грипп, и вновь открытый паучок,
И грозные ракетные учения
Бухгалтером берутся на учет.
Он думает.
Устало веки смежены.
Итог последний будет подведен.
Добро и зло
почти уравновешены…
А сам себя
к чему
прибавит он?
…Выходит в темноту.
Глаза промаргивает,
Как вынырнувший только — из воды.
А месяц пресс-папье
над ним промакивает
Нечаянную кляксинку звезды.
1967. Томск.
Гамма-излучение
В заботах бытовых мельчая,
Спешим,
бегущий день ловя,
И говорим,
не замечая,
Как
действуют на нас
слова.
Но замираем среди гама
(как будто сердце вдруг зашлось):
Из шутки вынырнула драма,
И доброту явила злость.
И мир, что был бездумно-розов,
Вдруг стал пугающе-суров,
И появилась тьма вопросов
О смысле
прежде ясных слов.
Слова… слова…
Мы им значенья
Не придаем еще подчас.
Но,
словно гамма-излученье,
Они пронизывают нас.
Пронизывают мозг
и душу
Их незаметные лучи
И могут что-то в нас разрушить,
А могут что-то излечить.
И я твержу себе все строже
При разговоре при любом:
«Будь с излученьем
осторожен,
Чтоб не раскаяться потом».
1967, Томск
***
Едва лишь утренняя синь
В окно ударится волною,
Как просыпается мой сын
И разговор ведет со мною.
Старается годовичок,
Но мне от этого не легче:
Что хочет молвить язычок
На голубином диалекте?!
Воркующая нежно речь.
Но сна меня она лишает:
Не разрешает рано лечь
И поздно встать не разрешает.
Быть может, сын увидел сон
И рассказать об этом хочет…
Иль, может, знать желает он,
Что делал я до поздней ночи…
А вдруг да спросит он потом,
Душою повзрослев
и телом:
— Отец, а кто виновен в том,
Что ты
не все, что мог бы,
сделал?
Оправдываться не хочу!
И потому с утра до ночи
То — электронами верчу,
То — сам верчусь вкруг этих строчек.
Но никогда я не смогу
Сказать,
как будто между прочим:
— Сынок, ты у меня в долгу
За все недоспанные ночи.
Ему
валиться чаще с ног,
С безвременьем сражаясь люто…
Давай поговорим, сынок:
Еще в запасе есть минута.
1967. Томск.
***
Когда же кончатся морозы?!
Всю душу
холодом свело.
Но убеждают нас прогнозы,
Что приближается тепло.
Что от семи холмов,
где склоны
Уже давно в коврах травы,
Животворящие циклоны
Идут во все концы страны.
Прогнозами
сто раз обманут,
Но верю до седых волос:
Вот-вот
из поднебесья грянут
Фанфары праведные гроз.
И молний лом, и грома молот
Ускорят время краха льда.
И ливни
грязь и мусор смоют,
Что накопили холода.
И настежь распахну окно я,
Взлечу
с седьмого этажа
И жизнь увижу
въявь
такою,
Какой ждала моя душа.
1967. Томск
Ненормальный
Его фамилии не знаю.
Не помню званья,
как на грех!
Но снова встал перед глазами,
Тот непонятный человек.
Пришел,
с мороза чуть припухший,
Ушанку с заячьей опушкой
Зачем-то запихал под стул.
— Прям из тайги, — скартавил тихо,
И полыхнул румянец дико
Костерным пламенем со скул.
Сказал, что он —
изобретатель,
Что изобрел он самолет:
Водой заправьте и летайте
Без перерыва круглый год.
Сказал, что там,
в глуши таежной,
Грибы железные собрал.
Из тех грибов, наверно, можно
Хороший выплавить металл.
Сказал, что взять скрестить пшеницу
С какой-то сорною травой —
И урожай сто лет родится
Без пахоты и посевной.
И нас не видел он,
степенных,
Скрывавших скуку или вздох,
Не видел,
как летит от стенок —
Горохом на пол! —
этот вздор.
И сам довольствовался малым:
— Сгодилось только б для людей…
И счастлив был:
не понимал он
Нелепости своих идей.
Не понимал,
что в наше время,
В век планов,
ясных перспектив,
Он —
одиночка-шизофреник,
А мы —
здоровый коллектив.
Потом, смакуя все детали
Его корявых чертежей,
Ах, как мы всласть похохотали
Над терпеливостью своей.
…Его фамилии не знаю.
Не помню званья, как на грех.
Но вот стоит перед глазами
Тот ненормальный человек.
Не потому ли даже имя
Запамятовал в уйме дел,
Что в нем себя перед другими
Тогда признать не захотел.
1968. Томск.
Фотон
Фотон (греч.) — несущий свет.
Масса покоя фотона равна нулю.
Не уходящий от погони,
Не бьющий вслед —
Летит,
не знающий покоя,
Несущий свет
Летит во времени-пространстве
Путем прямым…
Он в беспокойном постоянстве
Неисправим.
Его движенье —
не под гимны:
Привычен свет!..
Но миг покоя,
и — погибнет…
Как ты, поэт.
И вас,
исчезнувших,
заметят
И скажут: «Ах!», —
Вдруг ощутив
нехватку в свете,
Или — в стихах.
1968. Томск.
Парадокс «визитной карточки»
Решаю парадокс неразрешенный.
Начертано на листике бумаги
«На обороте — правда».
Хорошо!..
Переверну.
Прочту: «На обороте —
Неправда».
Но, позвольте, как же так?!
Допустим, я поверил первой фразе,
Тогда второй я должен верить тоже.
И первые слова теперь —
неправда,
Но, значит, и вторые
тоже ложны.
Начну с последних —
тот же результат!
Нет, невозможно!
Я и так, и этак
Листок переворачиваю снова.
Неправда…
Правда…
Правда и неправда…
Как меж собой они переплелись!
Один переворот листка бумаги —
И то,
что было,
можно зачеркнуть?
Но, значит, зачеркнуть и то, что будет?
А в результате —
все,
что есть сейчас?!
Нет,
прежде было
несравненно проще —
Без парадоксов, мыслей, рассуждений, —
Когда я верил,
верил безоглядно
Любым,
не только противоречивым,
Но —
самоотрицающим словам.
Так для чего же мучаюсь сегодня,
Решая парадокс неразрешенный?
Неразрешенный и неразрешимый1
Наверно, в сердце теплится надежда,
Что он когда-то будет разрешен
(быть может, вот сейчас, в минуту эту!).
И станет ясно:
все, что будет, —
правда!
И все, что — было?
Да, и все, что было, —
Все что есть сейчас!
1968. Томск.
Хиросима
Хиросима…
Доверяю перу,
Как в ночные часы
ты красива.
Но газету беру:
Снова умер твой сын,
Хиросима!
Репортаж в уголке,
Неприметный на вид,
мелкострочный.
Вижу: в каждой строке,
В каждой букве горит
белый стронций.
Мы живем под огнем.
Что нам атомный смерч! —
Не сгорели…
Забываем о нем
И печатаем «смерть»
нонпарелью.
О погибших скорбя,
Скажешь внукам своим
ты, Россия,
Что была у тебя,
Под названьем другим,
Хиросима.
Не грохочущий миг,
Что сжигал, обагрив,
человека, —
Словно медленный крик,
Тихий медленный взрыв
в центре века.
Поражало одних,
Заражало других излученье.
Что мы знаем о них?!
(Для фамилий больших —
исключенье).
Может, в эти часы
Тишины ключевой,
будто в шоке,
Умирает твой сын:
Пострашней лучевой
те
ожоги!
Лучевая души:
При себе придержи
все сомненья,
Глубоко не дыши
И другим закажи,
во спасенье…
Он заглох навсегда —
Вопль истошный в ушах:
— Как посмели?!
Но еще иногда
Боязливо шуршат:
— Как вы смелы!
Уважают меня…
Унижают себя
уваженьем!
Никого не виня,
Обжигают,
слепя,
униженьем.
А усмешкой кольну —
Задрожит в голосах:
ты прости, мол…
Я в глаза загляну —
В побелевших глазах —
Хиросима!
1968, Томск.
***
Озер золотые овалы…
Зеленый пустынный покой…
Ан-2.
Мы на нем «газовали»
Четыре часа
над тайгой.
Казалось:
незримой тропою,
Тягучей и в меру кривой,
Бредем по бескрайнему полю,
Поросшему сорной травой.
И те золотые озера
(их сотни охватывал взгляд),
Как будто пшеничные зерна,
Не давшие всходов,
лежат.
И пахарь
в душе моей
болью
Ворочался:
дай же ответ —
Неужто бесплодное поле?!
Неужто хозяина нет?!
И стало насколько бы легче,
Когда б я увидел дымок —
На будущий стан
человечий
Прозрачный и тонкий намек.
1968. Томск.
***
Живу в деревне,
на отшибе
От государственных дорог.
Оберегаюсь от ошибок,
Что в городе свершить бы мог.
Стихи слагаю про букашек,
Жуков…
А в поле — тыщи их!
Никто,
уверен,
не укажет,
Что мой аполитичен стих.
Хозяин дома бредень чинит.
Я подойду и покурю,
И, как с мужчиною мужчина,
С ним об ухе поговорю.
Бывает, выпьем.
Но не часто.
Он сразу сводит разговор
На то, что местное начальство
На жизнь глядит через забор.
А я внезапно затоскую
И долго по лесу брожу,
И на дорогу городскую,
Как по наитью,
выхожу.
Она зовет меня,
большая…
Спешу —
хватило б только сил! —
И те ошибки
довершаю,
Которые не довершил.
1968. Томск.
***
Разлита в доме тишина.
Ты ловишь взгляд мой взглядом чутким…
Я долго думаю: «Жена», —
С каким-то непонятным чувством.
Привычен твой лица овал,
Чуть-чуть неправильный, скуластый…
Мы грезим, женщины, о вас,
А вот о женах…
Да, нечасто.
Ваш легкий взгляд в душе храним.
Нередко и во снах вас видим.
А взгляд своей жены…
Бог с ним!
Он и по праздникам обыден.
И не торопимся домой.
Мечтаем —
дело непростое! —
Вам
поднести цветы
зимой…
А женам — в августе…
не стоит!
И в комплиментах, и в стихах
Сравнения для вас нежнейшие…
А дома часики — тик-так…
А дома жены ждут — не «женщины».
Спят ребятишки,
Тишина
Встречает нас дыханьем чутким…
И сердце вдруг шепнет:
— Жена!.. —
С неловким благодарным чувством.
1968, Томск.
***
Пускай — тону!
Пускай — горю в огне я!
Виновен — связь последнюю руби!
Но,
прежде чем оглянешься
во гневе,
Ты оглянись
в любви.
1969, Томск
***
Причин для беспокойства вроде нет:
В работе и в быту — сплошной порядок!..
Люблю смотреть,
как на плацу чуть свет
Солдаты тренируются
к параду.
Следит за ними бравый старшина:
— Повыше ногу!.. Кто отстал? Равненье!..
Колонна марширует,
и она,
Как монолит,
приведенный в движенье.
Плывет пилоток ровная гряда…
Кто
этот монолит
разрушить в силах?1
Но вдруг уколет мысль,
что в тех рядах
Скрываться может подлый и трусливый.
Все может быть…
А как тут угадать?
Задача эта вовсе непростая6
Такая же шинель
и та же стать,
И марширует четко,
«по уставу».
Бывает запевалою в строю…
Но, правда, если жизнь загонит в угол,
Его узнают.
Может быть, в бою.
И воздадут, конечно, по заслугам!
А если даль бесшумна и чиста?
Тревога не клубится желтым дымом?
Тут он до опечатки
чтит Устав.
О, чтить Устав ему необходимо!
И рядом с ним работай, спи, ходи:
Он тоже служит людям!
Не за ради…
И может оказаться впереди,
Красиво маршируя на параде.
…Я не сторонник мелочной возни,
Не подозрительность моим пером водила.
Боюсь подумать только,
что они
Вдруг выбьются
в большие командиры.
1968, Томск.
***
Мне покаяться надо заранее:
Понимаю, что случай не нов…
Роща русских березок в Сараеве
Проплыла,
будто песня без слов.
За окном
пролетела мелодия
И уже — далеко позади…
Но, как эхо, пронзительно —
«Родина!» —
Защемило,
заныло в груди.
И ребята,
что только что рыскали
В кущах лавок
(а рты — колесом!),
Все заботы тряпично-туристские
Забывали,
светлея лицом.
Сколько раз уж,
и все-таки — заново
(иностранцам другим не в пример) —
Осознанье
заветного самого:
«русский»,
«русское»,
«СССР».
1970, Югославия
Бора
Бора — ураганный ветер в северо-восточной части Черного моря
Громыхнуло где-то глухо.
Город чутко поднял ухо.
Слышит:
зашептали горы:
«Скоро бора… Скоро бора…»
Бора…
Бора?
Что за бора?!
Как котенок,
вдоль забора
Прыснул
первый ветерок —
Даже пыль поднять не смог.
А за ним
щенячьей стаей,
Развеселой кутерьмой,
Мостовые подметая,
Третий…
пятый…
и седьмой…
Вот слились
в клубок бурлящий,
А из этого клубка
Вырос ветер
настоящий,
Взял
весь город
за бока.
Небо выгнулось от свиста.
Море бьет крутая дрожь.
Где-то чайки,
где-то листья —
Ни черта не разберешь!
Гул —
стеной —
до горизонта.
Все оглохло, хоть кричи.
С угнанного в море солнца
Напрочь
сорваны лучи.
На дверях трещат запоры:
По дворам гуляет бора.
Не жалеет бора рам —
Тара-тара-тарарам!...
А потом
внезапно
стало
Тихо так,
что, если вдруг
Шлепнут волны у причала, —
Эхо катится вокруг.
Тишина… Раздолье музам…
Ясно… Радостно… Тепло…
Только в бухте — мусор… мусор…
Чуть не с верхом намело!
Ну зачем, откуда бора
Собрала весь этот сор?!
Ведь таким чистейшим город
Представлялся
до сих пор!
Что подумает колючий,
Посторонний,
чуждый люд?!
Вот, мол, хвастались,
что лучше,
Чище всех
у вас живут!..
И добавит
для позора
Сто словечек побольней…
Ну и пусть!
Спасибо, бора!
Нам без мусора вольней!
Не стесняйся,
дуй сегодня,
Завтра дуй,
старье круша…
Нам потом дышать свободней,
Чище тело
и душа.
1970, Томск
Двери
Двери вашей квартиры —
Очень чуткие двери:
Если хлопнут другие
На той же площадке, —
Откликаются сразу
То — сочувственным вздохом…
То — тревожащим стуком…
То — дрожью пугливой…
Все, конечно, зависит
От того,
что случилось
За другими дверями,
У ваших соседей.
Откликаются сразу
Очень тонкие двери —
Двери вашей квартиры
Под самою крышей.
Двери нашей квартиры
Тяжелы и громоздки:
Толстым войлочным слоем
Снаружи покрыты,
А поверх — дерматином,
Гладкой прочною кожей.
Так теплее и звуков
Случайных
не слышно.
И за помощью люди
Не стучат в наши двери:
Поднимаются
выше
По стертым ступеням.
Иногда — задыхаясь.
иногда — чуть не плача.
Но всегда
мимо…
мимо…
До вашей квартиры.
Правда, было:
когда-то
К нам тоже стучали
(двери были в то время
Ничем не обиты).
Вечно с просьбами шли:
То — «трояк» до получки…
То — стаканчик муки…
То — хорошую книжку…
После —
тоже пытались
Постучаться,
но только
Стук не каждый услышишь
За толстой обивкой.
А теперь — не желают!
Им же хуже —
не плачем…
И проходят они:
Поднимаются
выше.
1970. Томск
Приступ к поэме
То нежная,
то яростно-колючая,
Сулящая и радость, и беду,
Поэма,
ты меня совсем измучила:
Три года мы с тобою не в ладу.
Три года для Истории — что кашлянуть.
Три года для поэта — целый век,
Когда секунду и минуту каждую
Лицом к лицу
строка и человек.
А за строкою — люди.
С ними прожито
Ни много и ни мало —
просто жизнь.
Они скромны,
они в стихи не просятся,
Не требуют:
о нас, мол, расскажи.
Добры и злы,
смешливы и обидчивы
(с какой на них посмотришь стороны),
Они живут заботами обычными
Своей семьи, работы и страны.
Бывает, побалуются поллитрою,
А иногда не прочь и пошуметь…
Они — живут.
Но, в строчки перелитые,
Останутся ль они такими впредь?
Не знаю.
Да и как сказать заранее?
Лишь об одном уверенно скажу,
Что все свои уменья, все старания
И всю любовь в слова о них вложу.
1971, Томск
***
Ты смотришь строго и устало.
Под черной челкой лоб высок.
И безответно-непрестанно
Стучатся мысли в твой висок.
Зеленый сумрак в кабинете,
А в спальне — тишь и белизна.
Твой муж, ученый-кибернетик,
Блуждает в алгоритмах сна.
Ах, да…
Его три вещи полнят:
Обед, работа, тишина…
Он даже ночью редко вспомнит,
Что рядом женщина.
Жена!
Да…
иногда целует руки,
За «тихий рай» благодаря…
А годы —
ручкой мясорубки —
От января до января.
А было ж время…
Как ты рада
И даже счастлива была,
Что жизнь текла вокруг квадрата
Его рабочего стола.
Что свет зеленой старой лампы
Его от быта отсекал…
Но ведь и ты
не без таланта,
И он отлично это знал,
Но жил заботами своими…
И ты,
устав,
в какой-то миг
Чужое ласковое имя
Впустила в свой «уютный мир».
Оно,
опутав новой сетью,
Ничем тебе не помогло!
И только сплетница-соседка
Все чаще кралась под окно.
…Что делать?!
Муж проснется скоро.
Решайся!..
Воздух — горячей.
Уже дрожат на окнах шторы
От первых утренних лучей.
Ты распахни их.
Шире, шире!
Пускай померкнет лампы свет!
И — уходи,
как ты решила…
Ведь ты решила!
Или — нет?..
…Соседка плюнет вслед:
«Мерзавка!»
А муж привычно промолчит,
Но «SOS»
в виске его
морзянкой
Тугая жилка простучит.
1971, Томск
***
Январь.
Безветрие.
Туман,
Как будто снег,
до самой крыши.
В анабиозе спят дома.
Я их дыхания не слышу.
Сорокаградусный мороз.
Ни лая пса,
ни крика птицы.
И руки тонкие берез
Туман упрятал в рукавицы.
Жизнь замерла…
Но посмотри:
Под фонарями
в кронах света
На ветках зреют снегири,
Как яблоки
в разгаре лета.
1971, Томск
***
Свалили кедр.
Тяжелый,
будто медный,
С набатным гулом
замертво упал…
«Жаль…
Но зато — какие кубометры
Такой красавец леспромхозу дал!»
Березы — в плач.
Осины голосили:
«Отца тайги убили-и-и…
Лучше б нас!..»
«Вот глупые!
Ценнее древесины,
Чем кедр,
на свете мало.
Высший класс!
А если даже пустят и на шпалы —
Гниль не возьмет их
в живице-смоле…»
Не потому ль
нам кислорода мало,
Что меньше стало кедром на земле?
1971, Тегульдет
***
Девчонка —
пигалица! чижик! —
Побив соперников-мальчишек,
Стремглав летит на водных лыжах,
И радуга —
по следу —
вскачь!
Под небом гулким,
по-над Обью,
Раскинув пенных крыльев хлопья,
Царевны-Лебеди подобье
Скользит…
А встречно
исподлобья
Следит за ней буксир-толкач.
Что толкачу Царевна-Лебедь,
Почти полета звон и трепет, —
Так, мельтешня!
Ее не терпит
Устойчивость его забот.
Кому, видать, заняться нечем,
Тому — игрушки, чет и нечет,
А он обязан обеспечить
Свой план,
все прочее,
как нечисть,
Немедля выбросив за борт.
Но, может быть, в конце сезона,
Когда, устав от перегонов,
В каком-то из обских затонов
Задремлет он,
забыв дела,
среди промозглой ночи длинной
встряхнет его,
как будто льдиной:
приснится —
Обью желтоспинной
несут девчонку лебедино
два пенно-радужных крыла.
1972, Каргасок
***
Как сладко-сладко пахнет черемша!
И майский дождь
по стеклам — тонко-тонко!..
Рассвет подходит к окнам, чуть дыша,
Как мать к кроватке спящего ребенка.
А я — без сна.
Жду первых петухов:
Как многим,
мне их пенье —
поклик детства…
Одни,
я помню,
горсти пятаков
Швыряли звонко —
собирай в наследство!
Другие басом,
как богатыри,
Уверенны в своей могучей силе,
«кукареку» враскат произносили,
Как бы врагу внушая:
«Не дури!»
А третьи, про которых говорят:
«Из молодых, да ранние». —
спросонок
Такой вдруг затевали джаз-парад,
Проверку барабанных перепонок,
Что деревенской живности галдеж
В ответ всплывал,
как облако большое…
И почему-то начинался дождь,
И сладко-сладко пахло черемшою.
…И через много лет я жду опять,
Открыв окно, —
чтоб вслушаться, вглядеться.
Заря и дождь.
Но пенья — не слыхать.
Неужто в даль такую скрылось детство?!
Или — село,
за городом спеша,
Весь род куриный вывело вчистую?
Я вслушиваюсь
в тихую
пустую
Деревню:
где поет ее душа?
1972. Томская область
Каменные деревья
Лезу в горы:
обрывы…
камни…
Вздыблен каменный океан.
Не плывучими облаками —
Валунами
лежит туман.
И, под камни пустив коренья,
Ветви серые разметав,
Стынут
каменные деревья
Над колючей осыпью трав.
Им ни зной, ни мороз не страшен.
Грубо высечен и бугрист,
В цвет булыжника пылью крашен,
Тверд и холоден
каждый лист.
Но возьму листок,
не срывая,
И, дыхание приглуша,
Вдруг почувствую,
как живая
Бьется
в жилках его
душа.
Как смягчается он в покое
И, укладываясь ладом,
Трется робко
сухой щекою
О приветливую ладонь.
Как спешит от нее согреться
И становится наяву
Округленным,
подобно сердцу
Человечьему,
моему.
Отпущу листок.
За руками
Он еще потянется вслед
И опять превратится в камень.
Грубый, серый…
Такой, как все.
…А у нас у самих —
так труден,
Невозможен порой уже
Путь бывает
сквозь камень —
к людям,
К неостывшей
живой душе!
1973. Томск
***
Не пишутся стихи в командировке,
Хоть полностью свободны вечера…
Измучены слова мои,
неловки,
Свободы нет
в движении пера,
И мысли где-то медленно витают,
Вне тяги бед и радостей Земли…
Все время мне
чего-то не хватает
От близких и привычных стен вдали.
Наверное, твоей полуулыбки,
Твоей тревоги тихой обо мне
При виде опустевших пачек «Шипки»,
Кофейника пустого на окне.
И, может быть, мальчишечьего гама,
Когда сыны по комнатам снуют,
Рисуют, строят, ссорятся упрямо
И создают немыслимый уют.
И той особой тишины —
за полночь,
Когда утихомирится семья,
И кажется:
стихами
я заполнен
И весь мой дом,
и вся моя Земля.
1973, Томск
***
Березы вечные, простые,
В своей печальной красоте
Вы были
символом России,
А ныне
символы не те.
А ныне символы —
ракеты,
Витки орбит,
крылатый гром…
И мы впитали в гены это
И детям
все передаем.
Все оставляем им в наследство —
И жизни ритм
(скорей!.. скорей!..),
И в нас накопленные
средства
Борьбы
за урожай полей.
И климатические беды,
И уплотняющийся смог,
И шумовые децибелы,
Коварно бьющие в висок.
Но вот детей
(и внуков — тоже,
И многих, в общем-то, из нас)
Наследство это
не тревожит:
Живем —
и ладно! —
не казнясь.
Потом
ударит в сердце горесть,
И углубится сеть морщин…
Ну, а пока что
символ —
скорость
Жизнь подгоняющих
машин.
Пока что мы в машины верим
И не спешим чинить им суд —
Не потому ль,
что к соснам,
елям
Пока что
нас они везут?
1974. Томск
***
Бьют шишку…
Падает кедровая,
В прощанье хвою шевеля.
И тихо охает
суровая
Ее вскормившая земля.
Бьют шишку!
И ловлю удары я
Не слухом —
сердцем! —
целый день.
Бьют шишку молодые, старые,
А в общем, все, кому не лень.
Конечно, шишку бить положено —
Природным тешиться добром…
Но кем
под кедром
ветви брошены,
Посеченные топором?
Недавно сильные, здоровые,
Желтея,
мертвенно лежат…
У нас орешки чтят кедровые,
Товар на рынке —
нарасхват.
Торговцы весело куражатся,
Про шишкобой заводят спор,
Руками машут…
А мне кажется,
Что в тех руках
блестит топор.
Пускай тут есть невиноватые —
Век не видать бы этих лиц!..
А встречу их в бору внезапно я,
И ноги
почему-то
ватные —
Как будто повстречал убийц.
1974, Томск
Анекдоты
Этот факт давно отмечен,
Хоть у встречного спроси:
Анекдотов стало меньше
Появляться на Руси.
А давно ли, между прочим,
Им теряли даже счет:
Как начнется день рабочий —
Сразу новый анекдот.
О волках и об овечках,
О безвестных человечках
И о тех,
кто знаменит…
Анекдот — познанья вид.
Стоит только недостаткам
Проявиться —
в свой черед
По заслугам
без остатка
Он виновным воздает
И всегда,
как говорится,
При наличии вины
Не взирает он
на лица,
Званья,
должности,
чины.
Говорят,
что он роняет
Чью-то честь,
авторитет…
Намекают,
что ролями
Он меняет тень и свет…
Но когда и кто уронит
То,
чего ты не имел?
Анекдот,
считай,
барометр
Состоянья наших дел.
Вот же факт
(пускай, изменчив —
Фактом надо дорожить):
Анекдотов стало меньше —
Значит, лучше стало жить.
1975, Томск
***
Заненастило над Обью,
Поливает каждый день:
То ударит
мелкой дробью
В волновую дребедень,
То затянет дали дымкой,
Серой дымкой
дождевой…
Солнце бродит невидимкой
В облаках над головой.
Сыплет морось надоедно.
Мир обвис,
как волглый плащ.
Все — уныло…
блекло…
бедно…
Впору — брань,
а может — плач?
Но не злобой,
не печалью
Сердце полнится в груди —
Сквозь унынье
различаю
Ясный берег впереди,
Где на смену
хмурым, косным
Дням
придет и день иной,
Где в прямом и переносном
Встанет вёдро надо мной.
Но тогда смогу ли с болью
Вспомнить
блеклость и мокреть
И с такою же любовью
В мир распахнутый смотреть?
1976, Колпашево
***
Томь-земля,
Томь-река,
Вы — моя Америка!
Сколько плаваю, летаю,
Езжу на автобусе,
Пятна белые латаю
На моем на глобусе.
— Ты, приятель, верно, спятил, —
Говорю себе незло. —
Ну, откуда столько пятен,
Словно снегу, нанесло?
Где собрал их только, белых,
Дурень стоеросовый?
Не видал ты, что ли, берег
В дымке сине-розовой?
Или с другом,
Ванькой Вредным,
Длинноруким, жилистым,
Не ловил ты месяц бреднем
По старицам илистым?
Иль не слышал отраженья
«эге-гей!»
от кедрача?
Ты ж сибирский
от рожденья,
С детства —
в званье томича!
Голова твоя соснова —
Что ж гребешь по берегу?
Отчего собрался снова
Открывать Америку?
Открывай не открывай —
Тут же наш,
известный край…
Да, вокруг меня все то же,
Только сразу не поймешь,
Отчего мороз по коже,
Почему по сердцу дрожь
В миг,
когда над леса кромкой,
Над румяною водой
Солнца
колокол негромкий
Звон рассыплет золотой.
1976, Томск
***
Проснулся лес.
Тепло.
И нет дождя,
Хоть влажны небеса, и дали мглисты.
К проторенной дорожке выходя,
Осины воду стряхивают с листьев.
Стекают капли,
по траве стуча,
Разбрызгивая маленькое эхо…
На паутине раннего луча
Дрожит рыжинка беличьего меха.
Не трогая меня,
зудит комар —
То ль сыт уже,
то ль проявляет милость.
На всякий случай
ветку я сломал,
И что-то
вдруг
вокруг переменилось.
Что — не пойму.
Чем я обидеть мог
Чудесный мир берез, осин и сосен?!
Но чувствую:
тропы крутой поток
Меня
под брань стрекастую
сорок
Неумолимо из лесу выносит.
1976, Томск
***
Что надобно для счастья человеку?
Широкую
обветренную реку
И лодку
между небом и водой,
И берегами, пахнущими сеном,
И солнце,
восходящее степенно
Над миром,
над страною,
надо мной.
1977. Томск
***
Дождь прошел.
Размашисто-сибирский.
Свежесть в горло хлынула рекой.
Захлебнулся.
Ощутил,
как быстро
Застучало сердце под рукой.
Что ж ты расстучалось,
ретив;е?
Что тебя задело за живое?
Захотелось нежности опять?
Где она?
Уехала, умчалась?
В прятки заигралась?
Эка шалость!
Заперлась в чулане:
хочет спать.
Как же там ей спится,
под запором?
И земли,
и неба —
не видать.
Не слыхать:
по топольным соборам
Дождь прошел —
такая благодать!
Лужи на асфальте.
Стены в пятнах.
На ладони —
с листьев —
солнце — вдрызнь!
Сердце рвется, ищет…
Все понятно.
Где ты, нежность?!
Без тебя — не жизнь!
1977, Томск
«Землянка»
По приказу директора оповещенные заранее
В октябрьские сумерки,
мокрые и длинные,
Собирались родители на общее собрание,
Посвященное состоянию нашей дисциплины.
И, чтобы не казалось долгим ожиданье,
Директор,
в зал заглянувший мельком,
Меня как умеющего играть на баяне
Отправил на сцену со школьным инструментом.
Играть я,
по правде,
ничего еще не умел
(так, три песни да вальса подобье убогое),
Но дряхлый,
затисканный до дыр инструмент
Не желал выдавать и это немногое.
Он,
совсем как астматик,
дышал со свистом,
Он,
как будто пилюли,
заглатывал кнопки,
И тогда,
от отчаяния неистов,
Я лупил его кулаком по коробке.
Лупил,
а мне почему-то казалось:
Он вздрагивает при каждом ударе от боли…
И чей-то родитель из полупустого зала
Заметил ехидно:
— Вам бы бить в баскетболе.
— А что с ним делать?!
(Не играет, развалина!
Обкусали годы каждую планку.)
А родитель покивал: вроде все правильно, —
И вдруг попросил:
— А сыграйте «Землянку».
Я «Землянки» не знал.
Улыбнулся глупо,
Отвечал:
— Не потянет, не в форме сегодня…
Он взглянул почему-то на мои губы
И баян аккуратно-настойчиво отнял.
Примостился на стуле с поломанной спинкой,
Пробежал для разминки сверху вниз арпеджио…
И разбитый баян
без единой запинки
Вдруг мелодию выдал задумчиво-нежную:
«Бьется в тесной печурке огонь.
На поленьях смола, как слеза…
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза…»
И куда только хрипы и кашель девались?!
Инструмент их, казалось, старательно сдерживал.
Будто с другом обнялся —
сто лет не видались1 —
И бодрится при этом:
здоров, мол, по-прежнему.
И родители наши, отцы и матери,
Что от скуки лузгали семечки и зевали,
Становились постепенно серьезно-внимательными
И тихонько, вполголоса, подпевали.
Словно холод военный,
недавний,
почуяв,
Снова гул орудийный услышав сердцами,
Потянулись к песне,
как будто к печурке,
Сохранившей бережно вечное пламя.
И суровей и резче смыкались морщины
На твердеющих лицах,
худых и усталых,
И влажнели глаза у большого мужчины,
Прижимавшего к сердцу баян-перестарок.
— Вы поладите с ним, я уверен в этом, —
Он, закончив, сказал, —
но не надо грубо!
И опять, моего ожидая ответа,
Поглядел почему-то не в глаза — на губы.
…А потом уже мне рассказали ребята,
Перебивая друг друга от нетерпения,
Что баян этот школе
подарил в сорок пятом
Оглохший от взрыва учитель пения.
Что на правой руке его порван мускул,
Что дочь его в «пятых» —
ученица лучшая,
Что, прижавшись к баяну,
он слышит музыку,
Но играет
в исключительно редких случаях.
1979, Томск
***
На Вахе — новости хорошие:
На Вах писатели приехали.
Вахтовики,
тоской обросшие,
Набились «под завязку» в клуб.
Он, «Горизонтом» кем-то прозванный
(всерьез когда-то, ради смеха ли),
Стихи глотает,
дышит прозою,
На отклик дружеский не скуп.
Глаза живые,
все забывшие,
По-детски пялятся восторженно,
А ноги, смену отходившие,
Стихам притопывают в лад…
Вот люди!
На сорокаградусном
Полсуток бывшие отторженно,
Сейчас отогреваясь радостно,
Нам
уделить тепла
хотят.
Кто мы для них?
Почти «столичные»,
Нездешние, во всяком случае
(хотя и вынесли стоически
Ветров морозный перебор),
Но — отдаем
(ведь люди жаждали!),
Все, что скопили в сердце лучшего,
И словно видим душу каждого,
И каждый
откровенно добр.
Народ вахт;вый — операторы
И машинисты, и ремонтники,
И шофера — дорог приятели,
И сварщики — друзья огня…
Взаимно нефтью крепко связаны
(куда там фарт иль джинсы модные!),
С Большой земли
такие разные
Летят,
а здесь — почти родня.
И скважинами,
будто зондами,
Пронзая толщи многослойные,
И нефтяными горизонтами
Командуя
(кто что постиг),
Не «короли» из бравой песенки
И не герои безусловные,
Они тоскуют о поэзии,
О чувствах вечных и простых.
Там,
на Большой,
в отдохновении
Среди родных
от вахты муторной,
Им строки наши вдохновенные,
Быть может, помнить не резон,
Но верю:
за делами прочими
Нет-нет и высветится мудрое,
Мгновенное
(но очень прочное),
Единство душ —
наш горизонт.
1979, Томск
***
Жуткий сон!
За перила балкона,
снаружи,
Извиваясь над пропастью в семь этажей,
Я цеплялся,
но с каждой секундой все хуже:
Видно, судорога пальцы сводила уже.
А две женщины,
стоя на том же балконе,
Мне бросали
шутя
за советом совет.
Я хрипел:
«Перестаньте же!
Что-то толковей
Подскажите скорей!»
Ни движенья в ответ.
Что за люди!..
И снова —
словес перегонка,
Будто сыплют противную в уши труху…
Вдруг меня что-то в спину толкнуло легонько,
Приподняло за пояс,
и я — наверху.
Наверху!
Под ногами железобетона
Бесконечно приятная прочная твердь.
А те женщины —
кто вы?! —
у двери балкона:
— Я — прошедшая жизнь.
— Я — грядущая смерть.
И — ушли.
Мне глядеть бы вослед им уныло,
Ощущая смятение,
ужас и стыд:
Ничего мне прошедшая жизнь
не простила,
Ничего мне грядущая смерть
не простит.
Я ж беспечно смеялся:
все будет прекрасно,
Мы еще поработаем —
только держись!..
Вещий сон…
Кто же спас меня?
Думаю, ясно:
Настоящая жизнь.
Н а с т о я щ а я жизнь!
1980. Томск