Глава восьмая
Злые языки
Преподаватель трудового воспитания Павел Васильевич Котов школьную учительскую называл змеиным кублом и советовал лишний раз туда не соваться: "Содрогнешься от отвращения, заслышав, как омерзительно шипят эти гадюки. А то и вовсе какая-нибудь возьмет да укусит". Под гадюками он разумел, конечно, женскую часть педагогического коллектива. А поскольку слабый пол составлял подавляющее большинство, не будет ошибкой сказать: не часть, а весь педагогический коллектив, собиравшийся на переменах в учительской поточить лясы да поперемывать косточки всему сущему.
Женоненавистничество Павла Васильевича было вовсе не тождественно идейному пренебрежению к слабому полу со стороны Сергея Степановича и объяснялось просто: пять лет назад его обожаемая супруга ушла к другому, и он возненавидел ее, а заодно с ней – что называется, до кучи – всех дам всех возрастов.
– Полвека живу, – частенько говаривал он Стасу, когда тот после уроков заходил к нему в столярную мастерскую. – Полвека! А ни одной достойной женщины не встретил. – Но обязательно уточнял: – Кроме мамы моей, естественно; царство ей небесное.
– У меня тоже была замечательная мама, – замечал Стас.
– Не спорю, – соглашался учитель труда. – Мама – это святое. А вот все остальные… – Далее шли ругательства, красноречиво разъяснявшие, кем же являются остальные.
– А почему жена вас бросила? – поинтересовался как-то Стас. – Может, вы с выпивкой перебарщивали? В народе бытует мнение, что это свойственно трудовикам.
Кроме профессии, увлечение Павла Васильевича алкоголем предполагал и его уныло повисший красный нос. Но он обиженно возразил:
– Нет, что ты! Я не пью: у меня язва. Просто говорю тебе: гадюка, вот и поползла на другой камешек, тот, что поближе к солнцу. Все они такие!.. – И снова полилась желчь и брань.
Слушая трехэтажный мат Павла Васильевича, Стас в душе жалел этого несчастного человека: "Одиночество, усугубляемое язвой и невозможностью напиться, – изощренно же издевается над ним то, что принято звать жизнью. Это буквально пытка бытием! Однако же разве страдания дают право ненавидеть, презирать и брезговать? Павел Васильевич, очевидно, полагает, что дают: полвека живет, а не повзрослел".
Когда Стас учился в школе, Павел Васильевич вел у него труды. Было это до расставания трудовика с женой, и Стас помнил его жизнерадостным, умеющим улыбаться человеком. Теперь он стал другим – хмурым и погруженным в себя, а на голове у него открылась широкая плешь, из-за которой он казался даже еще большим страдальцем, чем был на самом деле.
В отличие от Павла Васильевича, Стас, привыкший благодаря классической литературе относиться к женщинам деликатно, а то и трепетно, змей и иных пресмыкающихся в них не видел. Но в том, что обстановка в учительской подчас бывала гнетущей, с трудовиком соглашался. Химичка и биологичка с усилием скрывали вражду: в давно минувшей молодости (лет сорок как) не поделили жениха, и пусть он достался третьей, а потом скоропостижно скончался, но неприязнь не прошла с годами; историчка знала все сплетни и слухи обо всех горожанах и с охотой делилась ими с окружающими, даже когда окружающие не горели желанием ее слушать; фигуристая физкультурница перемены напролет крутилась у висевшего на стене зеркала, то приподнимая кверху грудь, то отклячивая попу: оно бы и ничего, но и то, и другое было у нее размеров исполинских и отнюдь не пленительных, к тому же бедрами она частенько задевала стол, тот трясся, скорее от ужаса, чем по законам физики, так что проверять за ним тетради, что пытался в начале своей педагогической карьеры делать Стас, представлялось сложной задачей; внешность не своя, а отсутствующих на данный момент коллег занимала преподавательницу рисования: из любви к прекрасному она громогласно бичевала чужие недостатки – секущиеся кончики волос у математички, ранние морщины на челе англичанки, безвкусное и старое ("одного возраста с вечностью!"), все в катышках платье завуча; завуча же больше волновали вопросы нравственности – особенно все сокращающаяся с каждым годом длина юбок у школьниц, о чем она не уставала кручиниться.
Молодому и умному человеку – а Стас, грешным делом, считал себя умным – вынести все это было нелегко. Потому-то на переменах он в учительскую давно не заходил, предпочитая коротать минуты до следующего урока в классе. Тем самым Стас предоставлял учительницам время и пространство – а значит, и возможность– посудачить о нем. Давая невысокую оценку ему как педагогу, впечатление о нем как о человеке они все же составили в общем положительное: образованный, вежливый, интеллигентный… Но вот беда – необщительный!
– С одним Котовым-трудовиком разговаривает! – замечала Анастасия Петровна (физика).
– В учительской появляется, только чтобы журнал классный взять, – вторила Виктория Дмитриевна (физкультура).
– А может, он женщин боится? – делилась догадкой Людмила Ивановна (рисование).
– Надо его женить! – делала вывод завуч Лариса Владимировна. – А то сам он не женится никогда!
Выдвигались кандидатуры невест. Самой подходящей после долгих обсуждений была сочтена Вероника Всеволодовна, молоденькая очаровательная преподавательница начальных классов. Как и Стас, она была редкой гостьей в учительской, и на основании этакой незначительной мелочи дамы пришли к смелому умозаключению об общности их натур, а следовательно – и очевидности счастья в совместной жизни (о романе Станислава и Вероники, который тогда подошел уже к концу, они и не догадывались). Был даже разработан некий план по сближению молодых учителей, детали которого остались для непосвященных неизвестны.
Однако все надежды прекраснодушных женщин устроить судьбу Вероники и Стаса оказались в одночасье этими самыми женщинами забыты. В одно из свежих октябрьских утр в учительскую ураганом ворвалась Марина Григорьевна (история). Как всегда, с новостью – на этот раз касающейся Стаса:
– Женить вы его собираетесь! А он и без вас времени не теряет! Вчера видели, как из его дома выходила Оля Ливнева из девятого "в". Ясно, что тут дело темное!
Все ахнули и тут же устремили взгляды на главную в школе поборницу нравственности Ларису Владимировну. А та нахмурила брови и процедила:
– Я с ним поговорю.
После уроков пригласила Стаса к себе в кабинет и без обиняков спросила, что у него с Олей: "Это же подсудное дело! Ей же всего пятнадцать!" Стас, хотя и заволновался, все же с успехом придал своей физиономии недоумевающее выражение:
– Что вы имеете в виду, Лариса Владимировна?
– Люди видели, как она от вас выходила.
– А-а! Так это мы с ней дополнительно занимались. Русским. Причастиями и деепричастиями. Ни к чему иному я, простите за каламбур, не причастен. И уж тем более не деепричастен. Как вы могли подумать?!
– Да я-то не думаю! – пошла на попятную Лариса Владимировна. – Я верю в вашу непогрешимость: у вас глаза без всякой мути, свойственной нечистым на сердце. Но по городу уже поползли слухи…
Стас развел руками.
– Ах, злые языки!.. Обыкновенно их мишенями и становятся честные люди.
– Ваша правда. Но я постараюсь эти языки укоротить…
От Ларисы Владимировны Стас вышел снедаемый стыдом. Лгать даме предпенсионного возраста, да и вообще лгать казалось ему омерзительным, однако другой выход, разумеется, отсутствовал.
Но игра стоила свеч. Лариса Владимировна пересказала коллективу содержание своего со Стасом разговора и настоятельно посоветовала не искать черную кошку там, где ее нет и быть не может. И ее словам вняли. Этому во многом поспособствовала еще и хитрость Стаса: теперь он приглашал к себе домой и других учеников, с которыми действительно занимался дополнительно русским, так что визиты к нему Оли в общем потоке сделались незаметны, а если и заметны, то понятны.
А что до общих чаяний женить Стаса, то их после этого случая отставили в сторону. Учительницы чувствовали неловкость перед ним за напрасные подозрения и, не сговариваясь, решили не трогать его больше. Хотя бы пока.