Глава четвертая
Тумбочка
Недоумевая тому, что творится в его душе, и признавая нелепость творящегося, Стас, однако, не мог избавиться от дум об Оле Ливневой. Переполненный ими – и ею, – он весь обмяк, как под тяжестью, и в то же время воспарил, будто сбросил с плеч физическое бытие. Было странно и непонятно, но разобраться в своем состоянии он боялся: правда о себе страшна, особенно если она, попахивающая педофилией, заключена в том, что тебе как мужчине понравилась несовершеннолетняя.
В такие вот минуты сердечной смуты, когда терялось ощущение мироустойчивости, Стас спасался перебиранием бумаг, что держал дома в тумбе письменного стола. В мыслях он называл это занятие "поискать мудрости у детства". Так он отдыхал и отвлекался от всего земного. И первого сентября, вернувшись в свой одинокий дом, Стас из любви к порядку, коего так не хватает в мире, пропылесосил, потом плотно пообедал и поспешил к тумбочке.
Кроме вполне ожидаемых конспектов и планов уроков, в ее глубинах хранились избранные диктанты и творческие работы учеников Стаса, им же собранные и даже классифицированные. Разложил он их по трем аккуратным стопкам. В первую, условно называемую "Юмор", он складывал то, над чем можно посмеяться, – извлеченные из тетрадок листы с забавными ошибками, неверно построенными грамматическими конструкциями, искажениями истинного смысла слов. В почете здесь были плоды умственного труда лоботрясов и двоечников. С гордостью за род человеческий, бывающий иногда гениальным в своей глупости, Стас частенько перечитывал небольшой словарный диктант, написанный пару лет назад тогда еще семиклассником Алексеем Китаевым. В пяти строчках этот уникальный паренек ухитрился сделать восемьдесят одну ошибку. "Это шедевр! – умилялся про себя Стас, будучи не в силах сдержать восхищения. – Такое мало кому может удаться!"
За этот шедевр он, несмотря на неприязнь ко всем проявлениям невежества, неистово зауважал Китаева, в знак чего старался не спрашивать того на уроках, а в конце всякой четверти снисходительно ставил тройки. Дело едва не дошло даже до четверки – это когда надо было составить предложение со словосочетанием "коллекция минералов" и Китаев написал: "На обед я съел целую коллекцию минералов". Эта фраза безумно развеселила Стаса своей абсурдностью, и, всякий раз ее вспоминая, он не мог сдержать смеха. Вот в награду за хорошее настроение он и хотел поставить Китаеву четыре в одной из четвертей. Но, слава Богу, завуч отсоветовала, иначе бы свершилась величайшая несправедливость, сродни незаслуженной удаче Емели из сказки про щуку.
Другая стопка носила наименование "Лирика", прямо как поэтический сборник. Собственно, это и был своеобразный поэтический сборник: здесь лежали стихотворные опыты Стасовых питомцев. Когда-то, в первый год работы, для внеклассной нагрузки он взялся вести кружок юных рифмоплетов. Официально кружок величали громко – "Поэтическое объединение "Крыло Пегаса". От такого названия веяло серебряным веком, на ум приходили приятные, щекочущие воображение мысли о группах футуристов, имажинистов, символистов и проч. И даже самый неверующий Фома под влиянием таких мыслей был бы готов свято уверовать в большое будущее занимавшихся в "Крыле Пегаса" ребят. Но это, конечно, если только смотреть на вывеску. А если войти внутрь да изнутри разглядеть, как это по долгу службы делал Стас, то вера пропадала, а взамен оной, как и подобает, приходило трезвое осмысление: ни у кого из посещавших поэтическое объединение поэтического будущего нет. Так никто Пегаса и не оседлал – ни Света Цыганенко, ни Вера Чернявская, ни Ваня Моисеев. У всех выходили стихи какие-то пресные, без искорки. Так, по крайней мере считал Стас, бесполезно радевший за судьбу изящной словесности в родных пенатах. Поэтому и прикрыл вскорости поэтическое объединение за бесперспективностью.
И все же он берег вирши своих оглоедов, как иногда их шутливо называл. Во-первых, встречались все же и интересные строчки: этакие жемчужины в навозной куче. А во-вторых, он не представлял: как можно вообще выкинуть результаты чьего-либо творчества? По его мнению, ни от каких рукописей не следовало избавляться. Ведь это всяко дети чьего-то разума, чьего-то вдохновения, пусть плохонького и никчемного. А разве по совести убивать детей?! А еще приятно было представлять себя этаким ангелом-хранителем, оберегающим землю от всех эти рифмованных чудовищ – чад вдохновения, ведь благодаря ему, Стасу, дальше тумбочки, ее уютной темноты, они никуда не денутся. А то и без этого планета перенаселена идеями и образами, как индусами и китайцами.
Третья стопка была куда меньше первых двух. Называлась она непритязательно, но с претензией: "Соображения о жизни". Как нетрудно догадаться, в ней содержались детские и юношеские раздумья над явлениями действительности, выуженные Стасом из ученических работ. Он любил задавать ученикам сочинения на самые разные темы: пытался таким образом учить их думать, размышлять самостоятельно. И подчас это удавалось.
Вот что, например, написала Надя Долгополова, едва ли не патологическая врушка, в сочинении на свободную тему: "На самом деле любая ложь – во благо. Либо во благо тому, кто лжет, либо обманываемому. Устроил человек аферу, чтобы разбогатеть, – сделал благо себе, своим родным и близким. Утаил правду о болезни от больного раком – сделал благо больному, чтобы не мучился ожиданием близкой смерти. Так что врать хотя и грешно, но вместе с тем и не грешно. Это с какой стороны посмотреть".
А вот цитата из изложения с элементами сочинения Коли Склярова, всерьез увлеченного проблемами религии: "Чем человечество умнее, чем больше знает о вселенной, тем оно циничнее. А вместе с этим циничнее и его представление о Боге. Еще, допустим, век назад все восхищались всемогуществом Бога, говорили: "Как же он успевает за всем следить, направлять все события во вселенной в нужное ему русло?" Но теперь-то мы понимаем, что Богу вовсе не обязательно постоянно во что-то вмешиваться, исправлять, переиначивать. С появлением компьютеров стало ясно: незачем Богу все время быть начеку, пребывать в вечной готовности миловать или наказывать. Достаточно было в начале времен, при создании мира, составить всеобъемлющую компьютерную программу порядка вещей, предусматривающую даже малейшие мелочи, запустить ее, нажав на кнопку "Enter", – и все дела. Так что Бог может спокойно себе почивать, заниматься чем угодно, не обращая внимания на происходящее на земле, – программа сама всем управляет. А Бог безучастен, и нет смысла молиться, поэтому я не понимаю всех этих богомольцев" (речь шла о сцене пасхального богослужения в романе Толстого "Воскресение").
Или короткая выдержка из итогового сочинения по творчеству Достоевского, которое сдал Андрей Мишин, считавший себя, несмотря на юный возраст, завзятым агностиком: "Вот уже полтора века мы, вслед за Федором Михайловичем, твердим: "Красота спасет мир". Твердим и не задумываемся: а есть ли смысл в этой фразе? Откуда мы можем знать, что нужно миру для спасения и нужно ли ему вообще спасение? Мы ведь не знаем ничего о мире! И как же в таком случае можно бросаться громкими словами!"
В этот раз перечитывание и перелистывание ребячьих перлов успокоения не принесло, а только еще сильнее разболтало Стаса. Он не мог не то что вникнуть в их суть, а хотя бы зацепиться за их смысл разумом. С неудовольствием обнаружил он, что, неподотчетный сам себе, разыскивает в ворохе бумаг только то, что написано Олей Ливневой. В еще большее неудовольствие пришел от того, что сумел найти всего пару Олиных тетрадей с домашними работами по русскому языку, несколько Олиных словарных диктантов за седьмой класс, где она упорно выводила "морожынное", да сочинение за восьмой класс, где почти после каждого слова стояла запятая – лишняя, разумеется: Оля любила запятые, видимо, потому что они подразумевают после себя продолжение, а продолжение – это именно то, что нужно девушке, только начинающей жить, чрезмерное же увлечение этими знаками препинания, по Стасу, обозначало жизнелюбие. Еще была непонятно как затесавшаяся в тумбочку объяснительная записка от Олиного отца, что его дочка пропустила урок литературы, тогда еще в шестом классе, из-за разболевшейся головы.
Все это Стас сложил отдельно – в четвертую стопку, которую логично назвал "Оля".
…Весь сентябрь дня не проходило, чтобы он не доставал Олиных листков, как реликвию, и не смотрел на них бездумно и одновременно кипя думами о ней. Почерк Оли он считал столь же прекрасным, сколь и ее саму: ровный, старательный, буквы выведены чуть ли не идеально.
Кстати, Стас помнил и распознавал почерки всех своих учеников, бывших и нынешних. Однажды после уроков, когда школа опустела, он нашел на полу в классе скомканную бумажку. Из любопытства развернул и прочел: "Станислав Викторович – козел!" Безо всякой экспертизы, с первого взгляда он понял, что автор этой крамольной записки – шестиклассник Кирюша Соколов, отличник и пай-мальчик. Стас усмехнулся, мстить ему за оскорбление, по доброте душевной, конечно же не стал. Зато получил повод лишний раз убедиться, сколь подчас обманчива бывает человеческая природа: и не подумаешь порой, что за опрятным фасадом ума и аккуратности может скрываться озорство и напускная бравада глупостью.