И когда большая компания, включая гостей, хозяев и случайных, залётных, которых не причислить ни к тем и ни к другим, была занята своими делами: кто пил, кто вёл сумбурную пьяную беседу, кто дымил у окна на лестничной площадке, она громко сказала: "Виктор Георгиевич, пойдёмте танцевать!" Виктор стушевался внутренне, он и не помышлял об этом, да и до танцев был не большой охотник, однако же быстро нашёлся: "С Вами – с удовольствием!"
Комната, отведённая под танцы, была большой и просторной. Одна лишь пара, пожилые супруги, топталась у музыкального центра, так что они чувствовали себя почти в одиночестве. "Вы такой человек, Виктор Георгиевич, вы настоящий, мне даже сравнить вас не с кем...", – сказала она, глядя прямо в глаза. У него захватило дух. Надо было что-то говорить, но вмиг отшибло память, и пропал дар речи, чего с ним раньше, кажется, не случалось. Да нет, было однажды, в школе, на первом вечере встречи с выпускниками. Вышло всё коряво и неказисто. В зале гремела музыка, кружились пары, одноклассница Лена Силко сидела в коридоре, куда были вынесены связки стульев. "Что грустишь, влюбилась, что ли?" – спросил он, чтобы что-то сказать. "Да", – ответила она, не поднимая глаз. "В кого?" – "В тебя". У него хватило такта не осмеять, не уйти, а что принято делать в такой ситуации, он не знал и придумать не мог. Так и просидели они молча какое-то время. Потом он проводил её домой, её и старшую сестру, и они шли втроём по тёмным февральским улицам и, кажется, ни о чём не говорили. У ворот попрощались за руку, и с той поры, как ни странно, больше он её не видел, хотя оба жили безвыездно в родном городе (время от времени долетала информация через школьных друзей), если не считать институтских лет, проведённых далеко от дома. Этот эпизод, который он носил с собой все годы, как старую потёртую временем фотокарточку, внезапно всплыл в памяти.
"Аллочка, Вы очаровательны, и я чувствую себя почти счастливым, находясь с Вами рядом. Всё, о чём я говорил в тосте – истинная правда. Но я восхищён Вами прежде всего как женщиной!" – "Ну что вы…" – смутилась она, и он почувствовал: ей приятно. Что женщина любит ушами, было известно ему давно, и не раз он пользовался этим безотказным приёмом просто из желания доставить удовольствие, изобретая на ходу комплимент, который легко принять за чистую монету, но никогда не использовал его как оружие обольщения. А может, не только по отношению к женщине это справедливо, а всем нам, и мужчинам тоже, хочется признания, высокой оценки? Вот ведь растаял же от одной фразы. Нет, пожалуй, всё дело в степени открытости, когда веришь, что сказано не вскользь.
Не значилось за ним блистательных побед. Казановой он не был; очевидно, сказывался дефицит тщеславия да и временем всегда дорожил: научная работа требовала отдачи. Ему претило быть на виду, находиться в центре внимания. И в женщинах искал что-то родственное. Находил. Но быстро разочаровывался. Рвался навстречу искренности, но чаще встречал лесть и расчёт. "Тебе нелегко будет в супружестве: ты слишком много требуешь от женщины". Эту фразу из давнего-давнего письма он тоже пронёс через всю жизнь, а объяснил себе много позже. Всё просто: каждое своё новое увлечение он воздвигал на пьедестал, который вскоре уменьшался в размерах, расплывался и незаметно исчезал... В то время ему было немногим больше двадцати, мальчишка, а Она была постарше Аллы: зрелая красивая женщина. Сплошное сумасшедшее солнечное счастье, но... "у нас нет общего будущего", – призналась Она в одном из последних писем. Фраза терзала его и мучила, но нельзя было не согласиться с тем, что это правда. Господи, как давно всё было! Можно считать десятилетиями. "Ты слишком много требуешь от женщины..." Как Она была права! Он понял это спустя много лет, когда семейная жизнь дала трещину: пьедестал осел под тяжестью мелких бытовых разборок, необоснованной ревности...
Сейчас ему не хотелось говорить ни к чему не обязывающие комплименты. Что-то заставляло быть предельно искренним. Он мысленно ласкал её плечи, волосы, повторяя про себя "дорогая моя, дорогая моя". Они говорили ещё и ешё, и каждая фраза, каждое слово приносили ему наслаждение. Он находил точные слова, опасаясь разрушить неожиданно возникший воздушный замок. Только однажды проявил неосторожность, переборщил. "Вы хорошо вальсируете". – "О, вальс – моя слабость, – воодушевился он. – Однажды я протанцевал с разными партнёршами три вальса подряд. Это было давно, лет тридцать назад". И тут же осёкся, поймав её взгляд, выражавший, как ему показалось, досаду. Поправился, соврав: "Нет, не тридцать. Двадцать", тотчас же отругав себя: старый осёл, хвастаться надумал. А танец продолжался, и она постаралась сделать так, чтобы он забыл о своей промашке. "Я так рада, что вы сегодня здесь, Виктор Георгиевич..." – "Рядом с Вами, Аллочка, я испытываю блаженство, жаль, что не могу видеть Вас так часто, как хотелось бы". Она вздрогнула (или показалось?) и припала к его плечу. Что это? Смущение, слёзы? Эх, унести бы её туда, где нет никого, и целовать эти тонкие руки, нежные губы, подумал он и усмехнулся внутренне: а осилишь? Вспомнился давний приятель Антон, весёлый и бесшабашный, который, обхаживая очередную моложавую особу, не упускал случая вставить "не отказ меня пугает, а согласие". Удивительнее всего было то, что нехитрая присказка сокращала путь к цели. Что ж, каждому своё...
Он прикоснулся губами к обнажённому плечу и, почувствовав до неловкости близко её гибкое тело, отпрянул. Но дальше, дальше, вот-вот закончится танец, объявленный последним. И – что? Потанцевали и разошлись? "Аллочка, когда я могу увидеть Вас наедине?" – вдруг выпалил он. Она отстранилась чуть-чуть. "Никогда, Виктор Георгиевич".
Взгляд был прямой, ясный, чуть улыбающийся. Виктору показалось, что в нём присутствовало сожаление, во всяком случае, ему захотелось, чтобы так было.