Ушло лето. Не попятилось, как часто бывает, не побаловало людей напоследок, а будто бы обиделось на что-то, а, может, и осерчало на нашу привередливость. Подумало: все-то им не хорошо, всем-то недовольны: то слишком жарко, то дожди зарядили, то ночи душные, то ночи прохладные… И хлопнуло дверью; 31 августа еще светлым, ласковым выдалось, а 1 сентября спустилось небо чуть ли не на вершинки высоких и тонких берез, дождик пошел ситный. Осенний.
Сидел я, прислушиваясь к струйкам воды, стекающим с крыши, глядя в окно на пока еще редкие проседи берез, сидел в каменной своей берлоге, на даче, и вдруг подумал, а почему старики так любят смотреть на деревья, на капельки росы, на самую обыкновенную птаху, на поспевавшее позднее яблоко, на шуструю ящерку, на соседского кота… Почему?
Я вышел наружу - решил спросить у самого себя: а ты-то любишь и если любишь, почему?
Прошлой осенью завез две машины земли с огуречного поля, засыпал ею четыре сотки, весной засеял семенами травы. Да обмешулился: разные семена купил, в том числе и красный клевер. Надо было бы одними семенами засеять один участок, другими – другой. А я вразнобой кидал, вот и выросла травка лоскутами. Когда скосишь, незаметен разнобой, а вырастет – глаз спотыкается.
Жаль, что так вышло. Но все равно – красота! Особенно капли дождя на клевере. Никакой алмаз ограненный не поспорит с такой красотой: блестят, радуются водяные караты, и ведь - россыпь их, куда как больше, чем на руках и шее любовницы дяди последнего русского царя, французской актриски – Балетты. Это в нее и в дядю царя – Алексея - в театрах бросали апельсиновые корки, требуя возвратить бриллианты, приобретенные на деньги, предназначенные для цусимского флота. Конечно, не возвратили, смоталась госпожа в Париж, а вслед за ней и наш, русский, дурак.
А к чему я это?.. Да к тому, что богаче я французской актриски: россыпь бриллиантов у ног, а захочу, и потопчусь по ним.
Не стал топтаться. Жалко. Прошел по дорожке дальше, к кусту черноплодной рябины. Ягоды-брюнетки лоснятся от влаги, у них еще есть время налиться соком. Часть их обычно оставляю на зиму, может, какая птаха склюет. Рябину, подумалось, надо бы посадить: в прошлом году, кажется, к весне тогда время шло, тысячи каких-то птиц (может, клёсты?) прилетели на Рублевку в Москве, и за полчаса все склевали, а ягод много - до налета все деревья были красными.
А вот и кабачки; их, жаренные на подсолнечном масле, обваленные в муке, любит внук. Да не приезжает внук и внучка, вот и обиделись кабачки, медленно растут.
Три яблони на крохотном участке разрослись, в этом году дали впервые богатый урожай, хотя и не назовешь их девственницами: лет по десять каждой. Да в июле случилось лихо: всю округу нашу, в восемь-десять километров диаметром, засыпал град. С полчаса бил по посадкам, деревьям, цветам. От огурцов остались корешки, траву засыпал слоем толщиной сантиметров в десять, побил листья ежевики, жасмина. Досталось и уже подросшим яблокам. И теперь смотришь снизу на яблоко и не нарадуешься: чистое, величиной с кулак подростка-акселерата, а сорвешь, и такая обида возьмет: одни раны на верхней, доступной граду, стороне яблока, одни темно-коричневые коросты. Вкусные, но красоты-то убавилось. Не эстетично, что ли…
Вот так обходишь свои «владения» и забываешь обо всем и обо всех. Без цели и нужды ходишь, глаз только примечает то цветок, то травку. А тут выполз из своего убежища соседский рыжий кот, и выполз, несмотря на сырость; видно, соскучился по мне. Близко к себе не подпускает, но и не убегает, если с ним начинаешь разговаривать.
Кот до того похож на друга моего старого (лицами похожи), что я при каждой встрече здороваюсь с ним: привет, говорю, Володимир! Пойдем, говорю, выпьем. У меня от вчерашнего вечера полбутылки «путинки» осталось. Кот внимательно прислушивается, но не идет. Наверное, мало полбутылки, чего, дескать, связываться. И чешет правой лапой маленькое правое ухо. Рыжая бестия, говорю обиженно, нет ничего проще правой лапой почесать правое ухо. А попробовал бы правой - левое.
Пока ходил и выглядывал цветочки и прочее, забыл, зачем вышел под осенний дождик. А как зашел в берлогу, так и вспомнил. Я же хотел найти ответ, отчего старик любит травку, солнечный лучик, синичку, ящерку… А оттого любит, догадался, что знает, и наверняка знает, что скоро всего этого не станет для него. Сам-то старик не помрет, нет, а если помрет, то где-то там живой будет, а вот березок уже не увидит, клевера не увидит, синичек не увидит. И шмеля, нагловатого, никого и ничего не боявшегося, не станет. Потому что ТАМ все не так, не по-человечески.
А как прожить без них!? Вспомнились стихи Симонова, ну, может, и не совсем точно, но как вспомнились, так и вспомнились:
Если Бог своим могуществом / после смерти отправит в рай, /
Что мне делать со своим имуществом, / если скажет он: выбирай? /
Мне не надо в раю пустующем, / чтобы жизнь сама текла, /
Я бы взял в рай такую же, / что на грешной земле была.
А дальше Симонов перечисляет, что именно прихватил бы в рай и заключает: «Даже курского соловья / на земле не оставил бы я».
Да, не себя жалеет старик, когда к нему стучится смерть. Себя жалеет молодой. А старик жалеет о том, что не станет всей этой красоты: столько лет глядел-глядел на нее, да так и не нагляделся. Не успел.
…Дождик, мелкий, ситный, идет и идет. От полбутылки почти ничего не осталось. А ехать за добавкой накладно: туда сто пятьдесят за такси, оттуда столько же. Это же выйдет полтысячи за бутыль!
Но дождик-то все идет! Ну, с чем сравнить его? И сам удивился от пришедшего на ум сравнения: да на чиновника он похож! Знаете таких молодых служивых: при галстуках, в застиранных, но чистых рубашках, не по возрасту полысевших, с залысинами, предусмотрительных, всего и всех боявшихся, и почему-то непременно с длинными, уточкой, носами?
Я в свое время насмотрелся на них; одного как-то упрекнул: не совестно молодому бумажки перекладывать, пальто шефу подавать? Посмотрел он на меня с ненавистью, и, думаю, про себя позлорадствовал: ничего, мол, потерпим, придет время, и ты мне станешь подавать. И не только пальто. И ведь прав: дослужится.
Вот и дождик такой же, как он, настойчивый, такой же застиранный. Ну, хоть бы дунуло малость, хоть бы яблоко с яблони упало, хоть бы ящерка выбежала на свет божий. Моросит и моросит! Подлец и еще три раза подлец! Все намокло; ветки и листья под тяжестью воды сникли; к вечеру зелень темнеет, густеет.
Водка выпита.
А впереди еще часа три-четыре до сна.