Глава вторая
Стас, или Станислав Викторович
Нет-нет, а иногда возвращался он в мыслях к тому эпизоду уже почти двадцатилетней давности; не хотел, а возвращался. Был он теперь, конечно, не Стасик, а Стас; для коллег же и учеников так и вовсе - Станислав Викторович. Но что имя, когда в душе он все так же ощущал себя обиженным мальчиком, безрезультатно силящимся разобраться, отчего мир так жесток! Вроде и все идет как надо, и пожаловаться, если посудить, особо не на что, но это чертово недовольство жизнью и судьбой - и опосредованно через это всем мироустройством - порой придавало метафизической горечи восприятию вещей и явлений. И уж куда ощутимее эта пресловутая горечь стала три года назад, со смертью матери, когда Стас остался один в своем родовом гнезде, как в шутку прозвал небольшой дом из трех комнат.
Стас искал спасения от этой горечи в наполненности, густоте бытия: старался насытить каждый миг отпущенного ему времени работой, домашними делами (жизнь без мамы приучила к домовитости), иногда даже алкогольными возлияниями. Но более всего - чтением.
Детская предрасположенность к книгочейству в пору юношества Стаса выросла до всепоглощающих размеров. Он читал взахлеб с утра до вечера, прихватывая подчас и ночи. Прочел чуть ли не всех классиков, кроме, естественно, Гофмана. Мама, тогда еще живая и здоровая, сердилась, со знанием дела (медицинский работник как-никак!) предупреждала сына, что он посадит зрение. Стас ее словам не внимал и ближе к двадцати действительно был вынужден надеть очки с толстыми стеклами.
К тому времени он давно уже определился с тем, кем хочет быть во взрослой жизни, и приобретенная близорукость вроде бы нелогично, но утвердила его в выборе профессии. Предопределен же этот выбор был, наоборот, вполне логично: из любви к книгам Стас решил стать учителем русского языка и литературы. Поступил на филологический факультет пединститута в краевом центре - без очков. И окончил его - уже в очках.
В армию из-за ужасного зрения Стаса не взяли. Работать после вуза ему удалось устроиться в ту же школу, где учился, - в родную школу.. В ней мало что изменилось, разве что плакат на входе, изображавший идеальную семью, куда-то подевался. Директор Сергей Степанович бывшего ученика принял в штат радушно: он помнил этого юного книгочея с непритязательной фамилией Гусев, неизменно побеждавшего на школьных олимпиадах по литературе. К тому же в педагогике, как сокрушался директор, так не хватает мужского начала! Если говорить исключительно об их школе, то, кроме самого Сергея Степановича, из учителей-мужчин был лишь преподаватель трудового воспитания Павел Васильевич, да и тот торчал безвылазно в мастерской; непонятно, что он там делал; директор подозревал, что пил, но мирился с этим: в педагогике так не хватает мужского начала!
Что до преподавательниц в юбках, то к ним Сергей Степанович относился с некоторым пренебрежением, о чем не преминул сказать Стасу при приеме на работу:
- Женщины! - воскликнул, он с излишней театральностью взмахнув рукой; этот жест не только выразил его снисходительное отношение к ним, а даже преувеличил. - Они пороху не выдумают. Сами посудите: все великие педагоги были мужиками: Коминский, Ушинский, Макаренко... Как знать, может быть, когда-нибудь и вы войдете в эту когорту, - и улыбнулся.
Стас улыбнулся в ответ.
- А женщины? - продолжал Сергей Степанович вещать о наболевшем - Что женщины?! Вот из-за того, что сейчас в учителя идут одни бабы, мы и говорим о кризисе в образовании. Ведь нас, мужчин, двигающих жизнь вперед, так мало здесь; педагогика по сути превратилась в бабье царство, а бабьему царству зачем движение вперед, зачем прогресс и все передовое? Им и так хорошо, а если и плохо, то и тогда они думают: поменяйся что-нибудь - и будет даже хуже...
И еще много и долго говорил Сергей Степанович, терзая своим красноречием Стаса, как орел Прометееву печень. Потом всякий раз, завидев молодого коллегу в школьном коридоре, приглашал к себе в кабинет и опять мучил рассуждениями о судьбах педагогики, тревожился за ее будущее, заключал же свои тирады неизменной шуткой:
- Только на вас, Станислав Викторович, и надежда! - Стас ждал этих слов как избавления, как манны небесной.
По счастью, он редко попадался директору на глаза: тот почти всегда пребывал вне школы - все бегал в районо на совещания да на совещания. Позже Стасу преподавательница истории на ушко шепнула о том, что для других давно составляло секрет полишинеля: совещания были большей частью вымышленными, на самом же деле Сергей Степанович посещал любовницу. Это знали все учителя.
Знала и завуч Лариса Владимировна, добровольно принявшая на себя обязанности записной блюстительницы нравов в школе, а еще являвшаяся, по совместительству, законной супругой Сергея Степановича. Знала, но не показывала виду - то ли из любви, то ли из привычки. Нет, не к мужу любви и привычки, а - к страданию. Тот, кто стоит за чистоту нравов и помыслов, обязательно должен страдать из-за того, что ее нет в настоящей жизни, - так она полагала, так говорила вся ее серая невзрачная внешность, апофеозом которой выступало ее любимое, видавшее виды платье мышиного цвета. А может, дело состояло вовсе не в этом, но Стас определил для себя сущность Ларисы Владимировны именно таким образом.
С ней он общался куда больше, нежели с ее потерявшимся в адюльтере мужем. Будучи русоведом, она взяла опеку над новичком, помогала ему с планами уроков, проверкой сочинений, с трудными учениками. Присмотревшись к Стасу, заметила:
- Вы прячетесь в книгах от настоящей жизни. Вы их любите больше, чем живых людей - и детей в частности. Это стоило бы в корне поменять.
"А вы любите душевные муки больше, чем людей, но не меняетесь же!" - огрызнулся в мыслях Стас, вслух же ничего не сказал. А Лариса Владимировна, вероятно, решила, что он ее слова намотал на ус.
Эту оставшуюся без ответа реплику завуч произнесла в начале октября 1999 года, через месяц после того, как Стас начал преподавать. Дали ему тогда пятые и шестые классы. Дети сходу, у них на это чутье, раскусили его незлобивость, умение и готовность прощать шалости. Разумеется, они нещадно пользовались его добротой: шумели на уроках, пускали бумажные самолетики, передавали записочки, играли в морской бой. Стас - между собой они звали его Стасик и Русич - делал вежливые замечания, а то и вовсе закрывал на ребячьи забавы глаза. Вспоминал при этом, что и сам в детстве не был образцовым школьником - не хулиганил, конечно, зато все уроки напролет тайком читал под партой книжки, не слушая, как распинается у доски условная Марья Ивановна. "Теперь вот меня не слушают", - усмехался он неоригинальности жизни: сначала ты ученик, потом учишь сам - и все без особого успеха.
Но благосклонность к озорникам удивительным образом уживалась в Стасе с лютой непримиростью к невежеству, к глупости. Он с такой язвительностью комментировал допущенные учениками промашки, будь то устный ответ или диктант, что те не знали, куда деваться. У многих из боязни осмеяния успеваемость по русскому и литературе повысилась, более стойкие натуры остались на своем уровне. Пребывали они, правда, в меньшинстве: не так уж приятно было попасться на язык Русичу.
Как-то раз, к примеру, один нерадивый шестиклассник в сочинении вместо деепричастия "приехав" имел несчастье написать "приехавши". Досталось же ему за это "вши" на орехи! На следующем уроке при разборе ошибок Стас с непедагогичным ехидством изгалялся:
- Приехавши?! Это что еще за вши?! А может быть, тогда уж блохи сразу, а? Почему ты вообще вспомнил о вшах? У тебя не педикулез часом?
И так далее, и тому подобное.
Шестиклассник обиделся до слез и пожаловался завучу. Особенно мальчика возмутило слово "педикулез": его значения он не знал и предполагал, что это жесточайшее оскорбление.
Именно этот случай - в числе еще нескольких подобных - и натолкнул Ларису Владимировну на мысль о неприязни нового словесника к детям. А то, что на уроках у Станислава Викторовича шалили, толковалось ею - и в этом ее поддерживал весь преподавательский коллектив, где были лишь опытные кадры, - толковалось как неумение держать класс в узде. Стас чувствовал, по намекам и общему тону разговоров, какое о нем составилось мнение, и не спорил, ощущая в глубине души, что мнение по большому счету верное. А еще не спорил и по более приземленной причине: он вообще почти не разговаривал с коллегами - сперва из-за того, что, молодой среди зрелых и старых, скромничал, потом же, пусть и освоился, это вошло в привычку. С кем Стас мог в стенах школы не только поздороваться и переброситься парой слов, но и побеседовать по душам, так это с одним Павлом Васильевичем, трудовиком.
Потом еще появилась учительница начальных классов Вероника Всеволодовна, но с ней Стас общался исключительно за пределами школы. Суть здесь крылась в том, что между ними были любовные, тайные для всех других, отношения. Правда, отношения эти стали для него в последнее время тягостными.