Собачье дело
Подшибякин до умилительных соплей любил себя. Весь остальной мир он ненавидел. Весь, кроме, пожалуй, финского домика в садово-огородном кооперативе и собственной "половины" - Манюни Подшибякиной. Манюню он терпел.
И была у Подшибякина собака. Этакий двортерьер, покрытый клочковатой, похожей на проволоку щетиной, по кличке Шпиндель.
Существует давнее и повсеместное заблуждение: дескать, собака - друг человека. Отнюдь. Друг человека - кошка. Она сама по себе. Пожелает - помурлыкает, приласкается. Не пожелает, так ей хоть кол на голове теши. Заболеешь, она сама придет к тебе и на больное место ляжет, лечить будет.
А собака - слуга, лакей. Преданный и благодарный слуга. Но именно слуга. Морда собаки - живой натуральный портрет хозяина (или хозяйки), характер - один в один с тем, кому она служит. И еще аргумент. Кошка во времена оны добровольно пришла к человеку и стала с ним жить, а собаку человек приручил, тем самым предопределив ей роль слуги. Хотя, справедливости ради, надо подчеркнуть: есть среди несчетных пород собачьих одна, коя во всех ситуациях остается зачастую человечней самого человека. Колли, то бишь, шотландская овчарк Какими бы бяками ни были хозяева, колли всегда приветлива и благожелательна. Видно, кто-то из ангелов подарил ее людям, чтобы не озверели окончательно...
Вернемся к Шпинделю и Подшибякину. Сперва некоторые биографические и бытовые сведения о хозяине. Ему сорок восемь лет от роду. Отслужил oн свое охранником на одной из многочисленных северных зон, разжился там немалыми капиталами и приехал коротать свой с Манюней безбедный век в наши относительно теплые края. Разжился нехилой четырехкомнатной квартиркой почти в центре города и прикупил в садово-огородном товариществе железнодорожников уютный финский домик с шестью "совковыми" сотками плодового сада.
Несколько слов о хозяйке. Манюня, как вы правильно понимаете, законная супруга Подшибякина. Манюня - даун. В средне-легкой степени. Согрешил с ней Подшибякин на свою голову. Знал же, что она дочка заместителя начальника колонии по политико-воспитательной работе. Но, как говорится, на безрыбье... Пришлось, в общем, жениться.
Пять лет Шпиндель терроризировал дачный кооператив в количестве ста шестидесяти дворов. Кого за ногу тяпнет, кому штаны порвет. А уж насчет облаять, попугать паскудным оскалом деграданта от собачьего племени, так это вообще за милую душу!
Простые постсоветские дачники были запуганы донельзя. По тропинкам и дорожкам не ходили, - крались, в любой момент ожидая нападения "отмороженного" барбоса. Пытались его задобрить, подкидывая припасенные из дому котлетки, куриные ножки и прочие деликатесы. Куда там! Подношение сожрет, догонит доброхота и тут же в юбку ли, в брюки вцепится.
Пытались давить на совесть Подшибякиным. Наивные. Где там совесть ночевала, коли хозяева собачьи насквозь духом тюремным пропитаны были, коли хозяева эти жизнь человеческую ни в грош не ставили? Для них все окружающие делились на две категории: тех, кого сажают, и тех, кто их охраняет. Среди дачных соседей представителей второй категории, кроме самих Подшибякиных, не наблюдалось. Так чего же церемониться?..
И не церемонились. На цепи изверга рода собачьего Подшибякин фактически не держал, хотя цепь на участке у него была. Толстая цепь, из нержавейки. Когда тот или иной обиженный Шпинделем приходил жаловаться хозяину, Подшибякин ехидно скалился поверх забора и отсылал жалобщика к такой-то матери. Манюня веселилась, ухая по-обезяньи и шлепая себя ладонями по заднице. Несолоно хлебавши, жалобщик уходил искать справедливости и правды.
Интересно, а где ее искать, справедливость эту самую, паче того, правду? Толкались люди в полицию. Начальство отослало их к участковому (все дачники по прописке проживают компактно на одном полицейском участке, то бишь, в одном микрорайоне). Молоденький старлей участковый развел руками. Ничем, братцы мои, не могу, мол, помочь. Подшибякин-де, на вверенном мне, старлею, участке не хулиганит, никого ни к какой матери не отсылает, и собака его здесь не прописана. А что он делает на территории кооператива, меня, участкового, не интересует, ибо территория оная мне, участковому, не принадлежит и мне она не подведомственна. Данной территории вообще юридически не существует, хотя фактически она вроде бы и наличествует... Такая вот хренотень!
Ситуация между тем усугублялась. Шпиндель обнаглел до крайности. Он уже не только гонял дачников по тропкам и дорожкам между садово-городушечной собственностью последних, но и ничтоже сумнящеся нарушал границы этой самой собственности, доводя многих до предынфарктного состояния, дрожания в коленках и заикания.
Пытались ли доведенные до отчаяния люди радикально бороться с псом собственными силами? Ну, там отравить, пристрелить, утопить? Знаете, даже и не пытались. Почему? Да никому не хотелось прослыть душегубом перед другими. Все желали оставаться чистенькими, втайне надеясь, что все-таки сыщется мститель, которого, впрочем, не грех потом будет и осудить. Не народным - междусобойным судом. Вот, мол, какие мы праведные люди: терпели зверя-изверга, а вот не запачкались, руку на него не подняли... Мститель в конце концов нашелся, ибо ничто никогда не остается безнаказанным. Не могут подшибякины торжествовать вечно. Хоть убейте, не могут!
Валерка Мотыль (заслуженное воровское "погоняло" - кличка. Авт.) освободился аккурат в конце весны, когда у самых шустрых владельцев земельных лоскутов уже взошла картошка. Мать Валерки тоже успела посадить картошечку и померла, оставив ему в наследство огород и снятый с колес ржавый хлебный автофургон, приспособленный под "дачу".
Кликухи, надо непременно отметить, в воровском мире "от фонаря" не даются. Валерка и вправду чем-то напоминал мотыля. Высокий, гибкий, подвижный, - попробуй, удержи его. Рыболовы хорошо знают, с каким трудом это удается. В свои тридцать девять с хвостиком Валерка был вором старой классической закалки: существовал на грешной земле, неукоснительно блюдя воровские законы и традиции. Среди этих законов и понятие справедливости было. Не декларируемое, как в миру, а действующее. Понималась и выполнялась воровская справедливость так: видишь, поизносился даже нe свой брат-вор, а просто правильный фраер, попал в беду, оголодал - сними с себя рубаху, отдай ему свою пайку, помоги чем можешь.
И Валерка решил помочь бедолагам кооперативным. Кстати сказать, на него-то Шпиндель не нападал, даже не облаял ни разу. Прятался, стервец, как только узревал татуированного блатаря. Чуял.
В один прекрасный для дачного народа момент Шпиндель пропал. Дня три носился Подшибякин по кооперативу и его окрестностям сам не свой. Потерял-то не просто пса, потерял часть себя самого. Не нашел. И запил с горя. Манюню отколошматил почем зря, да так солидно, что ее будто ветром сдуло с участка.
Валерка посочувствовал Подшибякину, и на пятый или шестой день с благословенного момента пропажи Шпинделя зазвал безутешного хозяина к себе. Выставил бутылку, вторую, третью, закуску мировецкую подогнал. Пили до глубокой ночи, покуда Подшибякин не вырубился напрочь. Очухался лишь наутро, когда уже солнышко припекать стало. Очухался у крыльца собственного горячо и сердечно любимого финского домика посаженным на цепь. Очухался и заорал благам матом!
Валерка выбрался из своего наследственного фургона, вразвалочку подошел к забору соседа. Понаблюдал сколько-то за беснующимся на цепи Подшибякиным, процедил сквозь золотые фиксы:
- Чего орешь, попка? ("попка", "попкарь", "попугай", "снегирь расписной"- жаргонное наименование работников правоохранительных органов. Авт.) Ты бы лучше погавкал. В натуре, погавкай, погавкай! Гуляшиком-то закусывал? Из твоего Шпинделя гуляшик-то ...
К вечеру объявилась битая Манюня. И освободила благоверного с цепи, замкнутой на домашний висячий замок. Благо, ключ запасной у Манюни имелся.
Через неделю Валерка Мотыль обнаружил у своего фургона ящик пива. А Подшибякин жаловаться никуда не пошел. Чего с уркой-то вязаться. Это ведь не "рядовой" российский гражданин, над которым можно безнаказанно издеваться. Блатарь, одним словом.
Такая вот история. Правдивая от начала до конца. Вам ее в наших краях сегодня любой пацаненок расскажет. Только попросите.