Откуда Кирсановы родом? 7

 
 Это  ещё с прапрадеда вашего повелось, – начала неспешно, со значением Евдокия Кирсанова.–  Ты деда Григория  ведь не помнишь. Он умер, ты маленький ещё был, года три всего. «Становой» ему прозвище было.  Его сыны Кирсановы – Становые,  дядья твои и сейчас живут, один в город Жирнов перебрался, другой где-то в Архангельске теперь живёт, а отец твой Пётр младший из них был, хозяйство ему досталось. Как его на японской убили, нам прозвище деревенское дали – Петрушковы.
- А почему «Становой»?
-Это ты про деда? Он не становым приставом вообще–то был, а урядником. С турецкой войны раненым пришёл, но два Георгиевских креста у него было. В армии он унтер-офицером был, грамоте выучился. А тут помер наш урядник. Перепил водки и помер. Приехало начальство из губернии, и становой приехал. Два дня судили-рядили, назначили деда твоего. Потом друзья его вечером пришли, винца принесли, должность обмыть. Из родни кое-кто пришёл.
"Ты, - говорят,- Максимыч, поднялся над всеми нами - урядников у нас ещё не было".  А он им в ответ: "Я ещё становым буду".  Все засмеялись, а потом сказали: «Вот Становым с этого дня и будешь», – так что до гибели твоего отца мы и были Кирсановы-Становые.
Брат его младший становым тоже не стал, но грамотный и уважаемый человек был – волостным старшиной его выбрали. 
В 1906 году было дело. Наши добринские крестьяне борелевские луга распределили меж собой после смерти старшего Бореля. Ему ведь не только мельницы принадлежали. А ещё и поля, да и луговина не малая.  Дети его долго наследство делили, и им не до покосных лугов было. А потом схватились, а они уж выкошены – самоуправство. Нажаловались губернатору. Вот к нам Столыпин и пожаловал лично – он тогда Саратовским губернатором был. Строгий был мужчина. Да с ним два десятка казаков конных. Отстоял он молебен в храме, подобно Суворову, потом велел сход собрать.  После сельского схода Пётр Аркадьевич строго указал Василию Кирсанову, как волостному старшине, чтоб в порядке и строгости село держал, а жителям своевольничать не давал. «А то, – говорит, – найдутся на вас и суд, и каторга». Двоих мужиков они с собой забрали, те больше уже в село не вернулись, а уж сколь годов прошло.
– И когда же крепко Кирсановым досталось? При Столыпине, вроде как, беда краем прошла.
– Был у нас у всех Кирсановых, тех, что в Добринке живут,   общий предок – Вахрамей Кирсанов. Был он из донских казаков Хопёрского куреня. Рубака, люди бают, был знатный. С генералом Суворовым на Туртукай ходил, сорок тысяч турок они тогда побили. Вахрамей в ту войну турецкого офицера со знаменем в плен взял.
– Суворов вроде фельдмаршалом был.
– Это он фельдмаршалом-то, когда уж стал, позже много. Генерал-майором он был, когда  в Нижнюю Добринку к нам заехал передохнуть. Тогда с Вахрамеем  они вновь повстречались.
Александр Васильевич в тот раз в свой новый поход ехал, Емельку Пугачёва брать. Императрица ему поручила разбойное войско побить, а супостата имать и на расправу приволочь. В нашем соборе Суворов тогда с офицерами весь молебен отстоял. Из собора выходя, он Вахрамея увидел. В нашем роду  эта встреча и их разговор от старшего к младшему   передаётся.  Из рода в род, из семьи в семью, чтоб знали, что их предок за руку с Суворовым здоровался. Потом ты своим внукам расскажешь. Старики бают, хоть уж  время прошло, как не виделись. Да и что ему простой казак? Однако Суворов,  мало, что граф,  а Вахрамея узнал. Руку ему подал и приобнял даже.
– Жив ещё, казак, – говорит. А тот голову опустил,
– Не казак я боле, а вольный хлебопашец.
– Да,  как же так? Ты же сражался храбро? Я же помню, ты Саид–бея, турецкого офицера, на верёвке  притащил, да потом ранили тебя.
– Обидели меня крепко. Ушёл я из Войска Донского. Теперь вот тут живу,  в Нижней Добринке. Государыня Екатерина, спасибо ей, матушке, здесь немцам земли давала и российским служилым людям. Подал я прошение, и мне надел дали. Теперь здесь землю пашу.
– А ты не согрешил, казак? Честь свою не уронил?
– Я в том бою, что Вы. Ваша светлость припомнили, у турок, девушку отбил – дочку   черкесского князя Мурад-бека. Они её на Кавказе захватили, во время похода. Меня, как раненого, потом домой отпустили, думали - совсем помру, а я оклемался.  С обозом её вёз до самой нашей станицы Хопёрской.  Юлдуз, так ею звали, за мной в дороге ухаживала. У меня в доме она потом жила. Жениться я на ней задумал.  А она мусульманка, некрещёная, ей в церковь нельзя. Я ей объяснил, что пока она не примет веру православную, мы обвенчаться не сможем. Я ей, как умел, каждый день про Христа рассказывал, про Матерь Божью, про Господа вседержителя. Она, видно, проникаться нашей верой стала, за мной всё повторяла:  «Исса - пророк, Мириам ханум,  Джебраил Алла-раис, Алла-господь».            
А на Радуницу всё и случилось. У односума кобыла жеребится начала, я к нему в тот день и поехал помочь. Ещё заметил ведь, что Юлдуз моя, задумавшись, стоит у окна, всё чистое на себя надела. Это она в церковь, оказывается, надумала идти. Да неудачный день она выбрала. Сбил её с толку звон колоколов. Вот она и пошла вместе со всеми к храму.  А это ж Радуница была, это ж всех усопших и убиенных поминают. А их от турок сколь погибло?
Ей бы вообще из дому не выходить.  А тут она в своём платке, что черкешенкам лицо закрывает, одни глаза на тебя глядят. В Хопёрской много казаков турками побито было, вот бабы в неё и вцепились. Она хоть и не турчанка, а черкешенка была, им всё равно. Тем более что никто особенно не спрашивал, какого она роду-племени. Только и разговору было, мол, Вахрамей турку себе в жены взял.  Стали её бить, платок с неё сорвали. Это для казачек-то позор, а черкешенке хуже смерти. Она одной бабе ногтями в лицо и вцепилась. Та заорала: «Убивают! Рятуйте!». В общем, конец света. Парнишка односума прибежал, кричит: "Дядя Вахрамей, твою Юлдуз убивают возле церкви". 
  Я на жеребца верхом,  благо тот под седлом стоял, и на нём на площадь намётом вылетел. А там визжащий клубок из баб, юбок и платков в пыли кувыркается, а в самом низу ноги моей Юлдуз – по шароварам черным её узнал. Я не помню, как их плетью лупил, но разбежались бабы с визгом  в разные стороны. Хотел я, было, спрыгнуть с жеребца и Юлдуз свою поднять,  как на площадь галопом вылетел кошевой атаман в одних очкурах и с шашкой наголо. Оказывается, его баба, которой плетью досталось, с воплем во двор ворвалась и завизжала, что Вахрамей, я, то есть,  станичных баб плетью насмерть бьёт. Он за шашку и ко мне.
– Зарублю, – орёт, – сволочь! – и шашку-то занёс.
Я коня вздыбил, чёрт его знает, вдруг сдуру и правда зарубит,  и плетью ему по руке. У него шашка из руки  и выпала.   
Он от боли скривился, левой рукой повод держит и снова заорал:
– Ты из-за турецкой суки на атамана руку поднял?
Тут я света невзвидел, огрел его плетью поперёк спины, а потом по крупу лошади. Та на дыбы, он чуть на из седла не вылетел, одна рука–то висит от моего удара, и вскачь пошёл с площади,  на ходу крикнул:
– Попомнишь!
Я с жеребца слез, Юлдуз поднял, она только тихо стонала, лицо в крови всё, перевалил её поперёк седла и домой повёз.
 Дома из кувшина голову ей обмыл, платком обмотал и в кровать уложил, спрашиваю:
-Зачем ты пошла туда?
- Я люблю тебя. Думала, в церковь пойду, ты мне муж будешь. Они злые. За что били меня? Христос велел всех любить.
- Они думали, ты турка. У них родню турки убили.
- У меня отца тоже турки убили, мать убили, братьев убили. Я не убивала ни кого.  За что меня били?
Что я мог ей сказать? Но мне не дали даже её хоть как-то успокоить. Ворвались в хату атаманцы, связали меня и привели на площадь. Собрался малый круг. Суд был скорый. Судьями были те, у кого жены или сестры били мою Юлдуз на площади. За то, что поднял руку на атамана и бил казачек, содрали с меня рубаху, привязали к столбу и всыпали двадцать плетей, так что у меня шкура лопнула.  Когда меня отвязали, я стоять на ногах не мог, на карачках, держась за заборы, до дома добрался.
– Что же  никто не вступился за тебя? - спросил его Суворов.
– Священник только, отец Никодим. Остановитесь, – говорил, – люди. Зло порождает зло, ведь он товарищ ваш, –  но никто его не послушал.
Собрал я к вечеру всё, что было у меня в доме, запряг свою пару лошадей, посадил на телегу Юлдуз. Сам я сел на своего жеребца, да и  подались мы  со двора. На краю деревни,  за околицей,  ждала нас атаманская команда с атаманом во главе.
–  Вот что, Вахрамей, – сказал он, поглядывая на мою пищаль поперёк седла и пистолеты за поясом,  –  зла я на тебя не держу, казак ты был добрый,  в  бою нас не подводил. Забудь обиду, пусть турчанка твоя идёт, куда хочет, на все четыре стороны, а ты воротись, мы тебе хорошую казачку сосватаем.
– Видно, у нас свой путь, – ответил я им.
– Смотри, – тогда сказал атаман, –  ты против обчества идёшь, а у нас так: «В Донское войско вход рубль, а выход два. Назад тебе к нам пути не будет. Ты казачье братство на бабу-турку променял».
– Черкешенка она, а не турка.
– Да один чёрт,  все одно – магометанской веры. Не дадут ей наши бабы житья. Смута в станице будет.
Поглядел я в глаза своей Юлдуз, полные слёз, и молча тронул коня. За мной, тихо поскрипывая, поехала телега с моей женой и моим скарбом.
– Запомни, – прокричал в след нам атаман, – нет более в Донском войске казака  Вахрамея Кирсанова. Живи, как знаешь.
С версту отъехали, я на свою станицу последний раз обернулся. Вижу, дым над станицей столбом поднимается и набатный колокол звонит. Понял я, что кто-то по злобе дом мой запалил, чтоб я вернуться не вздумал.
Так мы и доехали за два дня до Нижней Добринки. А тут земельные наделы немцам нарезают по указу матушки Государыни Екатерины, по блату, а ещё землю дают отставным солдатам и торговым людям. 
У меня грамота Вашего сиятельства осталась, где вы просите оказывать содействие мне Вахрамею Кирсанову, казаку, который пленил турецкого офицера,  уволенному из действующей армии по ранению. Вот и мне здесь кусок земли  выделили.  Она не такая жирная, как на Хопре, но хлеб родит, жить можно. 
– Да, – протянул задумчиво граф Рымникский, – наделал ты дел, да и с тобой круто обошлись.  А Юлдуз где, здорова ли? – спросил Суворов.
– При крещении Екатериной она была названа, Ваше сиятельство. Померла она  в прошлый год. Так что крест православный на её могиле. Трёх сыновей мне оставила. Старшего в деревне уже Турка прозвали, среднего Турчонок, а младшому только год, он пока без прозвища. Добрались, видно, и до Нижней Добринки слухи о моей истории. Это тут уже, в селе люди их прозвали.
– Ну, помогай тебе Бог, Вахрамей.  Помолись за меня и солдат, что скоро вместе со мной в бой пойдут.   
   - Вы молебен сегодня заказали, Ваше сиятельство – Александра Васильич, во славу оружия Русского. Дай Бог ему опять победы над супостатом.
– Нет, Вахрамей, не во славу оружия, а во вразумление заблудших. На великого злодея Емельяна Пугачёва идём. Но ведь у него в войске, почитай,  все свои же русские, да башкирцы ещё примкнули неразумные. Разве  ж добудешь славу, против своих русских воюя? И отказаться никак не могу. Хоть и чувствую, что последний раз мне командовать войсками придётся.
 – Государыня просит?
– Просит. А главное,  тысячи душ загубленных к отмщению взывают, а тысячи о вызволении от разбойника молят. Как тут откажешься?
Александр Васильевич взошёл на коляску, которая рядом с храмом его поджидала, запряжённая четвёркой рысаков, и, обведя взглядом собравшуюся толпу, сказал
–  Молитесь за нас, люди русские. Молитесь, чтобы мир и покой воцарились на Руси, чтобы опять настали в Отечестве порядок и процветание.
    После этого он сел в коляску и уехал. Вслед поскакали за ним офицеры и почётный конвой. Слыхать,  потом было, что матушка-императрица Екатерина его на север отправила границы со Швецией посмотреть  и Петровский завод посетить, что в Олонецкой  губернии. Вот так, Митя, ваш прапрадед с Суворовым последний раз виделся.  Кирсановых сейчас в Нижней Добринке больше десятка дворов. Все ведь от этого Вахрамея свои корни ведут. Мы Кирсановы – Петрушковы. Были Кирсановы - «Турки», да им потом Бог дал только девчонок родить. Вот род и пресёкся, хотя, может, кто в  город съехал. У твоего дяди и братьёв двоюродных прозвище до сих пор «Турчонок». Мы их в крёстные берём – они наших приглашают.
– Да помню я. На Пасху прошлый год мы к ним христосоваться ходили и разговлялись.      
– Род наш знаменит. Известны мы не только в Нижней Добринке. В Жирнове и Воронеже, в Тамбове и Царицыне нашего корня люди живут. Так что сын - ты уж не срами ни меня, ни род наш.