В последние годы перед смертью, а дед мой прожил до 85 лет, он кое-что рассказывал из своей прошлой жизни. В основ ном, он отвечал на мои вопросы. Так в памяти моей из всего услышанного сформировалась потихоньку общая картина того времени, в котором жили мои предки. Как они жили, их место в той жизни, их дела , радости и горести. Иногда мне даже снились они и я видел их во сне воочию, как будто смотрел кино. О их раннем детстве я мало, что мог представить, а вот уже юношеские годы дед мне были близки. С этого времени и начну я своё повествование.
Перед глазами вдруг встала студёная, октябрьская, тёмная, деревенская улица в Нижней Добринке 1916 года.
Лунная ночь. Лёгкий морозец. Улица слегка освещена светом из окон домов, в которых где горят под потолком керосиновые лампы, где свечи, а где только лампадки возле икон.
Под сапогами Митяя скрипел тогда первый, настоящий выпавший снег, а вдали за православным храмом, возле которого горели жёлтые фонари, приветливым светом светились окна большой избы дьяконицы Комарихи. Посиделки этим вечером были сговорены у неё.
Митяй шёл не один. Он едва поспевал за тощим, длинноногим Егоркой, своим троюродным братом, который был годом его старше. Под стареньким зипуном тот держал балалайку, сберегая от снега.
В северном конце деревни, когда наступали холода, посиделки собирались в четырёх избах по установленной очереди.
У стариков Косоротовых, у татарки Фирюзы, да и у шорника Василия Гмыри Митяй не раз уже был, а к Комарихе шёл впервые. Тот период в жизни, когда каждого парня девушки начинают волновать, уже для него потихоньку наступил. Ведь для деревенского парня в те поры посиделки – это не просто место, где собирается молодёжь, где интересные истории рассказывают да со сверстниками песни поют. Это ещё и возможность пообщаться с девчатами, сплясать с ними, глядя в блестящие от выпитой малой толики бражки глаза. А, порой, можно прижаться ненароком в кадрили к разгорячённой щеке или тугой груди. Там, на посиделках, в деревнях по всей Руси и науки галантные проходили, там и невест выбирали. Были и летом гуляния. Девчата все вместе, за ними парни гурьбой, но это было все же больше любование издали, там больше присматривались только друг к другу. А вот посиделки – это совсем другое дело.
Попасть на посиделки – это было здорово. Это уже будоражило кровь Митяю, больше чем кулачные бои. Каждый раз, с тех пор, как Егорка отвёл его туда впервые, он ждал посиделок с нетерпением.
Егорка на посиделках везде был желанный гость, даже в другом конце деревни парни его не трогали и откупного не требовали. Будучи из бедной семьи, Егорка не мог угнаться за другими в праздничной одежде. Хорошо хоть рубаху новую из кумача мать справила. Всё же сыну восемнадцать стукнуло, не сопляк уже. А на другое, где взять? Дай бог до следующего хлеба дожить, по миру не пойти. В работники ведь его не больно-то брали.
Слабоват Егорка был здоровьем: и сложением в отца пошёл, и от недокормицы, а потому выдыхался быстро. Какой на земле с него работник в наймах? Но сметливостью и способностями бог его не обидел. В приходской школе всегда он был из первых – хоть по письму, хоть в счёте, и голос бог дал ему звонкий, и слух тонкий.
Бывало, после церковной службы, как певцы с клироса разойдутся, старенький приходской священник, отец Михаил, Егорке две-три просвирки даст. И напутствует– «Это тебе, Егорий, за способности. Придёт и твоё время. Нос не вешай. У бога всего много. Найдётся и для тебя в жизни радость, но искать её надо самому».
И Егорка искал. Понимал он, что в хоть в ребячьей ватаге, хоть на посиделках с девчатами, с его одёжкой и тощим телосложением он не будет в равных. Даже может стать предметом постоянных насмешек, если в чем-то не выделится из всех. Так, скрипя зубами и упираясь над учебниками, обошёл он почти всех в школе в учёбе, как преуспел в церковном хоре на клиросе.
На посиделки музыкантов пускали без взноса, да и на свадьбе или именинах человек, играющий на инструменте, был всегда в почёте. Первый музыкант, это ясно, что гармонист. Только где же было Егорке гармонь взять, при их-то житье горемычном. Игру на гармони он все же освоил быстро. Когда гармонист на свадьбе либо на крестинах уставал, а то и нагружался вином так, что пальцы в нужные кнопочки не попадали, Егорка мог заменить такого легко.
Музыкальные способности и постоянная практика на чужом веселье позволяли ему использовать все возможности самых разных гармоник, будь то тамбовская «ливенка», рязанская «тальянка», татарская гармошка «казанча» или немецкая «хармоншпилер» фабрики «Hohner».
Однако, что за музыкант без своего инструмента? Выпросил он в прошлом ещё году у деда Митрохи старенькую балалайку и всё лето и премудрости игры на ней осваивал, и помогал ему общественную бахчу охранять.
К осени Егорка уже мог соревноваться с самыми известными балалаечниками деревни, не только перенимая их игровые коленца, но и сочиняя свои. Ясно, что на посиделки его звали загодя. А на тех, где Егорка играл, народу всегда собиралось побольше и побогаче.
Егорка, бывало, и раньше Митяя с собой звал, а тот - то по хозяйству занят, то на кулачках ему под глаз фонарь подвесят или губу расквасят - куда уж тут пойдёшь. Да и мать, известная своей прижимистостью, видно, после смерти мужа туговато ей пришлось, больше двух копеек на воскресенье не давала. А что такое две копейки семнадцатилетнему парню? С одеждой, правда, она не скаредничала.
Больше, конечно, Митяю от старших братьёв переходило, из чего они уже повырастали, но и с обновами грех было обижаться. Мать его не раз приговаривала: «Принимают-то по одёжке, да по обхождению. Провожают, верно: по уму, дак ведь, могут и на порог не пустить ум-то показать. Дети мои все должны быть справные, что парни, что девки. Мы не голытьба какая-нибудь. К нам завсегда с уважением». Что-что, а Кирсанова и хозяйством, и всем семейством управлять умела. Соседки звали её Евдокся, видно, чтобы от других отличать ¬ Дуся и Дуняша рядом жили.
Шли хлопцы спешно. На ходу Егорка делился впечатлениями от предыдущих посещений Комарихиных посиделок.
– Там мне больше всего нравится,– говорил он. – Ты не жалей, что потратился. Во- первых, Комариха не бражки, а вишневого винца наливает. От него весело, и вкусно, и голова наутро не болит. А потом, сени у неё, какие...
– Да что сени-то?
– Ну, Митяй, ты и тютя.
– Схлопочешь по сопатке, узнаешь, какой я тютя.
– Не журись ты, вот лучше скажи, за титьки девок тискал? А под подолом у них шарил?
– Нет, толком ещё, – покраснел юноша. Так только, пока полечку или падеспань танцуешь, так и приобнимешь, да не за бока, а вроде чуть повыше.
– И хорошо ли?
–Аж, дух захватывает, как будто на санях с горы летишь. Да только девчата сразу по руке шлёпнут. А то вот на прошлых посиделках Дуняша Старовойтова и вовсе танцевать со мной перестала.
– Так ты ж при всех её облапал. Что о ней другие- то парни подумают? Ей ведь замуж когда-нибудь выходить. У Комарихи, поэтому совсем другое дело. Молодёжь к ней на посиделки та, что постарше годами ходит. Два-три танца станцуешь – и с девчонкой в сени, чтоб остудиться, подышать, а вот тут-то и титьки у неё погладишь или по попке, а то и поцеловать какую удастся.
– Что, ни от одной отказу нету?
– Ты же не безглазый. Пока танцуешь, ужели не видно, люб ты ей, али нет?
– И то верно.