На улице ничего особенного не происходило.
Дед уже поднёс, было, чашку к губам, как вдруг поперхнулся и произнёс осипшим голосом:
- Надо же. Легка на помине. Уж не к нам ли намылилась твоя сподружница?
- Кажись, нет, - вторила, озаботившись, Мария.
А за окном в тот самый момент неспешно проплывала та самая Устья… Она, всем своим видом напоминала утицу. Шла себе вперевалочку, колыхая в такт полными бёдрами. И имя ей, данное при рождении, очень подходило.
Со стороны, баба, как баба.
Но это – кто не знал.
На самом деле – Устья была обмороченной.
***
Устинья Приблудова, одна из жительниц За Семью Холмами, снарядилась как-то раз в лес. Взяла всё, что полагается в таких случаях и почапала, твёрдо утыкая ноги-тумбы в землю. По пути она беззаботно напевала себе под нос да время от времени посматривала на солнышко. Чтоб не заплутать.
Как вдруг…
Из-за кустов узрела она очень отчётливо, так, что и сказать, аж жуть берёт, аграменные глаза, принадлежащие не то человеку, не то зверю какому диковинному. И глаза те пристально наблюдали за ней.
Со случившегося внезапно перепугу, баба, как стояла, так и завалилась навзничь, закрыла лицо дрожащими пухлыми руками и принялась кричать и визжать, что было духу.
Да в лесу кто услышит? Сосны да берёзы, разве? Отошла-то она уже на довольно порядочное расстояние.
«Предупреждали ведь. Не ходи одна! Так ведь нет!» - с отчаянием подумалось ей.
Глазами зыркнула туда-сюда. И вслух:
- Ухайдакала далече. Как я так?
Резкое чавканье раздалось внезапно, справа.
Устья дёрнулась:
- Кто здесь? - Голос хриплый. Будто не свой вовсе.
Перекатилось что-то колобом за деревом. И сгинуло.
Баба насторожилось.
- Ветка старая упала. Что я… Лес ведь! - взялась утешать сама себя, подымаясь, как снова, ухнуло тревожно, заиграло под ногами, шерстистой лапой по щеке провело. - Неужто в болотную яму, в самую падь угодила? - Ахнула баба. Вспомнились ей пересуды людские о лешаках лесовых, оборотнях в зверином обличьи, что грезятся наяву по лесу шастающими, зазывающими на тайные тропы, где погибель притаилась, и уж водят они виноватого, мурыжат, а ежели затащат в свою нору, то не отпустят, пока не натешатся вдоволь. Не верила в те байки Устья, всегда отходя смешком.
А тут…
Едва оторвала скорченные руки от лица. Глаза расширены, рот раскрыт. Саму знобит, как под током. Повела Устья глазами вправо-влево и причмокнула губами. В голове куралесить взялось, мысли, перегоняя друг дружку громоздиться стали одна на другую, будоража плоть.
- Вот те на...
И Лес зашёлся от стараний. Булькнуло под ногой. Живо заиграла болотина.
Загудел лес протяжно на разные голоса, свою силу выказывая.
Никогда Устья к богу путей не искала. И к чёрту, разумеется, тоже. Была идейной деревенской комсомолкой, для которой истина крылась в священном слове: коммунизм.
- Враки всё. Не верю!
Посидела ещё. Чует: вроде, смолкло. Утёрлась и выдохнула: - Померещилось. Лес водит. Али сам чёрт рогатый. Ух, попадись только мне! - погрозила она кулаком кусту, что возник так рядом.
И только сказала: и ветер стих, и птицы смолкли.
Необычная тишина окутала потеряшку.
Встала Устья, а идти некуда! Темень кругом, хоть глаз коли.
- Что за чертовщина? - закрутилась она на месте, напрягая зрение, как могла.
Очертания леса проступали, но почему-то впотьмах.
- Прости, коли что, лес-батюшко, - истово перекрестилась баба, помянув и бога, и чёрта разом.
Но комсомольский запал вскоре перевесил и дал себя знать.
- Плохо дело. Не к дождю ли? - осенило вдруг её.
Примета верная на небе всегда имеется, если к дождю.
Просвет меж деревьев какой-никакой был. Глянула Устья туда, да что увидишь? Отдышалась, как могла, и, прихватив подвернувшуюся палку, побрела неходко. - Аж сердце захолонуло. Щас как грянет!
И тотчас крупные градины дождя посыпались сверху.
- Вот! Так всегда! - зло выкрикнула комсомолка лесу.
Ветер закружил в ветках, зашумел лес, загудел пронзительно, завыл раненым зверем.
Страшно стало ей. И явственно предстал перед Устьей грех, что сотворила.
- Страсти этакие принимаю… Устья, одна ты у меня.
- Бабушка, но я не железная! Итак помогаю, чем могу.
- Вчерась, чуть не померла. И рядом никого.
- Не могу я тебя взять. Не могу! Приходить буду. А жить вместе – извини.
И старуха, поняв, что от неё отказываются, немо заоткрывала рот, но произнести уже ничего не смогла. Она впала в беспамятство, а к утру скончалась.
Вспомнив неприглядную картину, Устья сникла. С нею она припомнила и слова бабушки о том, что жизнь – бумеранг. Что отправляешь в пространство – то и получаешь обратно. «Сколько бы годков не минуло, знай, встретимся». Встреча могла случиться в воспоминаниях. Или во сне. Но никогда не думала Устья, как сильно притяжение земли, по которой она ступала, ростками устремляясь вверх. А вот теперь, стоя на краю опушки, чья-то злая воля остановила. И не давала ходу.
Вот дятел застучал, вот птаха пролетела. Лес жил своей жизнью, не обращая на неё никакого внимания.
Устья посмотрела по сторонам, увидела короб, подошла. Притронулась, готовая взять, но луч солнца упал на руку. И невольно заставил поднять глаза к небу.
В просвете между деревьями неотчётливо проступила фигура в белом.
- Бабушка… Милая… Прости…
Баба, как была, так и села. Кинула ладони на мох, придавила. Вода забулькала, проникая в плоть. Прижала она ладони к разгорячённым щекам и поплыла…
Через минуту-другую очухалась. Стала потихоньку, охая, да сморкаясь, приподниматься. Но не удержалось рыхлое тело и опять вальнулось во влажный мох. Грязь брызнула на рябой нос, сползла жирными полосами по лицу и чилась за ворот. - Прах его, йети, - только и успела высказать Устья, сиднем сидя с закрытыми от хваченного нараз ужаса глазами.
А страх в ней обосновался, не пуская из тисков, вросся уже о окончательно. И сидела она на упругом заду, дожидаясь неминуемой своей участи.
Вороны граяли, ветер ветками шелудил. Но ей не до того было вовсе. Сидела Устья прочно, приняв беду до полного её разрешения, да попутно трясясь телесами своими…
Спустя добрых пол часа, размежив веки, баба пришла в себя. Лихорадочно заозиравшись, она увидела самый обычный лес, кочки да коряги. Кое-как встав, подошла к примеченному кусточку, с которого всё и началось. Пристально вглядевшись, Устья потрогала редкие тонкие веточки. Местами они белели загнутыми черенками, а то и вовсе торчали обломанными культями.
- Кто ж вас так, родимые, покалечил? Чудно. Сикось-накось вывернуто. Али ветер расстарался?
Задумалась крепко Устья и покачала головой.
- Нет. Ветер-ветрилко так не может. Зверь лютовал. Вот кто!
И эта ужасная догадка увеличила страх, который только-только стал отходить прочь, мешая новый случившийся порядок с реальностью. Машинально посмотрев вниз, женщина затаила дыхание… Ноги её вросли в землю. Только и вымолвить успела: «мама», да впериться немигающим взором в мох, что под ней.
И смелый бы затрясся, что там баба.
- Матушки святы, - проверещала Устья, не имея сил ступить ни шагу. - Это что же за ножища така?
И верно… В мох совершенно отчётливо впечатался внушительный след от ноги самого настоящего Гулливера.
- Это что же за зверюка тут шастал? - взвизгнула Устья поросём.
Рост проклятущего оборотня обрисовать её воображение никак не могло.
Устья громко рыдала, но уже на помощь не звала никого.
Сами ли силы природы сжалилась, проникнувшись истошным её воем или просто сработал обратный механизм перегрузки, но неожиданным образом мох под ней зашевелился, задышал живым организмом и вытолкнул рыхлое тело на ближайшую кочку…
Придя в немалое смятение, Устья опахивала юбку, отмечая, с какой дьявольской вонью след тот начал растворяться. - Ну, дела, - вырвалось из самого нутра её.
Глаза же оставались сухими. На слёзы не хватило сил.
Поражённая и обмершая смотрела Устья, как совсем близко творилось нечто совсем неладное.
- Что ж это такое со мной, люди?
Иней постепенно накрыл поляну белой непроницаемой пеленой.
А дальше земля заходила ходуном, Устья завращалась волчком, не сумев противиться явившемуся внезапно хаосу.
Мерещилось ей всякое. Но всё видимое просеивалось сквозь туман, как сквозь сито, а затем началось и вовсе невообразимое.
Если можно применить слово «свистопляска», то её именно и переживала в этот момент Устья. Если можно сказать «нечисть», то с ней и столкнулась страдалица, затерявшись в могучем вековом лесу.
Не зная, как быть, испытывая неимоверные муки отчаяния, переполнившие всё существо её до края, задрала баба голову вверх.
И небо держало ответ тоже.
В самом центре мироздания зарождалось уже то, что придавало силы и никак не могло обойтись без малой величины, крохотной Земли, где качалась в люльке Устья, мысля себя такой же чистой, как небесный свод, что вобрал воедино правду неба и земли, жизни и смерти, дав, наконец, возможность увидеть беззащитное существо во всей его прелести и первозданности.
Дитё шевелилось, а люлька раскачивалась…
И не было этому единству ни конца, ни начала.
- Ой, в огороде моём растёт редька редка!
Ой, растёт, ой, растёт, уродилася вот!
Уродилась она велика, не мала!
Растёт редька моя без догляду, одна!
Выйду в поле сорву не одну я траву!
Со цветами сорву и венок я сплету!
Во венок тот вплету бузины огонёк.
Приходи, мил дружок, коротать вечерок.
Выкрикнула Устья в пространство, словно оно могло услышать и понять то, что с ней вот только что вот приключилось.
И пространство ответило…
Разом перестав быть понятным.
***
- Что майор сияешь, как медный пятак?
- Есть новость.
- Говори.
- Местный светила наш…
- Вадим Алексеевич?
- Он.
- И?
- Бабу одну прошерстил.
- Словечки у тебя… Баба… Шерсть, - недовольно поморщился полковник.
- Обмороченной её называют холмовцы.
- Так. И к чему это ты клонишь?
- Она временами даёт интересные наводки. Кстати, по-научному, то, что с этой самой Устьей происходит время от времени называется мерячание.
- Как?
- Мерячание.
- Никогда не слышал.
- Не удивительно. Оно с теми происходит, кто близ леса живёт. Лес манит и устраивает людям разного рода ловушки. После которых человек становится сам не свой.
- Говори яснее… Обмороченным становится?
- Да.
- Ты меня совсем за идиота держишь?.. Дело? Дело где?..
Однако, что тут поделаешь? Устье и оставалось только обернуться, краем глаза узрев вдали какое-то шевеление. - Лишь бы до дома… - прошептали посиневшие губы.
И она не пошла, полетела, да ходко так, не оборачиваясь, не чуя ног и не разбирая дороги.
Вначале лес поддавался, подпуская её в свои владения. Но чем дальше она забиралась, тем лес становился гуще.
Незавидна, надо сказать, участь одинокого ходока в малознакомом месте.
Именно её и испытала в полной мере наша утица Устья.
Шла-брела она довольно долго, нет, нет, да и попадая на прежнее место.
И всё это время страсти-мордасти преследовали наивную заплутавшую бабу.
Где-то неведомое существо давало о себе знать глухим уханьем.
Где-то скользила гадюка, грозя вот-вот ужалить.
Где-то ворон застыл чёрным пятном, возвещая о несчастье громким, раскатистым «кра».
Так проплутала Устья с пол дня, само солнце, изредка выглядывая из-за частых веток, давало знать, где давно пора ей уже быть.
Но почему-то, по какой-то причине происходило обратное…
- И места вроде те, а всё не так.
Устья лихорадочно заозиралась. Поляны поблизости никакой не наблюдалось. Вовсе. Более того, просвет сквозь плотные жёсткие кроны проступал уже с трудом. Всё же, баба приметила поваленное дерево, на которое и рухнула, как подкошенная.
Коряка скрипнула, вмещая её податливое, как тесто тело. Ноги с непривычки загудели, и Устья, тяжело дыша, принялась растирать их.
- Лесовой в болото завёл. Вот кто.
А из него уже никак не выбраться.
И приуныла баба совсем. Замерла от приключившейся пустоты. Ужасные мысли скопом атаковали, будто ждали именно этой минуты.
Утешенья для себя Устья не нашла ни в чём. Тот же страх царил повсюду, напрягая тело до последней жилочки. Пот горохом просочился сквозь одежду. - Мама дорогая. И угораздило же.
Гробовая тишина накрыла её окончательно. Страх липкими комками медленно устремился с макушки к пяткам и расползся мурашками по коже: - Да я тут уже бывала, кажись, давеча, - затрепетала она живой рыбой в бредне.
Перед глазами замельтешили блики, и Устья стала медленно проваливаться куда-то. Напоследок её сознание выхватило чью-то шерстистую мерзкую рожу, обдавшую поганым своим дыханием…
Придя в себя, она поняла лишь одно и нараз: жива.
Впереди и впрямь маячил всё тот же проклятущий надломленный куст.
Баба зажмурилась, ожидая худшего.
Но ни спустя минуту, ни спустя другую ничего с нею не случилось. Решительно. Оттого, видать, Устья осмелела и заверещала не своим голосом: - Ой, чё деется-то, люди добрые… Лихо окаянное за нос водит! Глите тока!
Глядеть было некому. А Устья сглотнула непрошенный комок вместе со словами. Потому что в следующее мгновение шорохи внезапно дали о себе знать. Они повторились многократно, но совсем в другом месте, оставив бабу, как есть пребывать в полнейшем расстройстве чувств. Она так и не могла сообразить: сколько же чертей могло водить её вокруг да около.
- Матушки святы, - проговаривала она, схватив корзину и припустив до дому так ходко, что засверкали розовые пятки, омытые болотной водой.
Но больше уже на её целостность никто не посягал…
Заметив впереди знакомую тропку, баба присела на радостях и поцеловала землю. Затем развернулась к лесу и поклонилась в пояс, суматошно шепча слова благодарности, которые первыми приходили. Вспомнила она и Сталина тоже, отца-утешителя всех народов.
Говорить о происшедшем Устья никому не стала... Но заговариваться с тех пор начала. Вначале, никто особенностей её не примечал, но со временем…
Знахарка, явившаяся на зов отчаяния, посланный вездесущей бабкой Марьей, сходу заметив отвлечённый взгляд страдалицы, заявила: - Видать по всему, в лесу шастала.
Устья ухнула.
- Говори, шастала?
И Устья зашлась в безутешном плаче, немо открывая и закрывая рот.
Бабка Марья облегчённо вздохнула.
- Ой, спасибо тебе. А я уж подумала на плохое.
- Плохое не такое, а хуже. Его сразу видать, Марья, - резко пресекла ведунья преждевременную радость.
- Кудесница ты, говорят. Помоги болезной в таком случае, - не сдалась так сразу бабка, сменив всё же запал.
- Чего? - как-то зло глянула на неё знахарка. - С лесом шутки плохи. Это только глупые люди не понимают.
Устья, услыхав про лес, вздрогнула и согласно замычала, указав пальцем на окно.
- Смотри-ка, чего это она?
- Перстом указует. Потому как дьявол её таскал за собой.
Бабка Марья недоумённо захлопала глазами.
- Откуда ж ему быть?
- Ты баб Марья будто первогодок. Ничего не знаешь, ничего не ведаешь. Прям, простота святая.
Бабка Мария уже с опаской посмотрела на Устью.
- Так и есть. Обмороченная наша Устья.
Неутешительный вывод… Коли чёрт правит бал.
- Морок водил? А чё делать-то?
- Известно, что… Ничего. Лес он – Государь-батюшка. Как порешил, так и будет.
- Капец, значит, пришёл, - вставила бабка с расстановкой.
Знахарка устремила тяжёлый взгляд вначале на бабку, потом на Устью.
- Свят, свят, - закрестилась бабка.
Устья промычала что-то невразумительное.
Знахарка же подошла к углу с иконами, развернула их ликом к стене и зашептала что-то своё.
Бабка Марья сидела ни жива, ни мертва, ругая себя за то, что вообще встренула во всю эту диковатую историю.
- Близ леса живём, Марьюшка. Его законы чтить надо в первую голову.
Сказать, что бабка просто слушала, – ничего не сказать. Она в этот момент не просто слушала, но внимала. С каким-то нечеловеческим отчаянием понимания, что права ведунья, как никогда.
- Он – живой организм. А мы – только часть, без которой лес, если захочет, обойтись сможет запросто.
Между тем знахарка ловко задрала передник и достала какую-то склянку с непонятной жидкостью.
Бабка смутилась, но виду не подала. «Ой, точно старый говорил: ведьма она и есть ведьма. От такой жди, чего угодно».
- Многое непонятно нам, как и бог. Оттого и молимся.
Побледнела бабка Марья, уже и сама не зная, что предпринять к отходу.
Ведунья примечала всё, и как только старуха повела корпусом к двери, очутилась возле, продолжая своё.
- И ты молись, Марьюшка.
Бабка затряслась. Тень, ей почудилось, пробежала по дому. «Как же я молиться буду, коли иконы перевёрнуты?» Закрыла Марья глаза от страха, ждёт, что дальше будет.
Но ни звука не раздалось в доме. Будто всё разом вымерло.
Приоткрыла бабка один глаз, потом другой.
И впрямь, ведьма рядом. Не отходит. "Ну, как знаешь", шепчет.
Чихнула бабка, а та, словно этого и ждала. Нюхнув и поведя носом, быстрее быстрого окропила каждый угол дома, каждый закоулочек, бормоча что-то на непригодном для понимания языке.
Закончив действо, снова возникла возле самого носа старухи.
- Принимай работу, Марья, а я умываю руки.
И отправилась на кухню.
Пока бабка Марья чухала, что да как, ведьма возвратилась, вытирая руки передником.
- Шибко едучий запах, - повела носом бабка.
- Какие мысли – такой и отчёт.
И смекнула бабка Марья, что ведьма отчитала покойницу.
- А-ааа…
- Да, Марьюшка. Покойника рядом нет. А своё возьмёт.
- Неужели Федулиха чудила?
- А ты помалкивай, знай.
Бабка, поняв, что её не тронут, несколько воспряла духом. Однако ей только и оставалось, что диву даваться.
Комната преобразилась. Буквально сияя чистотой.
Но главное диво ждало впереди. С неё глаз не сводила молодуха, а вовсе не та, которую все знали.
- Что, Марья, смотришь, как на писаную?
Марья медленно перевела взгляд на иконы. И открыла рот. Те стояли на прежнем месте!
- Я так скажу: что мне не дано знать, то и никому в деревне. Поняла аль нет? - со значением заявила ведьма.
- А чё будет-то?
- Дальше – как себя поведёшь, так и будешь жить. Наперёд знай, бабка, с кем дело имеешь. - И добавила, выпучив правый глаз: - Всех касается.
- Боже Всемилостивый, - перекрестилась бабка Марья.
- Да как раз наоборот, Мань. Скорее уж сам чёрт сподвиг, - грянула ведьма смехом.
- А за что её так?
- А судьба видать такая. На роду написано.
Бабка Марья закивала часто, поправляя концы платка, как делала, когда шибко волновалась. - Капец, - выдавила она.
- Не нам, грешным, решать, где, на ком и за что чёрт пробы ставит.
- Поняла. Здесь и умрёт, что видела.
Ведьма косо взглянула, но больше уже ничего не сказала. Обернулась на Устью напоследок. Но та и бровью не повела.
- Раз поняла – тем лучше. Мне хоть лишний раз объяснять не потребуется.
А бабке Марье и оставалось только, как прикусить язык.
Дверь резко скрипнула. Шаги быстро замерли.
Деревня жила будто бы и своей жизнью, но всё уже знала. Всё сварилось в ней. Всё спаялось, сплелось в один единый неразрубаемый узел.
А Лес дышал, придавая особый вид тому, что невозможно никогда принять за своего…
Бабка слово сдержала.
Утица сама вскоре выдала себя, почапав по лунной дорожке к запруде.
Мурлыкало, шедший туда же в новой, на рогозьем пуху куртке её и застал. Чуть тёпленькой. Укутав, потащил назад, забыв разом про свои бредни.
А как уж выдала она себя – обратного хода тому не было.
Так и повелось с тех пор За Семью Холмами, что Устья – баба порченная, обмороченная раз и навсегда лесом.