Кавказ…
17-ое апреля 1994г.
Сударыня!
Прошу простить непонятную мою жестокость. Отправленного не вернуть. Я узнал свой город N. И мою романтическую грусть, регулярно Вам высылаемую в посланиях слезных, омрачавших жизнь… Здесь столько было написано и передумано (и надумано) о Вас… И, только сейчас, очнувшись в настоящем ужасе и хаосе, протрезвивших обезумевшего Вашего Поэта, я понимаю, кто же Вы на самом деле. И как были, и будете (всегда!) одиноки в этом жутком веке…
Сделаем паузу, вздохнем поглубже…
Черная вуалетка, подколотые волосы, траурное платье - не просто символ. Не спьяну перепутали пластинку и вместо вальсов Штрауса, как хотела публика, оказалась под иглой мазурка Шопена, Вы приняли судьбу, впрочем, как всегда. Никто не заметил, что мы переместились в иные века. Вас будут свергать с трона, будете падать с кручи, Вами будут пользоваться… А мне быть в стороне и воспевать божественную красоту любви, дарованную Богом, которому безразлично, как люди поймут сей дар. Дар можно принять, можно отвергнуть, опошлить. Будьте же великодушны и простите мне мой «последний соблазн» пресечь это, мою слабость и такую же бесприютность в реальном мире.
***
Анна Керн! Зинаида Волконская! Княгиня Юсупова! Я читаю мемуары на досуге. Читаю и узнаю Ваш стиль, профиль, жесты и взоры… то ясные, то завуалированные, то… (не скажу!). Не корите себя никогда! Оставайтесь собой – прежней, и не очень уместной в этом веке крушений… Нам все еще предстоит жить и стараться не печалить друг друга. Вы, конечно, простили мне несдержанность последнего «привета». Вам стоило душевных сил держать меня на волоске – над пропастью. Я не знаю, молитесь Вы или колдуете, но чтобы мне шагнуть в пропасть, нужно грубо оттолкнуть Вас (не скажу – призрак). Вы сильный человек, не внешне, естественно. Вы мой бесценный друг, все понимаете, и я удивляюсь себе, что Вам говорил о любви, не робея и (только) в письмах… Каюсь.
***
Сбежал.
Герой сбежал ожидать конца. Сначала думал, пусть разбирается мама. Пережил странное потрясение, расписавшись с той особой. Но, осмотревшись и недобрым словом поминая свой плен, решил, что вернется к определенному сроку и, закончив дела в альманахе «Эльбрус», зная, что Вы пишете и не менее нуждаетесь в поддержке. Так советовали друзья, передавшие начало (в письмах) – второй и третий конверты.
Примечание литературного редактора:
Стилистически это просто безупречно, а в перспективе сулит (поверьте интуитивисту!) бессмертие. Сочиняйте, терзайте бумагу, близких, это не дамские капризы и рюшечки женской литературы. Ваш Ангел с некоторых пор благоволит к Вам. Я чувствую, как тесно в клетке. Вы не можете принадлежать кому-либо, ибо принадлежите всему миру, разуверившемуся в любви. А так было, Вы прочувствовали, что была гармония в мире, возможно, в пещерном веке. Верно подмечено Факиром, что Алфея могла быть счастливой, не став богиней. Я, как водится, о мужском желании счастья всем женщинам, хоть и бывают беспросветные дуры, не понимающие этого, уцепившиеся за кастрюли, квадратные метры и прочую ерунду.
***
Мадам,
как бы я не ластился к Вам, в какие бы хитрости не опускался… но я не до конца откровенен с Вами. Простите негодяя и школьного друга господина Энского, с коим нас связывает не только излишне выпитое. О Вас я был наслышан, читал даже, был возмущен его серьезными намерениями и Вашей жестокой непогрешимостью. Я очень неслучайно оказался на тех чтениях. Не скрою, мне нравились «дамы», но, желательно без текстов, но я решил пресечь поражение друга…
Господи, кого я мог не знать в Питере?! Такое дивное несовпадение: я не знал Вас все эти годы. Вы отчаянно жили Москвой, личной жизнью, слегка литературой. В Питер Вы мчались вдохнуть кислорода, отчаянно стремились разминуться во времени. Напрасное сопротивление, мадам… Куда Вы так спешили, оживая у Ирэны, два-три раза в год навещая всех наших? Вас знали все, кроме меня… Как же так? Вы не избегали встреч, не интересуясь ничем, кроме романсов. Вас знали все, кроме меня… Вы привыкли, что все интересуются Вами, а не пробами пера начинающего автора. Я и сам грешил тем, что подтрунивал над альбомными стишками прелестниц, будучи метром и литературным редактором толстого журнала.
Головокружительная болтовня о суете, о переписке, о романе (о каком романе, Мадам, я мог думать!), но что потом? Почему Вы просили петь залетных бардов? Вы уже догадались, конечно, песни о Вас, как можно отказать редкой гостье? Но как внезапно Вы оглянулись и одарили надеждой на…(?). На то, что не прекратятся холостяцкие пирушки с Энским?.. Что Вы, вот так вот сразу, полюбите меня (?). Я не знаю на что, но была здесь тайна вдохновения, фея моя ночная… А завтра был Новый год! И я! посмел, посмел и пытался перейти дорожку другу, пригласил Вас на танец… в театр. О, Боже! Что стало происходить после! Наша сумасшедшая прогулка под мокрым снегом, в набухших одеждах… А затея Ваша, мадам!
Я понимаю, мадам, почему Вы отмалчивались (не верили ни единому слову), но почему, мадам, Вы отмалчивались почти три года…
Почему что!
Не я один заметил Ваш взгляд. Нас предали однажды. Энский был зол, мы дрались на дуэли с поручиком в Таврическом, а Вы не заметили. Энский поторопил события, иначе, Вы никогда не выбрали его. Вы спрятались за него в краткосрочном браке. Мы все еще пререкаемся с ним по этому поводу. Посредственный газетчик и поденщик ушел в рекламу благодаря Вам, боялся не прокормить семью. «Купеческая Москва», - не раз Вы слышали это от питерцев. Сейчас он завел собственное агентство и процветает, мне назло. Конечно, он не хотел бы, но все еще любит Вас, как Ваш благоверный бывший, как нынешний, и как я, мадам.
Что ж поделаешь, милая… Милая орда – нашествие чувств. Вот Вам еще одна тайна: «Браво, милая орда», так зашифровано название, Мадам Лючия Ламм.
Я не все сказал… не до конца повинился. Для меня Ваш брак был ударом, двойным, надо сказать… Узнал я не сразу, помните это «дзинь»… Энский объяснился с пребольшим опозданием, этот мальчик обскакал нас, стариков. Планировалась прописка, карьера дальнему родственнику. Энский клялся, что все было задумано, как фикция, что Вам нужны были большие деньги. Вы так нуждались?! Пацан, умен, красив, обходителен, честолюбив не по возрасту, он нравился всем, кроме Вас, ибо Вы любите романсы, стихи, сонеты (в особенности). Мальчик сто раз проклял и возненавидел Вас, будьте осторожны. Я уже намекал, какие чудовища Вас обступили. Да и меня… Аллегории, моя слабость к ним, помешали пониманию.
Мне было жаль вначале, Энский не ожидал нарушения договора. Но Вы вошли в роль на новой работе, и что-то изменить без ущерба для Вас и сына стало невозможным. Мне жаль нас всех. Глупо, что я смолчал. Энский теперь стремится только обеспечить Ваше
безбедное существование… Я желал другу свободы, отняв возлюбленную и, полюбив сам, самозабвенно предал всех, живу с этим и кропаю стишки. И Вы прощаете мне это? Разве они того стоят?! Вы просто льстите моему самолюбию, а хитрости ни на грош. Остается только жить припеваючи. Может быть, удастся – жить?
Я уже соскучился по Вашим письмам, они уже ждут меня дома. Я целую Вас, смиренно склонившись к вашей ладони.
Ваш пристыженный и покорный Вилл.