Стоял октябрь. Выпал первый скупой снежок, через который проглядывала чёрная земля, напоённая влагой обильных осенних дождей. Темнело рано, и Алёша Глебов поторапливал Гнедка, слегка оглаживая худые бока лошади вожжами. Хлестать было жалко. Лошадь работала много, а корму получала мало. Впрочем, как и сам Алёшка. Как все люди в совхозе. И лошади тоже. Шёл 1944 год. Советская Армия наступала, поэтому фронт требовал всё больше и больше – и солдат, и продовольствия.
Солдат семья Глебовых отдала Родине уже троих. Старший брат Анатолий погиб в сорок первом под Москвой. Отец Лёшкин, Николай Иванович Глебов ранен был под Сталинградом, а после госпиталя направлен в трудармию, на пулемётный завод. Средний брат Михаил призван был в прошлом году. Письма приходили пока исправно, слава Богу. Самому Алексею шестнадцать было. В феврале уже призывали на сборы. Занимались строевой подготовкой и тактикой. Изучали винтовку Мосина. К посевной всех отпустили. Сейчас уборочная закончилась, стали приходить повестки его погодкам. Федька Монин уже получил, Толька Горлов, Васька Баев. А ему повестки пока не было.
В телеге погромыхивал инструмент: вилы, лопата, топор. Ну и ружьё, конечно. Лёшка без него никуда. Охотник он был заядлый. А заяц или утка к семейному столу, где мяса давно уже не едали, ну никак не лишние. У мамы ведь ещё двое: двенадцатилетняя Варя и Ванятка шестилетний. Как они будут, если нынче его призовут? Алексей вздохнул. Свистнул, пошевелил вожжами. Гнедко пошёл шибче.
Дома распряг лошадь. Сразу поить не стал, но сена дал. Зашёл в избу. Мама уже ставила ужин: хлеб, картошка, молоко. Как-то глянула на Лёшку по-особенному. Села на лавку, вытерла руки о фартук.
- Чё же, Олёшенька, не знаю, уж правильно ли я сделала?
- А чего, мам?
- Так ведь отправляют днями твоих одногодков, а тебе всё повестки не шлют. Я подумала, а ну как объявят тебя дезентиром? Сходила я к Долгушеву. – Долгушев заведовал совхозными кадрами. – Спросила его. А он говорит: «Ольга Ивановна, твоему Алёшке семнадцать-то будет только двадцать пятого декабря. Может, оставят его? Ну, а если спрашиваешь, я в район позвоню». Олёша, может я зря это?
Алексей уже чистил картошку, одновременно откусывая хлеб.
- Ничего мам, не зря. Они там сами всё знают.
Повестку передали Алексею на следующий день после звонка Долгушева в район. Совхоз был подсобным хозяйством танкового завода № 200 в городе Челябинске, поэтому в хозяйстве имелся выручавший в любую погоду тягач на базе танка КВ. Он увозил в райцентр на станцию сливочное масло с маслобойки, а от туда – запчасти. Вот с этим танкистом – трактористом повестку-то и передали.
Через неделю уже стоял Глебов перед комиссией в районном военкомате. За столом сидели четыре человека. Председатель комиссии спросил:
- Шесть классов у тебя. Глебов?
- Шесть.
А по тем временам шесть классов – это образование – не так себе, в деревне чуть ли не высшим считалось. Председатель обратился к комиссии:
- Нам одного человека в школу младших командиров нужно.
Рядом сидящий представитель из органов зашипел на ухо:
- Нельзя, товарищ Волков, у него отец был судим по пятьдесят восьмой в тридцать первом году.
- Да? Тогда в общую команду.
Из их района в пехотную команду набрали около полусотни призывников. Разместили в двух вагонах – «телятниках». Нары были в два ряда. Хватило на всех. В каждом райцентре к эшелону подцепляли вагоны. В Чебаркуль прибыл эшелон длиною в полкилометра.
Выгрузились, прихватив котомки со съестными припасами. У кого больше, у кого меньше. Топтались, разминая затёкшие мышцы. Кое-как построились в колонну. В обтрёпанных засаленных фуфайках, дырявых сапогах, валенках – шитых – переподшитых новобранцы были больше похожи на лагерников. Оркестр грянул марш. Играли здорово. Лёшка первый раз слышал духовой оркестр «в живую», а не по радио. Настроение поднялось. Шагать стало веселее.
Расположились в длинных «казармах», выкопанных в земле, в которых были двухъярусные нары. На верхних, где Лёшке место досталось, можно было стоять в полный рост.
Через две недели переодели в старую солдатскую форму: шапки, шинели, кому – гимнастёрки, кому – кителя, которые до них носили курсанты Копейского пехотного училища, ботинки, обмотки. Потом дали и валенки, иначе можно было обморозиться. Хотя, и так простывшие были, почти все кашляли.
В армейский праздник, двадцать третьего февраля приняли присягу. Командиром взвода был назначен лейтенант Девяткин, из НКВД-шников. Но его молодые бойцы видели редко. Обучал и командовал взводом старший сержант Адышев, татарин по национальности, служака ревностный и строгий. Спал он вместе с солдатами в казарме, правда, нары сержантские стояли между двумя печками.
Алексею военная наука давалась легко. От природы подвижный, с быстрой реакцией, хотя и был невысокого роста, но выделялся среди других бойцов. Легко крутился на перекладине. Метко стрелял. Жило в нём какое-то врождённое чувство дисциплины, ему даже нравилось выполнять команды.
Вскоре двоим из взвода присвоили воинские звания: Глебову – младшего сержанта, Василию Баеву – ефрейтора. И стали они обучать других бойцов. Адышев, которому не хватало терпения заниматься с казахами, поручил их Глебову. После того, как Алексей научил их разбирать и собирать автомат ППШ почти вслепую, Адышев Лёшку ещё больше приблизил и стал, в своё отсутствие, доверять ему командование взводом.
До марта сорок пятого года из учебки отправляли команды на западный фронт. После пошли на восток.
В мае из всего учебного полка сформировали маршевую роту. Выдали новую форму, сухой паёк. И пошёл эшелон в Монголию. Петропавловск запомнился тем, что дали горячее питание – макароны. Через пять суток были в Чите, оттуда – на город Чойболсан. Железнодорожная ветка не доходила до города километра три. Войска выгрузились.
Там уже стояла семнадцатая гвардейская дивизия, прибывшая из Кенигсберга. Маршевой ротой пополнили состав этой боевой дивизии. Глебов попал в отдельную роту автоматчиков. В роте рядовых не было – только сержанты. Командовал ротой старший лейтенант Мельниченко, молодой, но с богатым фронтовым опытом.
От Чойболсана был трёхсуточный переход в лагерь «Солёный», расположенный у озера. Там стояли больше месяца. Каждый день были учения, в том числе и с боевыми стрельбами. Отрабатывали взаимодействие с артиллерией. Изучали тактику японской обороны, схемы укрытий. Но о предстоящей войне никто не говорил – ни офицеры, ни рядовые. В отличие от Чебаркуля, кормили очень даже неплохо: американская тушёнка, монгольское мясо. Был также яичный порошок и сушёная картошка. Жили в ямах, накрытых плащ-палатками. Иногда купались в озере.
Во время купания у молодого солдатика пропала пилотка. Деревенский парень, наивно полагая, что найдёт, ходил у всех спрашивал:
- Ребяты! Кто взял пилотку? Отдайте!
Кто-то из шутников крикнул:
- Пушкин её взял!
Малограмотный бедолага кинулся вдоль берега за группой солдат с криком:
- Пушкин! Пушкин, отдай пилотку, поимей совесть!
Кроме купания, было и ещё одно занятие. Поскольку полковая артиллерия: «сорокопятки» и семидесятишестимиллиметровые короткоствольные гаубицы были на конной тяге, то многих привлекали для заготовки сена. Косили траву на берегу реки Халхин-Гол.
Там, увидев, как Лёшка ловко управляется с литовкой, обратил на него внимание старшина роты Воронин.
- Эй, проворный, подойди!
Глебов подбежал и встал по стойке смирно, приставив литовку к ноге, как винтовку. Не потому, что хотел выслужиться перед старшиной, просто привычка уже въелась.
- Младший сержант Глебов…
- Откуда родом?
- С Челябинской области, теперь Курганская…
- Землячок…
Воронин Степан Михалыч был уроженец соседнего района. В армии служил с тридцать восьмого года. Дома не был восемь лет. Они сошлись поближе. Подолгу разговаривали о родных местах, вспоминали общих знакомых и даже родственников общих находили. Михалыч женился рано. У него росла дочка.
- Ведь увижу, не узнаю, ей Богу, не узнаю! – часто приговаривал он.
Балабон и разгильдяй Юрка Блинов его подначивал:
- Конечно, не узнаешь! На соседа похожа, как узнать…
Старшина не обращал внимания. На язык Блинова даже офицеры не обижались – что взять с человека, если у него орден Славы, медаль «За отвагу» и тяжёлая контузия. К тому же Юрке Блинову во время рукопашной в коридорах Кенигсбергских укреплений эсэсовец пол-уха откусил. Юрка его задушил голыми руками. Так уж пришлось. Поэтому и над Блиновым товарищи подшучивали:
- Эсэсман захотел Блина попробовать, да подавился!
В июне прошло крупное армейское совещание. Отдельную роту автоматчиков привлекли для охраны. Алексей никогда не видел вместе столько генералов. Стояли огромные по сорок метров в длину палатки. В них немецкая трофейная мебель: столы, стулья, тумбочки. Появилось ощущение, что приближается что-то важное.
Тревогу сыграли поутру. Собрали скатки, каски, автоматы, фляжки. В общем, полная выкладка. Шли месяц. Девятьсот километров. Без отдыха, почти без сна и воды. Изнуряющая жара и песок. Везде песок – в ботинках, в галифе, на зубах, в глазах и в голове. Изопрели и рвались гимнастёрки и галифе. Звучала команда: «Расстегнуть ширинки!». Всё было смозолено. Бросали скатки, каски, пустые фляги. Воду подвозили редко, её выпивали сразу. Оружие не бросал никто. За это расстреливали. Зато от тяжёлых плащ-палаток старались избавиться. Офицеры просили:
- Не бросать плащ-палатки! Без них нельзя там!
Где там, уже все знали. Но думали только об одном – дойти бы! Многие отставали. Колонны растягивались. Особенно доставалось миномётчикам. У них оружие тяжёлое. Не то, что автомат – пять с половиной килограмм. Но поблажки не было никому. Командиры гнали и гнали вперёд. Днём и ночью. Короткий привал – два –три часа и снова суточный переход. Перед привалом звучало команда: « Всем вместе находиться! В сторону не уходить!». После привала: «Подъём! Найти спящих! Оружие не забывать! Вперёд!». Шли уже не колонной, а гурьбой. Некоторые научились спать на ходу. Однажды так уснул и Глебов. Очнувшись, увидел, что идёт в сторону от колонны. Больше не засыпал.
Часто пропускали вперёд танки. Хуже, если ночью, да на привале. Танкисты фары не включали. На броне сидел вперёдсмотрящий. Но он был так же вымотан изнуряющим маршем и не успевал заметить спящих на дороге бойцов. Некоторые попадали под гусеницы. Умирали и от болезней.
К вечеру восьмого августа подошли к китайской границе. Позади осталась злая пустыня с колдовским названием Гоби, поглотившая косточки многих и многих сыновей России, солдат терпеливых и мужественных. Объявили большой привал. Пересчитывали личный состав. В отдельной роте все были на месте.
Объезжали порядки на лошадях командиры, во главе с полковником и начальником штаба. Полковник качал головой, глядя на оборванных, измученных бойцов. На осла, которого нагрузили миномётной плитой. На оборванные рукава гимнастёрок. На голые локти и коленки, торчащие из галифе без обмоток.
Ехавший последним офицер решил поддержать дух бойцов:
- Все знаете вальс «На сопках Маньчжурии»? Вот она – Манчжурия – перед вами!
Блинов, зло сплюнул:
- А ты повальсируй со своей кобылой-то на радостях! Да поцелуй её, она ведь тыщу вёрст тебя везла!
- Блинов, молчать! – осипшим голосом оборвал его Мельниченко. Офицер поспешил за полковником.
Сержант Блинов замолчал. Жила в нём злоба и свобода, которая, может быть, помогала ему выжить на войне, но мешала во взаимоотношениях с командирами и начальниками.
- Лучше бы я два раза Альпы перешёл! – повернувшись к Воронину, сказал командир роты. – Сейчас воду привезут. Приготовьте фляжки и, что ещё там у кого осталось.
Воду привезли прямо в кузовах машин. Там были брезентовые чехлы. Вода была тёплая, солоноватая. Давали по котелку на двоих. Наливали во фляжки, кто сохранил – а не выбрасывали трофейные, немецкие – они были из алюминия, в чехле из кошмы. Вода в них не сразу нагревалась. Наши стеклянные - повыбрасывали. Лёшкина фляжка разбилась. Каску он обронил, когда уснул на ходу.
Выдали по одному сухарю граммов на сто, по такому же куску сала, по запасному диску к автомату.
Ночью перешли границу и через трое суток форсировали Хинган. Колонна продвигалась по узкой горной дороге. Раздалась команда:
- Разойдись, пехота!
Шёл дивизион реактивных гвардейских миномётов – «Катюш». Миномёты были на базе американских «Студебеккеров».
- Вот, Лёха, хоть какая-то польза от этих союзников, - сказал старшина роты. – Наши ЗИСы здесь бы не прошли!
Американскую тушёнку Воронин «пользой» не считал.
К утру получили приказ – атаковать с марша станцию Cалунь. Там скопились японские эшелоны с большим количеством техники и живой силы. «Катюши» ударили по головным эшелонам, паровозам и путям. Японцы стали срочно выгружаться и готовиться к обороне.
- Ну, Глебов, надо занимать места в спальных вагонах! А то япошки без нас хотели уехать, - шутил Воронин, надевая каску.
Лёшка поправил пилоточку и проверил чехол с запасным магазином.
Рота атаковала на стыке двух пехотных полков. Вырвались чуть вперёд. Остановил плотный пулемётный огонь. Перебежками добрались до засохшего пруда. Залегли в камышах.
Оказывается, их встречала японская кавалерийская часть, успевшая выгрузиться. Били из ручных пулемётов, привинченных к сёдлам.
Атакующих поддержала огнём полковая артиллерия. Рота была уже слишком близко от японцев. Снаряды ложились совсем рядом. Алексей тоскливо ждал – вот-вот свои же и накроют. Противоположный берег пруда был обложен камнями – валунами. Попадавшие в них снаряды выбивали тысячи осколков, которые вместе со смертоносным металлом создавали кромешный ад.
Поэтому, когда прозвучало: «В атаку!», Глебов поставил запасной магазин и, с некоторым даже облегчением, рванулся вперёд, с остервенением стреляя в любое шевеление впереди. «Ура!» никто не кричал, звучали только выкрики командиров: «Вперёд! Вперёд!». Рядом мелькнуло перекошенное страшной гримасой лицо Блинова. Он бежал, рыча и стреляя короткими очередями. После удара артиллерии самурайский огонь стал слабее. Рота быстро приближалась к позициям японцев. Алексей увидел, как маленькими фонтанчиками лопнула гимнастёрка на спине бегущего впереди бойца - пулемёты прошивали тела насквозь. Глебов перепрыгивал канавы, камни и тела. Глянул на одного убитого. Воронин лежал с двумя пулевыми отверстиями в каске. Запечатлелось, как фотоснимок в глазах. В сознание пришло позднее.
Алексей уже не видел перед собой спин атакующих товарищей. Ворвались на японские позиции. Груды убитых людей и лошадей. Тех, кто шевелился, добивали автоматным огнём.
Потом считали оставшихся в живых. Рота потеряла пятую часть личного состава. Алексей вспомнил Воронина. Поёжился. Как-то не верилось. Земляка больше нет. Всю войну прошёл и вот…
- Блинов, назад! – послышался окрик Мельниченко. Но Блинов, не обращая внимания на командира роты, уже бежал к японским паровозам. Вернулся с ведром холодной воды. Тут же сел переобуваться в новые японские ботинки.
Увидели, как от станции мчится дрезина с японцами. Стрелять даже не пытались. Далеко.
- Лёнька, ты охотник? – неожиданно спросил Блинов.
- Ну, - Глебов не знал, что опять выкинет этот контуженый.
- Тогда пошли со мной на охоту! Выскочили одни, будут и другие.
Пройдя метров семьсот напрямую, они подошли к железнодорожному пути. Блинов приложил ухо к рельсу.
- Будем ждать, Глебов.
Алексей уселся на камень. Блинов был возбуждён:
- Хуже нет – ждать и догонять!
- Хуже, когда тебя ждут или догоняют, - отозвался Глебов.
- У вас в деревне все такие умные?
- У нас в деревне все раскулаченные.
- Значит, умные…
Блинов снова послушал рельс.
- Скоро будут, косоглазые!
Маленьким пятном на путях показалась дрезина. Сержанты залегли. Когда приблизилась метров на двести, открыли прицельный огонь с колена. Японцы даже не успели снять карабины. Дрезина стремительно несла их на автоматный огонь. Перестали стрелять, когда тележка с трупами прокатилась мимо.
Тело старшины Воронина не отдали похоронной команде. Сами схоронили. Написали на фанерной табличке: звание, фамилию; боевой путь: «Смоленск – Кенигсберг – станция Салунь». Блинов дописал: «конечная».
Станция Салунь была узловая. От неё отходили три ветки: на Харбин, Чанчунь и к границе. Дивизион гвардейских миномётов ушёл на Харбин. Там наш десант захватил аэродром. Нужно было подкрепление. С подходом дивизиона японский гарнизон сдался. Не зная об этом, на аэродром приземлился на своём самолёте глава правительства Маньчжурии и попал в плен к нашим.
Стрелковые части шли на Чанчунь. Разведка обнаружила японцев в китайской деревне среди посевов гаоляна.* (Культурное растение, высота стеблей которого достигает двух метров). «Выкуривать» вместе с разведчиками направили и роту автоматчиков. Небольшой посёлок окружили. Группами шли от одной китайской фанзы к другой. Врывались, стреляя поверх голов. Требовали сдаться. Большинство сдавались без сопротивления. Сержант Блинов сначала в фанзу кидал гранату, потом из автомата посылал очередь по полатям, расположенным в полуметре от пола. Потом кричал:
- Банзай, сдавайся!
Блинову никто не сдавался.
Собрали пленных, десятка три. Двое голых, в одних трусах. Под трусами на шнурках ножи самурайские. Хотели пробраться к реке. Переводчик объяснил, что пленные, в основном, корейцы. Они не хотели воевать. Японцы заставили. Двое голых – японские унтер-офицеры. Девять солдат были убиты.
Капитан Егоров, секретарь парторганизации полка, накинулся на Блинова:
- Ты что творишь, дубовая голова? Здесь не кенигсбергские форты! А вдруг в хижине мирные люди?
Блинов был верен себе:
- Па-ашёл ты! Сам бы заходил, если мирные!
И тут, словно в подтверждение его слов, разведчики принесли молодого солдата с ножом в груди. Видать, подстерегли у входа в хижину. Унтеров хотели застрелить тут же. Егоров с переводчиком не дали. Надо допросить. А там – командир решит.
Вели рядом с колонной. Корейцев отдельно. Двух японцев отдельно. Командир полка решил – расстрелять всех. На возражения переводчика ответил:
- А на х… мне они нужны, твои хорошие корейцы? Ни кормить, ни охранять я их не могу. Ты один поверил, что они – корейцы. А если сбегут? Сколько наших бойцов – ротозеев отстало! Враз оружием завладеют и вздумают к своим прорываться. Расстрелять! Сначала японцев, потом корейцев.
Японских унтеров стали отталкивать автоматами в сторону от колонны. Они всё поняли. Ухватились за автоматы. Казалось, ещё секунды и оружие окажется в их руках. Комполка, бывший рядом, выхватил «ТТ» и прямо с лошади застрелил обоих самураев. После этого скомандовал Мельниченко, показывая на остальных пленных:
- Этих выводи в поле и кончай!
В Чанчуне к старшему лейтенанту Мельниченко подошёл командир разведчиков.
- Дай бойца одного, чтобы наездник был хороший. Я приказ хозяйственный получил. Как раз одного не хватает.
Командир роты долго не раздумывал:
- Глебова ко мне!
Лёшка прибежал.
- Ты как на лошади держишься?
- Нормально, тыщ старлейнант! Как с горшка перестал падать, так тятя на лошадь посадил.
- Пойдёшь с разведчиками на хозработы.
- Есть!
«Хозработа» разведки заключались в самом, что ни на есть, разбойничьем налёте. Нужно было угнать у китайцев стадо. Глебову объяснили:
- Коровы японские. Китайцы их присвоили, когда японцы сбежали. Так что, наше дело правое!
Алексею, вообще-то, всё равно было. Приказ есть приказ. Скотина – не люди. Куда надо, туда и погонит.
Разведчиков было пятеро, Лёшка шестой. Автоматы у них были ППС, которые гораздо удобнее – приклад откидывался. У каждого разведчика нож. Всадники они были лихие, а вот пастухи – никудышные. Ночью, когда захватили скот, Алексею пришлось самому командовать, как стадо направлять и ловчее гнать. Собаки подняли лай, китайцы крик. Собак постреляли. Несколько автоматных очередей поверх голов образумили и китайцев, которые с палками преследовали похитителей.
Стадо пригнали на станцию. Едва успели загрузить в вагоны, как явились китайцы. Пришли жаловаться командирам. Те разводили руками: «Что поделаешь? Есть факты мародёрства, признаём. Найдём. Накажем». Ну, а как прикажите армию кормить? Не было у советских гвардейцев, в отличие от гвардейцев Кутузова ни личных имений, ни состояний, чтобы за провиант рассчитываться.
На следующий день, пробегая мимо командира разведроты, Глебов привычно козырнул. Но тот его остановил и поздоровался за руку. Видимо, ковбои – разведчики рассказали об Алёшкиной помощи.
Уже в Порт-Артуре всем объявили благодарность Верховного главнокомандующего за преодоление безводных степей Монголии, форсирование горного хребта Большой Хинган, прорыв укреплённых районов японцев и освобождение Манчжурии. Объявили о награждении солдат и офицеров орденами и медалями. В числе прочих младший сержант Глебов – медаль «За отвагу».
В Порт-Артуре дивизия осталась на долгие годы. Началась корейская война. Составу аэродромного обслуживания демобилизацию задержали. Отдельной роте автоматчиков, где старшиной был Алексей Глебов, тоже, потому как рота несла охрану всех и вся, где только были возможны диверсии.
Досыта хлебнули советские солдаты южно-азиатской романтики на берегу Жёлтого моря. На всю жизнь запомнился Ляодунский полуостров с холодными промозглыми зимами, изнуряющей летней жарой, залитыми водой рисовыми полями, малярийным комарьём, сезонами муссонных дождей, когда дороги превращались в реки, а реки – в селевые потоки.
И увидел Алексей Николаевич Глебов зауральские берёзки только в 1953 году. И рассказал жене и дочке старшины Воронина, как пал смертью храбрых при штурме далёкой станции Салунь их муж и отец, покинувший родной дом пятнадцать лет назад.
Спустя более полувека, на приёме участников Великой Отечественной войны мэром города в честь 60-летия Победы оказался Глебов за столом рядом с фронтовиком лет восьмидесяти в офицерском кителе с погонами майора. Когда выпили и разговорились, оказалось, что зовут его Анатолий Фёдорович Мельниченко. Глебов сразу же спросил:
- С японцами не пришлось воевать?
- Пришлось. До сорок седьмого года в Порт-Артуре служил. Ротой командовал.
- А старшину Глебова не помните?
- Конечно, помню. С разведчиками у китайцев коров угнали целый эшелон! Подожди! – Майор пристально смотрел Глебову в глаза. Не узнавал.
- Неужели ты, Глебов?
- Я и есть, Алексей Глебов. Служил в Порт-Артуре до пятьдесят третьего года. До самой смерти Верховного.
Обнялись. Выпили. Водка вытекала из глаз, катилась по щекам, по усам, капала на стол и обратно в рюмки. Вспоминали всех поимённо. То, что было шестьдесят лет назад помнилось хорошо, в отличие от того, что было в прошлом году, или пять лет назад.
На приёме было много журналистов. Девятнадцатилетняя Олеся Толстикова должна была написать про взятие Берлина. Послушала двух ветеранов: говорят про каких-то китайцев и японцев, про коров и Порт-Артур. На всякий случай спросила у коллеги:
- Вадим, когда была русско-японская война?
- В 1904 году.
Олеся пожала плечами: «Неужели столько живут?». Поинтересовалась у собеседников:
- Вы Берлин не брали?
Развеселившийся Мельниченко ответил:
- Брал, да на место положил.
- Шутите?
- Шучу, дочка. Берлин брал Жуков.
Олеся подошла к большой группе ветеранов:
- Не подскажите, где мне Жукова увидеть?