На самом краешке тепла, или О чём грустит Елена Арент…
(Реферат о творчестве)
В 2015 г. увидели свет два первых, малоформатных стихотворных сборника талантливой таганрогской поэтессы Елены Арент, по которым её и приняли в Союз писателей России: «Песчаный берег» и «После долгих зим». Несмотря на испепеляющую, почти субтропическую жару, лето 2015-го для писателей ростовского отделения СП России было весьма плодотворным. Многие издали новые книги стихов или прозы. Одни – для вступления в Союз писателей, другие – для себя… и читателей, конечно. Следующий, високосный 2016 г. был не менее урожайным: Елена выпустила ещё две книжки: «Островок» и «Дорога».
Не знаю, может, я не прав, но, ознакомившись со всеми четырьмя изданиями, мне показалось, что сборник «После долгих зим» – ключевой в понимании особенностей поэтического творчества Елены. Вероятно, слишком мало тепла было в её жизни, поэтому она так бережно и трепетно обращается со словом, особенно – поэтическим, тоже несущим читателю тепло – душевное:
Ещё в ознобе удила,
скрипят цепями карусели,
пустынный парк – не до веселья,
лишь мы, продрогшие, присели
на самый краешек тепла.
(«Ещё не слышно журавлей», сб. «После долгих зим»).
В последней строчке – вся Елена Арент с её строгостью, непритязательностью, добротой и какой-то, пусть даже кажущейся, наивной неприспособленностью к жизни в нашем суровом, особенно последние несколько десятилетий, мире.
Отгородившись от суетных, повседневных страстей мира сего (опять же, моё чисто субъективное восприятие), поэтесса пишет, в основном, о природе, почти не касаясь остро-социальной, политической и прочих современных тем. Даже проблему войны (вероятно в Донбассе) она решает по-своему – через те же картины донской природы, как например, в стихотворении из книги «Островок»:
Наземь опрокинутое небо –
и на миг примолкшие стрижи…
Где-то вдалеке, за полем хлебным,
скошена снарядом чья-то жизнь.
Здесь – продолжение сельского образного ряда. Коль хлебное поле, то обязательно – «скошена», но не пшеница – чья-то жизнь! Поэтесса мастерски применяет звукопись: «скошена снарядом». Подобные технические приёмы стихосложения придают строке мелодичность, что наглядно говорит о тонком, интуитивном поэтическом, почти музыкальном слухе автора.
Елена вообще-то мало и скупо пишет о войне (Великой Отечественной), это, вероятно, не её тема, но то, что написано – впечатляет точностью, внутренней выстраданностью и сопричастностью к всенародной российской трагедии. Это, конечно же, стихотворение «Дороги войны» (сб. «После долгих зим»). Редко чьё лирическое произведение запоминается, после прочтения книги. Гладкопись и мелкотемье многих современных стихотворцев навевают если не откровенную скуку, то убаюкивающую дрёму, не трогая за живое. Но стихи Елены, особенно такие – завораживают, сразу врезаются в память.
Начинается стихотворение плавно и неторопливо, с перечисления: «Пехота, обозы, танки… / Дороги тяжёлой свитой / изношены до изнанки, / до вод грунтовых избиты». Нарастающий постепенно вал образного ряда (неподражаемо осязаемый, ярко предметный, где – «…слякоть – подвижной ртутью, / и пули – иглой свинцовой») заканчивается неподдельно искренним, пафосным обобщением:
И кланялся мир прощённый
под залпы своих орудий
дорогам войны, мощёным
брусчаткой солдатских судеб.
Здесь впечатляет – заставляющий глубоко и серьёзно задуматься, необычный в этом специфически мирском стихотворении, можно сказать православно-религиозный эпитет «прощённый». А в дополнение, из той же церковной лексики, – «кланялся». Кланялся мир прощённый… Тут что-то от Прощёного воскресенья, праздника: в этот день православные верующие просят друг у друга прощения – чтобы приступить к посту с доброй душой, сосредоточиться на духовной жизни, очистить сердце от грехов и с чистыми светлыми помыслами встретить Пасху.
Елена не просто уходит, скрывается от неприглядной действительности на бескрайних степных просторах своего воображения. Она самозабвенно любит донскую природу, иначе бы так проникновенно не написала: «…донская степь, до донышка родная…» («Степь», сб. «Островок»). Поэтесса не только любит, но и олицетворяет природу, природные явления. И это закономерно на замкнутом островке её жизни, где так мало человеческого тепла и так много зимней, холодной грусти: «Снега слабеть и плакать медлили…» («Весна», сб. «Дорога»); «Злы и замкнуты дни в декабре…» («Декабрь, сб. «После долгих зим»); «Лютовала вчера ещё, / нынче сникла зима…» («Растаявший лёд», сб. «Дорога»); «…луна – изгой» («В ночи, где луна – изгой», сб. «Дорога»); «…по-детски всхлипывало утро». («Капели», сб. «Островок»).
Но после долгих зим бывают и оттепели, и тогда – вместе с весенним пробуждением природы – расцветает и душа поэтессы. Вот – самое характерное из этого цикла:
Неяркий, соломенный,
дымчатым облаком меченый,
над тихим заливом
усталого солнца закат,
неспешно ступай
по пшеничному полю –
навстречу мне,
по пряному лугу
с загадочным пеньем цикад.
(«Закат», сб. «Островок»).
Поэтесса безупречно владеет техникой стихосложения, умело применяет составную рифму, что придаёт её лирическим строкам ещё большую свежесть, неповторимость, звучность: «меченый – навстречу мне», «жил ли – кружили», «сколько их – осколками», «вчера ещё – оживающей».
Как уже видно из приведённых выше примеров, стихи поэтессы очень образны, они буквально перенасыщены сравнениями, метафорами и эпитетами: «Сползёт с домов полуночный грим»: «Сентябрь примерял золотой парик…»; «переулки онемелые»; «К подолу января прильнёт колючий холод…»; «…и медлят строчки слиться воедино, / на сотни звёзд Вселенную дробя»; «…и губы вновь целуют / губы поющих флейт».
Елена старается не философствовать попусту, но каждое стихотворение, где она размышляет о жизни, мире (в смысле – обществе), любви, своих внутренних ощущениях и тревогах – откровение! И это не голословное утверждение, чему есть наглядные подтверждения: «…и ночь, как ожидание, длинна...» («Ожидание», сб. «Островок»); «О прожитом, о сокровенном, / о снах, о вере, о весне – / волненья страстного Верлена / перекликаются во мне…» («О прожитом…», сб. «Дорога»); «Научи меня, жизнь, / слышать сердцем бессмертное слово, / среди пира чужого / себе не казаться чужой» («Научи меня, жизнь», сб. «Дорога»).
И наконец, почти классическое:
Бывает, изранит грусть –
сорвусь в маету дорожную,
состава дождусь, и пусть
купе заведёт о прожитом. («Бывает, изранит грусть…», сб. «Островок»).
Фантомы одиночества, грусти, тоски, горя навязчиво преследуют поэтессу на протяжении всего творчества. И поэтому проскальзывают иногда в стихах нотки горечи и разочарования: «А там, за горизонтом, горя нет?..» («За горизонтом», сб. «Песчаный берег»); «Иду, не гоню говорливой, / прихлынувшей к сердцу тоски» («Берег», сб. «Песчаный берег»); «…мой, из детства, тряпичный клоун, / погрусти обо мне иногда» («Тряпичный клоун», сб. «Дорога»).
Но в последнем отрывке чувствуется уже не разъедающая сердце грусть, а добрая ностальгия по беззаботному, улыбчивому детству. И смешной и наивный, самодельный тряпичный клоун – уже не горькая утрата, а домашний музейный экспонат, светоносная память о прожитом. Ну, а грусть из эпиграфа к сборнику «Дорога» (последняя строфа стихотворения «Загадаю встречу») – уже не грусть отчаявшегося одиночества, а, хоть и слабая, но надежда на исполнение загаданного: «Время скоротечно, / только не ропщу, – / загадаю встречу / с тем, о ком грущу».
Пожелаем же поэтессе непременно встретиться с этим загадочным инкогнито, и больше никогда ни о чём не грустить.
2016 – 2017 гг.