Майка

               

 Всё далеко во времени,
но так близко на памяти.
 Зачем достаёт из невозвратного
и неизменимого далека?
 И тревожит… Вот опять…


 - Растёшь помалу, челэк? – баба Дуня щурится, привстаёт на скамейке, рассматривая меня – в школу-то кады?
 - Скоро уж. Осенью –  ей каждый раз рассказываю про школу, а она спрашивает и спрашивает. Сказать бы ей: «Забыла что ли, баб Дунь?», да как-то понимаю, что так нельзя.

 И опять она "челэк" говорит...Ей как-то бабаня моя сказала, что надо "человек" говорить, а баба Дуня ей "так я же не выг...выг...не выгребаю" и они обе давай смеяться. Ей бабаня: "тогда по имени, раз не выговариваешь "человек". А та: "Ишчо лучче удумала! Вокруг стольки народишша? Рази запомню кого как кличут?"

 - Ну-ну! Учися! Выучисся – большой челэк будешь.— отворачивается, снова опускает голову на руки, скрещённые на посохе.

 - Большой, как дед Афоня? – я про соседа нашего, крупного старика с белой бородой.
 - Ну тебя – машет на меня рукой и смеётся – Афоня, большой челэк! Он лбом широк, да дело то в энтом рази. Опять опускает голову и прикрывает глаза.

Давно бы убежал от неё, но понимаю, что баба Дуня хороший «челэк». Недавно, когда мы с братом утром встали, бабаня налила  пустого чаю и по кусочку малому хлеба дала. Такого малого, что на один зуб, и, отворачиваясь, «идите на улицу, поиграйте». Просить не приучены, значит нету… Брат, тайком от меня, что бы «не увязался», убежал к друзьям. А я слонялся у ворот, и подошла баба Дуня, поглядела на меня и спросила: «Накормила бабанька тебя?». Честно, врать нехорошо, «Не-а, нету ничего».

«Пошли-ка»… и зашаркала к своему дому, «жди». Подождал, уже убегать собрался, и тут бабушка вынесла  здоровенную пластину жмыха. В нем знал толк. Хлопковый  невкусный, а этот сладко пах жареными семечками. «Отдай бабаньке сваёй, она знат как его расколотить». Приученный, чать не малыш, «спасибо» сказал и вприпрыжку домой, на бегу вгрызаясь в угол пластины.

И вот терпеливо стоял, улучая момент что бы убежать.
 -  Мамка-то работат? – не поднимая головы – куды ей деваться ноне? Иван, батька ваш, там осталси. Война проклята… Ваш-то хоть горе тако, но знаете, что погиб,  а мой сынок…жив ли, али где сгинул?  Уже и войны-той нету, а о нём не слуху… - потёрла сухие глаза… Ладно, челэк, Чего это я… Куды бёх-то?

 - Майку встречать – говорю гордо, потому как не доверяли мне раньше одному встречать из табуна  козу Майку, брат ходил, или вместе с бабушкой.
 - Ну-ну! Только глянь, тучА-то вона заходит! Быстрей домой поспешай...

У переезда через железнодорожные пути, где дорога уходит в приречные поля, небольшая толпа ребятни и бабушек, встречающих своих Зоек и Ночек. Вот вдалеке запылил табун, и все с тревогой посматривали на чернеющую половину неба, успеть бы к дому до дождя. Козы выбегали к своим хозяевам и табун на глазах таял. Но Майки не было. Я забежал в гущу коз и звал «Майка, Майка».

 -  Эй! Твоей козы нет? – пастушка тётя Поля повернулась ко мне.
 -  Да, Майки нет, нашей…
 -  Заболела видать. Табун-то не остановишь… легла там – махнула рукой куда-то в сторону поля.

Наша Майка… где-то там, в поле одна. Вот бабаня горевать будет, что меня послала, не приведёт, мал ещё…. Одним махом забежал на переезд, всматриваясь в полевую дорогу. Пусто. Значит где-то дальше. И только тут посмотрел на небо, и стало страшно. От края и до края  перекрыла чёрная клубящаяся туча, и видно было, как быстро она надвигалась прямо на меня. Уже был слышен глухой рокот грома и отсветы пока ещё далёких молний.

Больше старался не смотреть на небо. Быстро, как мог, бежал по тёплой пыли дороги, стараясь не зашибиться об камни. Вихрь поднял стеной пыль, прошёл дальше и сразу грянул ливень, не оставивший на мне сухой нитки, и мало мне, ещё и град начался. По лбу, голове защёлкали градины и на моё счастье – столб у дороги, прилип к нему и град не доставал. Молнии хлестали, казалось рядом, а от грохота грома в страхе приседал.

 Но вот гроза, вроде, потише...сильнее гремит в стороне города, града нет и ливень перешёл просто в ровный дождь. Что мне дождь? Как говаривал дед, когда нас, бывало, прихватывала непогода на огороде, мол, не сахарны, не растаем. Бежать по дороге не получалось, пыль превратилась в грязь расплывалась под босыми ногами - скользко, и побежал краем дороги, колючей травой.

Сквозь стену дождя наконец-то увидел  Майку. Она медленно брела с опущенной головой, тяжело переставляя ноги. Издалека, с каким-то облегчением, заорал: «Майка! Майка!». Коза резко подняла голову и заблеяла, и даже сделала попытку побежать ко мне, но остановилась, не сводя с меня взгляда. Обнимал и гладил, жалея и чуть ни плача: «Ну пойдём, давай…потихоньку»…
 
Пытался расшевелить, взбодрить козу. «Ну, Майка, быстрее… ходи…». Она, вроде старалась, но тут же останавливалась без сил. И я перестал торопить и так мы и брели под неутихающим дождём. Вода стекала струями с козьих боков, с понуро повисших ушей Майки. Дождь, вроде бы тёплый, всё-таки вытянул из меня тепло и не заметил, как начал постукивать зубами, не успевая вытирать лицо, глаза от заливающей воды.
 
Поднялись на переезд, и вижу у будки возле шлагбаума, из под навеса смотрит на меня пожилой человек в железнодорожной фуражке.
 -  Что у тебя, парнёк? Коза-то чуть плетётся...Вымок, простынешь ведь
 -  Заболела она - еле выговорил. Зубы не хотели разжиматься
 -  Да, дела... - и зашёл в будку.

Ну, Майка! Уже недалеко... давай, а то я что-то замерзаю...И тут кто-то набросил на плечи тёплую и сухую одежонку.
 -  Погрейся чуть...потом занесёшь в будку, любому отдашь - железнодорожник повернулся и заспешил под дождём в свою будку. Попытался, но не смог выговорить "спасибо", поплотнее заворачиваясь и радуясь теплу.
Уже заходили с Майкой во двор когда закончился дождь.

 -  Слава Богу! Явился...Уж не знала что думать, куда бечь? Брат твой, как на грех, на огороде. Послала не вовремя посмотреть... картоху пробовать подкопать. Может в балагане у караульщика пересидел, или такой же явятся -- Бабаня стащила с меня мокрую одежду. - Что случилось-то? Застыл весь. Где коза? Потерялась, и шут с ней, нашлась бы, зачем мок-то?
 -  В сарае она...заболела.

Потом пил горячий чай с каким-то девясилом, травой такой, лечебной, так бабаня сказала, и лёг спать, хотя ещё рано было. Ночью проснулся от того, что замёрз, трясло и клацал зубами, хотя под тёплым одеялом. Подошла мама, и стала накрывать меня ещё чем-то, и тогда снова уснул.

Сколько-то дней проболел, вставал, но всё начинало крутиться передо мной, и снова ложился. Мама говорила, что надо бы к доктору, да бабаня "Куда его? На ногах не стоит. Перебаливает уже. Образуется..." И однажды встал, и ничего не вертелось, и потихоньку всё стало забываться. Правда, вспомнил про пиджак, что дал мне железнодорожник, и бабаня сказала, что брат отнёс на переезд. И про Майку сразу спросил, как она.

Бабаня, почему-то отвернувшись, сказала
  - Да соседа нашего, Фёдора, попросила...в отгон определил, пусть оклемаетца до осени
Я, было, удивился – в отгон, в пригородную деревню отдавали малых козлят, они на воле хорошо росли, а вот взрослую козу…


Шло время. Новые важные перемены  отвлекли от привычного в моей жизни. Шутка ли – школа, новые друзья. Осень пролетала, и однажды увидел первые снежинки. Предвкушая радость зимних забав, полез в сарае разыскивать санки. И вдруг, в самом дальнем, тёмном углу увидел… висевшую на жердине, шкуру.

Сразу и ярко вспомнилось вдруг ещё недавнее - грозу-ту, мокрую жалкую Майку. Вспомнился взгляд, которым она смотрела на меня сквозь дождевые струи, с надеждой и радостью, что или, или  тогда так показалось. Защипало в глазах, но перетерпел. Гладил холодную шерсть и ощущал в себе незнакомое раньше по малолетству чувство невозвратности прошедшего, совсем недавнего былого. Тогда разве понимал, что это начало моего будущего прошлого,  встреч и потерь.  Начало жизни.