В комнате у Рассветника и его маленькой дружины совещание продолжилось.
- Гнида, а! Ну, гнида, гнидин сын! – разглагольствовал Коршун – Небо, неужели все стреженские бояре до одного - такие бараны, а! Ну скажите, друзья, я что, тоже такой же дурак? Убью его! Нет, братья – я не я буду – убью! Вот вернемся из похода – попомните! Вызову его на поединок, тогда посмотрим, кто из нас бродяга, и чье слово твердо, а чье – труха! Сидит здесь который год, гузло свое греет о подушки, а про меня смеет говорить, что я с войны бегу! Сам-то он с Мудрым в стремя не встал, и теперь, наверное, не встанет! Будет здесь дальше сидеть в тереме, жрать да срать, а про меня, когда я завтра уйду биться с кизячниками, он еще напишет что я трус и изменник! Нет, я, если вернусь живым, так сам его убью!
Он был так взбешен и обижен, что даже угомонять его Рассветник с Клинком не собирались, тем более, что хуже от его горячности, кажется, стать уже не могло. Или могло?
- С вызовом подожди. – сказал Рассветник – Знаешь, не сделал бы ты только себе хуже. Этот волчий курдюк прикроется княжеской службой, как щитом. А если князь по его доносу призовет тебя в столицу на суд – что тогда будешь делать?
- Не поеду. Боярин волен себе службу выбирать. – буркнул Коршун.
- Ну а имение, дом твой под Стреженском?
- Эх, брат, не ковыряй душу! – махнул Коршун рукой – Тут до завтра бы дожить – еще вопрос! Может, гонец до Стреженска и доскакать не успеет, когда мне в Диком Поле уже вороны глаза выклюют!
- И в Честов, говоришь, гонцы уже поскакали? – спросил Клинок.
- Да. Теперь если от ыканцев не отобьемся, то всей стране конец, а если отобьемся – то что тогда великий князь скажет!
- Час от часу не легче вобщем! – сказал Коршун. – что мне, что всему Степному Уделу - либо погибать, либо перед судом становиться! Ладно… - махнул он рукой – что будет то будет…
- Ладно так ладно. Успокойся пока, надо о деле поговорить. Надо решить, кому из нас ехать, а кому остаться город охранять. – сказал Рассветник.
- Я поеду! Мне тут что делать? – сказал Коршун - К Скале в его покои на посиделки ходить? Он-то наверное, в поле не пойдет! Мне неохота тут перины салить, вас дожидаться!
- Не о том речь. – сказал Рассветник – Или мне, или тебе, брат-Клинок, надо остаться, и охранять Струг от колдовства, пока другой в походе. Как быть?
- Я так думаю: - ответил Клинок – Надо нам обоим ехать. Вместе.
- А город? – спросил Коршун.
- Брат-Рассветник! – Сказал Клинок – Если кто-то из нас может бороться со злыднями, так это ты, а никак не я. За этим тебя Молний и оставил здесь. А от меня толку здесь не будет. Пусть лучше злыдни знают, что никого из нас в городе нет, и не ждут нас встретить.
- Если так, то брат прав! – сказал Рассветнику Коршун – Без тебя мы в походе точно пропадем. С ыканцами справимся как-нибудь, но не с нечистыми… Ты нам там нужен, а если Клинок против них даже не надеется выстоять, то правда – что ему тут делать?
- Ты к тому же сам знаешь, брат, как меня к ним тянет! Может быть, оно нам будет на руку. – с каким-то злорадным предвкушением проговорил Клинок.
- А я, может как раз этого и боюсь. Как бы оно самое ИХ к тебе не притянуло в недобрый час! – сказал Рассветник. – А ты, Пила, как? С нами?
- Да, конечно с вами!
- И я тоже! – сказал Хвост – Куда брат, туда и я!
- И ты поедешь? - спросил Пила.
- Шутишь, что ли! Конечно! Кто ж за тобой там еще присмотрит! Думаешь, зачем я сюда с самого Горюченского скакал! Ты - мой последний родич, я тебя беречь должен! К тому же вам разведчики позарез нужны, я так понимаю.
- А ты что, разведчик? - спросил Коршун.
- А то кто же! Мы с честным боярином Беркутом прыгали к бенахам через Хребет, наверное, семью семь раз! Нас там уже в лицо знали, только за своих принимали всегда! - Хвост рассмеялся.
- А в горах где был?
- В Белом Ущелье, в Туманах, в Голосах, в Горле, в Одиноком. Когда в ополчении еще был, то стояли лагерем под Ясным Перевалом, потом штурмовали его, а потом зимовал на самом перевале, там и Беркут меня в свой отряд взял.
- Бывалый ты, я смотрю. – сказал Коршун. – Раз так, то тлично. Слышал, брат-Рассветник! Такой и правда пригодится!
- Хорошо. – сказал предводитель – Пойду к Смирнонраву, скажу, что нас пятеро.
Коней пообещали дать на всех, а с оружием оказалось сложнее. Во всем городе было не достать даже лишнего ножика – что хоть как-то годилось в оружие, то уже давно разобрали. Хвост не отчаялся. Он взял у Пилы нож, пошел и выстрогал себе из полена колотушку. Лучше, чем ничего.
- А в первом бою добуду что-нибудь посерьезнее! – сказал Хвост – Мне сказали, у табунщиков оружия пруд-пруди. Даст Небо, они и со мной поделятся!
Копий не было ни у кого из компании. Решили сделать колья. Раздобыли четыре жерди по полтора обхвата и обожгли на костре посреди заднего двора.
- Как хоть с ним обращаться? – спросил Пила, примеряя кол в руках.
- Бери, да тыкай острием в ыкуна, а проще – в лошадь, если он верхом. – сказал Хвостворту – А если будем пешие против них стоять, то упираешь тупым концом в землю – вот так вот – и держишь. Он, если дурак, то сам напорется!
Пока так готовились в поход, пришло время и для ужина. На струг снова начали подтягиваться вереницы всадников с обоих берегов.
- Ну пойдемте, братья! – сказал Рассветник – Княгиня нас звала на ужин, так уважим хозяйку!
Для Пилы ужин в «богатой» гостинице в Новой Дубраве был до сих пор верхом роскошества. И теперь, попав на пир, во дворец владыки огромной страны, он не на шутку растерялся, робел и шарахался от всякого резкого шума. Хвостворту напротив, от оказанного ему почета (давно и вполне заслуженного по его мнению) преисполнился такой гордости, будто сам лично уже перебил своими руками всю каганскую рать, и в честь его одного устроили этот прием. Хвост держался так, словно прибавил росту на целых две головы, а на плечах у него вместо потрепанной безрукавки висело княжеское облачение, все в золоте и драгоценных камнях. Коршуну пиры в княжеских и боярских теремах разных городов были привычны, и не казались чудом из чудес. Рассветник с князем за одним столом уже сиживал – со Смирнонравом в Засемьдырске. Княжеский «терем» там был не больше, чем у иного зажиточного крестьянина, а на столе обычно стояли хлеб и пшенка с салом. Но Рассветник никакой разницы между нынешним пиршеством и тогдашними словно не замечал, а в Стройне, кажется, видел хозяйку дома, предложившую разделить с ним ужин – не меньше, но и не больше. О том, как судил про все вокруг Клинок, по его неизменной мине догадаться было невозможно.
Пока собирались и рассаживались гости, прислуга разливала питье и разносила яства, к которым пока никто не притрагивался. Возле входа, в левом углу столовой, негромко играли пятеро музыкантов. Обычно для пиров на Струге их приходило до полусотни, но даже из музыкантов большая часть ушли в поход с Мудрым, и ни один не вернулся. Рядом с ними сидели на длинной лавке вдоль стены двенадцать девушек и пели песни. Певицы с музыкантами смолкли, встали и поклонились до земли, когда в зал вошел Смирнонрав. Гости за столами поднялись со скамей.
- Светлому князю почет, и лучшее место! – прокричал от головного стола Мореход.
- Слава светлому князю! Слава! Слава! – закричали вокруг вразнобой.
- Флафа-а-а-а-а-а!!! – вопил Хвостворту под ухом у Пилы. Сам Пила тоже попробовал что-то прокричать, но вышло у него так неловко и невпопад, что он тут же осекся, и больше не выкрикивал сегодня никаких кличей.
Смирнонрав, кажется чуть смущенный от такого приветствия, поспешил попросить всех садиться, и сам проследовал на свое место во главе столовой. Люди чуть притихли. Снова зазвучала музыка. Девушки продолжили песню, неторопливую и спокойную, как тихая речка в песчаных берегах.
Зал все наполнялся. Слуги с подносами сновали взад-вперед, и на столах уже не оставалось места от гусей, дичи, поросят и кур, жаренных на огне или запеченных в печи с картошкой и зеленью, или тушеных в сметане, от рыбы, белой и красной, от солений и грибов, скороспелых фруктов, медов, пирогов и подлив, от драгоценных блюд, чаш и кубков. Не было на столах только хлеба. И по-прежнему никто из гостей не притрагивался к еде. Миротворцев, кроме тех, кто собирались завтра в поле, в столовой почти не было – на ужин в честь тайного похода пригласили лишь самых важных бояр. Скала тоже не показывался - то ли его не позвали, то ли он сам не явился, в досаде от бесчестия на совете.
За спиной у Смирнонрава появился мальчик, и несколько раз звонко ударил в серебряное било. Столовая начала затихать, гомон десятков голосов перешел в мерный приглушенный гул. Пила понял, что пришло время для некой церемонии.
Через главные двери в зал вошла Стройна, одетая в красное платье с золотым шитьем по подолу и рукавам. На груди и плечах княгини было то же золотое ожерелье в шесть цепей. Следом за ней две девушки несли на подносе большую круглую чашу из серебра с золотой насечкой.
Пройдя в тишине через столовую, Стройна приняла чашу у служанок, и с поклоном подала ее Смирнонраву.
- Тебе, светлый князь, - сказала она – и всем, кто идет биться за наш город и за нашу землю, поклон от нас, почет и слава!
Смирнонрав, положив правую руку на сердце, поклонился княгине в ответ, взял чашу, поднял ее, пригубил вино, и передал направо Месяцу, второму воеводе полка. Месяц отпил глоток, и передал дальше, сидевший справа от него боярин сделал то же. Пока чаша шла по кругу, служанки подносили князю теплые пшеничные хлебы, и Смирнонрав, разламывая их, передавал половины столам направо и налево. Стройна стояла подле князя, лицом обернувшись к залу.
Круговая чаша была огромной – полведра, а то и больше, но и людей к ней прикладывалось столько, что слугам дважды пришлось подливать вина, пока дошло до Пилы, и наверное, подливали потом еще. Когда чаша обошла все четыре длинных стола, и вернулась к Смирнонраву, то он с поклоном вернул сосуд Стройне.
- Поклон этому дому и хозяйке, за кров, хлеб, и вино! – сказал он, и сел на скамью. Чашу унесли служанки. Стройна заняла место на своем кресле позади головного стола, рядом с пустым сидение Мудрого.
Только теперь начался ужин. Застучали чаши и блюда, загомонили вразнобой голоса. Разлетелись по залу смех и заздравия. Снова заиграла музыка, и девушки со своих мест начали новую песню – уже веселее и бойче прежней.
Брат и спутники Пилы уплетали со стола за обе щеки, но у самого парня аппетит пропал напрочь. Он проглотил с трудом несколько кусков, и сидел, сам не свой.
- Пила! – услышал он насмешливый голос Коршуна – Никак кусок в горло не лезет? Ты наедайся впрок! Завтра тебе осетринки на серебряном блюде никто не поднесет!
И засмеялся.
Пила натужено улыбнулся в ответ. Конечно, им было не привыкать: Вон, Хвост, и тот уже виду не подает, что завтра идти в бой! Знай себе, ест, только треск стоит! А Пила? Когда он ехал в Каяло-Брежицк, то хотя бы знал, что едет в некий ратайский город, где вроде как свои люди кругом, а какие-то (почти сказочные для него) ыканцы попадутся на его пути, или нет – большой вопрос. Если честно, то встречи с ними, и тем более новой встречи с марой, Пила никак себе не представлял. А что теперь? Из Струга выехать – это оглянуться не успеешь, потом пересечь мост, проехать восходную сторону города, и там, за стеной – уже чистое поле. Уже те места, из которых люди сбежали – Пила видел их, целые тысячи, по мостам переходящие Черок. И до встречи с тем, от чего они спасались, остался один шаг, один вечер…
Коршун как будто понял по лицу Пилы этот его страх.
- Тревожишься? – спросил он, уже без смеха.
- Есть такое… - вздохнул Пила.
- Это ничего. Пока все забудь. Это все завтра, а ты сегодняшним днем живи. Сегодня веселись, а что там дальше будет – Небо знает!
Пиршество было в разгаре. Княгиня объявила, что благодарит всех за честь принимать в своем доме героев. Тех, кто хочет последний вечер побыть с семьями, она рада была у себя видеть. Несколько мироворцев, в основном из ополчения, раскланялись и разошлись по своим сторонам. Остальные только начинали веселиться. За одним столом с Рассветником и его товарищами, стали бороться на руках, за другим играть на деньги – бросать монету и пускать по блюду волчок. Со стороны, от кого-то из храбровцев, за музыкой и чистыми голосами княжеских девушек, донеслось нестройное пение.
Пила решил пройтись, посмотреть, кто еще чем занят. Пляску, которую уже устроили в середине зала, и куда мигом рванул Хвост, Пила сразу обошел сторонкой. Потерся немного у стола, где метали кости, да ушел прочь и оттуда – кости он не любил. А по соседству тем временем затеяли играть в шашки на серебро. Пиле нечего было ставить. Он сходил к Коршуну, взял у него взаймы две деньги, и через полчаса вернул их обратно.
- Не пригодились, что ли? – спросил Коршун.
- Нет, уже сыграли. – сказал Пила. В ветошке у него за поясом к тому времени лежали еще четыре монетки.
Коршун пошел посмотреть на его игру, поглядел два кона, и сказал удивленно:
- Ну ты даешь, гражданин! Да ты бы мог одними шашками на хлеб зарабатывать!
- У нас в городище особенно на шашках не заработаешь! – ответил Пила – а в Новой Дубраве я и по десять денег отыгрывал за вечер!
В шашки Пила играл чуть ли не с пеленок, и еще не был женат, когда даже старики в Горюченске не могли с ним соперничать. Он был бесспорным первым игроком городища. А когда Пила бывал в Новой Дубраве по своим пильщицким делам, то там играл с лучшими мастерами, и выигрывал всегда чаще, чем проигрывал.
Пила легко взял деньгу у храбровца, потом – у одного верхнесольского боярина. Потом против него сел один из миротворцев, и оказался не таким слабым соперником: выиграл у Пилы деньгу, но тут же проиграл обратно. В третьем кону Пила снова выиграл.
- Давай четвертый! – решился боярин. Но в запале спешил ходить куда попало: в пять минут, взяв у Пилы две шашки, потерял шесть своих, и еще две остались в нужнике.
- Надо Седого звать! – постановил миротворец, вставая из-за стола – А то пришлые нас заедят!
Быстро отрядили человека с конями и съездили на восточный берег за Седым. Приехал человек лет пятидесяти, безбородый и седой как лунь. С этим Пила уже боролся, скрипя зубами. Сначала взяли кое-как каждый по кону. Потом Пила уступил: В середине столовой расплясались не на шутку, Хвостворту носился там и выкидывал такое, что, Пила стал на него отвлекаться, и плохо обдумывать ходы – с тем и проиграл. Четвертый кон горюченец понял, что уже толком не следит за шашками, и сдался, не доведя игру до конца. Уплатив за это проигрыш вдвойне, Пила вернулся за свой стол, стал попивать горячий мед, да смотреть как пляшут.
А там расходились во всю силу! Плясали так – подумал Пила – как наверное пляшут, уходя назавтра в поход, из которого одно Небо знает, вернешься или нет. И тут Хвост был первым – если и был сегодня на Струге танцор искуснее его, то не было танцора горячее и яростнее! Кто-то мог быстрее и ловче переставлять ноги в танце, но никто с таким исступлением, как Хвост, и так громко, не долбил каблуками об пол, и не размахивал руками так неистово - как только они еще не вывернулись из плеч! Такой Хвост был во всем – за что бы не брался, всегда хотел показать себя во полной красе, в лепешку расшибиться был готов, но не уступить никому, пусть даже признанному мастеру. Сырая от пота - хоть выжимай - рубаха на нем прилипла к телу так, что можно было пересчитать выпирающие ребра.
- ЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭЭХХХХ! - голосил он, в такт пляске и не в такт - ЕФЕ ПОВЫФЕМ! ПОФУЯЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕМ! - и сам себя лупил ладонями так беспощадно, что звонкие шлепки разносились по столовой!
Музыкантов в их углу прибавилось до десяти. Они дудели, били по струнам и бубнам так громко и быстро, как могли. Их игра уже не струилась такими такими плавными переливами, как в начале вечера - она мчала, звеня в ушах, вертясь вихрем, рвала воздух в клочки! Кудрявый рыжеволосый бородач встал у огромного барабана в самом углу, взмахнул булавами, и частые гулкие удары полетели по залу как раскаты грома, в ряд со стуком каблуков и хлопками ладоней! Плясунов было столько, что на широкой площадке между столами им едва хватало места, чтобы развернуться всем, и уже не только боярам и ополченцам – среди танцующих мелькали пестрыми всполохами платья стружских девушек. Среди них мигом выделилась одна - самая ловкая и бойкая, каких только доводилось видеть Пиле. Такая, что глядя на нее, он не мог уже удивляться роскоши пира и дворца, важности собрания князей и больших бояр – он удивлялся, только тому, как может человек, девушка, стройная и хрупкая с виду, молодая – совсем девчонка, и так лихо, так горячо танцевать, и при том с таким умением! Ни одного лишнего или неловкого поворота, шага или взмаха руки нельзя было за ней заметить! А саму удалую девушку, наоборот, не заметить было нельзя – и Хвост тут же заметил! Тут же подскочил к ней, и стал виться и ходить вокруг в пляске. Молодая миротворка, не спуская ни на миг улыбки с прекрасного лица, глянула на него, словно примеряясь к силам этого нового человека.
- Ты уже устал, наверное, гость дорогой? – прокричала она на весь зал – Отдохнуть не хочешь?
- Я смотрю, у вас на Струге не пляшут, а ползают как мухи осенние! – отвечал Хвост, вдвое прибавив своей пляске пыла и ярости.
Они плясали рядом, вдвоем – но не вместе, а друг против друга. Девчонка оказалась не из стеснительных, а только рада была утереть заезжему нос. Хвост не сколько не смутился тем, что танцевала стружанка не в пример лучше него – против ее умения была его решимость и азарт. Но и у красавицы тоже решимости было довольно. Страсть – едва ли полное самозабвенье пылало у обоих в очах, и злость, злость – такая, какая бывает у соперников на ристалище!
- Задохнешься первая, смотри! – кричал Хвосворту, падал перед соперницей пластом, бил рукой в пол, и тут же подпрыгивал на два локтя, хлопая ладонью об пятку!
- Не дождешься! – со смехом кричала в ответ плясунья, и шпарила еще резвее прежнего. Как волчок на игральном столе кружилась, только не падала!
- Эх, надсадишься, милая, побереги себя!
- Ты сам-то отдохнуть не хочешь, герой! А то завтра в поле, а ты ногой не сможешь двинуть!
- Не бойся за меня, огненная! Смогу да еще как! Двину так двину! Эх, огненная…
Танцующие кругом невольно расступились пошире, давая простор этим двоим яростным танцорам, будто были не гостями на пиру, а зрителями на состязании. Это и было состязание – уступать никто не собирался! Миротворцы били в ладоши и кричали:
- Огневка, поддай жару! Поддай!
- Покажи ей, парень! Дубравец, давай! – горланили приезжие.
- Без остановки играй! Без остановки, да веселее! – приказывали бояре музыкантам, и метали на пол перед ними серебро.
- Сдашься! Сдашься! – кричал Хвост
- Сам сдавайся! - крикнула девушка, ударила что есть силы пяткой в пол, и вдруг нога у нее подкосилась, и плясунья едва не рухнула, если бы подскочивший вовремя Хвостворту не успел подхватить соперницу под руки.
- А-а-а-а-а-а!!! Наша взяла! – закричали по всей столовой храбровцы, верхнесольцы, засемьдырцы и уннаяка. Все смеялись, хлопали в ладоши, стучали кубками о кубками. Смеялся князь, смеялся Коршун, трясся от смеха Пила. Кажется, одна только Стройна, смотревшая со своего высокого места, не менялась в лице.
- Говорил же, сдавайся, пока не поздно! – ухмыльнулся Хвост.
- Пусти ты! – крикнула девушка, освобождаясь от его рук. Она сняла с ноги башмачок и потрясла им – Каблук сломался!
Каблук, сбившийся с подметки, болтался кое-как.
- Это все равно! Наша взяла! – кричали вокруг. Миротворцы тут же вступились за своячку: она не сдавалась, и пляску не бросала. Начали спорить, но без всякой злости и ругани. Все хохотали и хвалили обоих танцоров. Хохотал и Хвост. Но обиженная девушка скинув башмак со второй ноги, убежала из столовой.
Хвост подскочил к столу, где сидел Пила. Голова Хвостворту была как водой облита. Мокрые волосы пристали к лицу. Он дышал, раскрыв рот, как собака, едва не роняя язык. Налил себе полную чашу, осушил одним духом и прохрипел:
- Пошли спляшем, брат!
- Ну ты дал жару, брат! – смеялся Пила.
- Пошли! – не унимался Хвост – Пойдем, разомни ноги!
- Н-е-е… - махнул Пила рукой.
- Э-э-э-эх, брат! – крикнул Хвост – Штаны просидишь!
Он резко развернулся к залу, и раскинув руки, снова бросился вперед, в пляс! В мыслях у него теперь было одно: всем показать, что силы у него остались, и что если бы не разнесчастный каблук, то все равно победа была бы за ним.
Пила только молча смотрел со своего места, и улыбался себе в усы.
«Пойти и правда, тоже сплясать – подумал он – что сидеть сиднем!»
Допил свою чашу, и уже приготовился вставать с места.
- Что, нравится? – вдруг услышал он рядом вроде бы как знакомый голос.
- А… - Пила обернулся. Рядом с ним, облокотившись на край стола руками, и чуть подавшись вперед, стояла девушка. Она улыбалась не очень широко, не размыкая губ, и улыбка ее, и сам взгляд, были… были не то, чтобы не приветливыми, и не то, чтобы не радостными, и не то, чтобы не добрыми… но первым делом замечалось не это все, а лукавинка, озорство, или чертенок, игравшие в ее чуть прищуренных глазах. С таким взглядом, с вздернутым кверху кончиком носа, она была похожа на молодую хитрую лисичку.
- Нравится, спрашиваю! – повторила она. И Пила вспомнил, где слышал этот голос – незнакомка говорила с ним на второй день по приезду компании в Каяло-Брежицк, на лестнице в отроческом доме. Пила тогда не рассмотрел ее толком, а про себя подумал, что хорошо бы этой случайной его собеседнице оказаться красивой. Теперь же, глядя на нее воочию, он с некоторым удовольствием отметил, что да, девушка эта действительно была красавицей. Тут же он заметил, что уже видел ее на Струге.
- Ну… да, нравится. – сказал он – А я тебя знаю. Князь, когда в город приехал, заходил с нами в хоромину, ты его встречала у крыльца хлебом-солью.
- Да, это я была. – ответила девушка - мне такую честь доверили, встречать вашего князя у входа в дом, такая вот я важная птица.
- Что ты за птица? – спросил Пила.
- Я Баса дочь. Его весь город знает. Он – ключник той хоромины, в которую вас поселили.
- Понятно. А здесь что делаешь?
- Меня отец прислал, чтобы вам гостям прислуживать.
- Тебя-то почему, если у тебя отец такой известный? – спросил Пила.
- Ты, смотрю, вообще в таких делах простой! – засмеялась незнакомка – Тут сегодня половина прислуги, кто еду подает – это дочери больших бояр! Понимаешь? Почетным гостям – и прислуживать почетно! Если сама княгиня только что вашему князю подавала вино, а потом забрала пустую чашу, так нам-то с чего бесчестье? А потом мне сказали, что тут какой-то приезжий всех мастеров в шашки обставляет. Я и пришла посмотреть, что за умник. А ты, оказывается, уже про шашки забыл, и на девок наших заглядываешься!
- Хорошо плясала та девчонка.
- А это, кстати, сестра моя родная. – девушка села за стол почти напротив Пилы. – Пляшет она – загляденье, да! Она и поет, и пляшет – всегда лучше всех. А еще на коне скачет, не хуже бояр! Из лука стреляет, рыбу бьет острогой. Такая бойкая! Ее и зовут – Огневка.
- А тебя как зовут? – спросил Пила.
- Меня Лиска. Слушай, я как раз спросить хотела – Лиска положила локти на стол, и сказала как бы по секрету – Сестра хочет узнать про одного человека. Он с вами живет в комнате.
- Это про Хвоста, что ли?
Пила нисколько не удивился, что так скоро в этом месте какой-то девушке приглянулся его брат. Хвостворту, несмотря на свой речевой изъян был собой хорош, и девкам за это нравился. Еще больше им нравился бойкий характер Хвоста, решительность, с которой он подходил к любой, кто приглянется, беззастенчивость его, неприятие никаких отказов, алчность горящего взгляда и щедрость шепелявого языка. И то, с каким жаром он выплясывал только что перед дочерью ключника, конечно, тоже не могло ее не привлечь.
- Его Хвост зовут? – спросила Лиска.
- Вообще-то Хвостворту полностью, а так обычно все говорят – Хвост. Он брат мой.
- Брат? – спросила Лиска – Не больно-то он на тебя похож!
- Я в отца пошел, а он, говорят, – в деда по матери. Ты ведь тоже, на свою сестру не очень похожа. Она у тебя тонкая, как иголка, а ты…
- А я какая? – заинтересовалась девушка.
- Ну, ты… - протянул Пила. Лиска была не выше среднего девичьего роста, а телом – не полна, но плечи ее были округлыми, а очень внушительную грудь не могло скрыть свободное платье.
- Ну говори, какая я! – засмеялась Лиска, сверкнув белыми блестящими зубками.
- Ты такая, какие всем мужикам нравятся – сказал Пила – Не тонкая, не толстая, а в самый раз.
- О, прямо-таки всем! – усмехнулась она – Ну, буду знать, буду знать! Так что брат твой? Он старший у тебя?
- Нет, средний… Ну, раньше был средний, теперь – младший… Младшего мы провожали недавно.
- А выглядит он, как будто старше тебя. – сказала девушка.
- Он из-за гор вернулся, с войны, с плена, да еще черти откуда. Вот его и состарило.
- Ясно. Ну, по нему сразу видно, что он много повидал! А почему у него имя такое необычное?
- Шепелявит потому что.
- Он шепелявит? – удивилась Лиска – Что-то я не замечала..
- Да как можно не заметить? – спросил Пила – Он говорит, как будто у него хвост во рту, поэтому так и назвали! Его и понимать-то почти никто не понимает с непривычки!
- Вроде разговаривает, как все приезжие. – сказала Лиска.
- Постой, ты про кого говоришь-то? – почуял Пила неладное.
- А ты про кого? – спросила девушка.
- Да про Хвоста же! Сейчас он с твоей сестрой тут выплясывал!
- Да ты что, нет! – засмеялась в ответ Лиска – Ой… Такие сестре никогда не нравились! По этому сразу видно, какой он перекати-поле, на всех девках Каяло-Брежицка женился бы разом! Если бы она на таких глядела, давно бы уже замужем была - здесь их вокруг всегда - пруд пруди! Все-таки на Струге живем, с княжеской дружиной! Они хвосты распушат, нос задерут так, что под ворота не пройти – а сестре плевать на них с высокого берега! Про таких отец говорит: «Наторгует на деньгу, насвистит на рубль»
- Ну, не совсем уж так! – вступился Пила за брата.
- Конечно, не совсем так! Это ж поговорка. Ну согласись, любит твой брат и похвастаться, и показать себя во что бы то ни стало? Так?
- Ну есть такое, конечно.
- Вот видишь! Из него это прямо прет! Я его не сужу, откуда мне знать, какой он на самом деле есть, но вот эта черта у него как дым из трубы валит! А Огневке такие никогда не нравились.
- Так про кого ты думала-то? – спросил Пила.
- Да про того, с кем вы каждое утро на палках деретесь!
- Клинок, что ли?
- Во! – сказала Лиска – Клинок! Это как раз про него, а то ты про хвост какой-то говоришь, не в обиду твоему брату! Это ему подходит имя! Он весь – как будто стальной, и такой… ну, как настоящий клинок – враз насквозь проткнет!
- Значит, твоей сестре такие нравятся? – спросил Пила.
- Да! Она говорит – добавила Лиска, придвинувшись к Пиле ближе и понизив голос – что от его взгляда мурашки по коже бегут, и хочется на плечи ему пасть. Какой он, расскажи?
- Как сказать, какой… - озадачился Пила – Он нелюдимый, как будто. Неразговорчивый – сколько я с ними мотаюсь, месяц целый, считай - так от силы три слова сказал. Но по нему видно, что он суровый, строгий такой… Он очень сильный – он ростом меньше меня, а силы у него, наверное, вчетверо больше.
- Злой? – спросила Лиска.
- Да нет, он спокойный. Мне кажется, его если кто заденет по пустяку, то он спустит, даже не посмотрит. Но если вдруг действительно надо будет – то за раз хоть десять воинов убьет.
- Да мы видели, как он дубинкой орудует!
- Вы что ж, подсматривали за нами?
- Не подсматривали, просто окно наше прямо на двор выходит, где вы упражняетесь. Вот и видим. Ну, то, что ты сказал, так-то по твоему другу тоже видно.
- Ты смотрю, прямо насквозь всех видишь? – спросил Пила.
- Ну, тоже не без того. – самодовольно улыбнулась Лиска.
- И меня?
- Тебя… Ты вроде из себя тихий, скромный весь. Но это снаружи, а внутри ты – прочный. Есть в тебе, кажется, надежный костяк. Вот если этот Клинок ваш – он и снаружи, и снутри как железный, то по тебе не каждый с виду скажет, кто-то даже тютей тебя назовет…
- Брат меня так называет! – засмеялся Пила.
- Ну вот видишь! – воскликнула Лиска – Я все проницаю, даже до слова! Но брат-то твой, наверное знает, какой ты на самом деле, что ты много, чего можешь. А дразнится, только чтобы расшевелить тебя! А я по тебе и так вижу, что ты сильный, даже не зная, что ты злыдня убил, я бы это поняла! Неладно скроен, да крепко сшит – так про тебя можно сказать.
- Ну… ладно. Вроде бы не обидела… - сказал Пила.
- Вы все сильные. – сказала Лиска – И князь ваш, и твой друг, Клинок, и ты. И брат твой тоже, может быть, когда надо твердый как камень, правда при этом хочет казаться целой горой! И воевода, который вчера храбровцев привел – княгиня, знаю, его распекла, но все равно, она тоже рада, что теперь такой воевода есть в городе, потому что он тоже – очень сильный человек! Глядя на вас мы как ожили все!
- Чего так-то уж… - смутился Пила.
- Так и есть. Ты ведь не знаешь, что тут было перед вашим приходом! – Улыбка вдруг слетела с лица Лиски - Знаешь, как мы вас ждали, даже не вас, а хоть кого-то! В каком мы все были страхе! День за днем, день за днем! Сначала князь с полками ушел, и все ждали какой-нибудь вести, сами не свои. Потом вечером прискакали гонцы с вестью, что князя разбили – в полчаса весь город знал! Слышал бы ты, как весь город в один голос закричал! Во всех дворах разом кричали и плакали! От страха все чуть живы! Все одно и то же думали - что вот-вот табунщики на город нападут! Только с восхода кто-то появится, так по всему городу сразу разносилось, что ыкуны идут, и у всех душа в пятки - а оказывалось, что это беженцы... Как вспомню этот день – так поверить не могу, что это только один день был, так минуты страшно долго тянулись! Мы ведь помним все, как они приходили со стреженцами, при прошлом князе! Я маленькая была, но все помню! Тогда горели оба подола, на правом берегу и на левом: это небо черное все от дыма... столько дыма, что даже здесь, на Струге было не продыхнуть, и этот запах паленого мяса везде! Стреженцы тела грудами стаскивали и жгли у нас на виду… Я до сих пор, если слышу запах, что курицу или свинью обжигают, меня аж выворачивает! Все ждали, что снова такое будет, не живые не мертвые, все, весь город... А вы пришли, и как будто солнце из-за туч выглянуло! Сразу задышалось по-другому! Теперь вот уходите...
- Так вернемся же. И не все уходим.
- Только вернитесь! – Лиска вдруг взяла рукой руку Пилы – Вот уйдете – и ни слуху ни духу от вас, как мы будем?! Знаем все, что так надо, что вы сами уходите на врагов, своими жизнями играть ради нас, но мы все равно – как брошенные будем без вас! Я только представлю, что снова так будут дни тянуться, в таком же страхе, что все ждать и ждать будем неизвестно чего! Скажи, кого мы будем каждый день с восхода ждать! Вас или табунщиков!
- Да вернемся мы… Куда мы денемся! – сказал Пила. Но кажется, звучали его слова не особенно успокоительно.
- А у тебя, у вас с сестрой, - сказал парень – тоже кто-нибудь ушли с князем.
- Нет. Нас двое у отца.
Лиска замолчала. Она повертела головой по столам, словно гадая, нет ли где работы для нее. Потом спросила:
- А ты в дружине недавно?
- В какой дружине? – не понял Пила.
- Ну, у князя. Вы же с князем Смирнонравом приехали. Только у тебя и имя не воинское, и я смотрю, господское обращение все тебе тоже в новинку, так я думала, что ты в дружину недавно попал.
- Да я вообще никакой не боярин. Я обычный гражданин, доски пилю, и брат до бенахской войны со мной пилил. Я сюда с Рассветником ехал, а князя мы в дороге встретили.
- А… - сказала Лиска. Кажется, она была разочарованна.
Она хотела сказать что-то еще, но тут Клинок подошел к Пиле сзади и похлопал его по плечу.
- Пила! Пойдем, дело есть.
- Ага. – ответил Пила, и вставая, сказал Лиске – Ну, мне идти надо. Будь здорова…
- Хорошо… - ответила девушка.
Когда Рассветник днем ходил до князя, то обратился к нему со странной просьбой. Он сказал, чтобы всему будущему полку передали – каждому воину оторвать от своей одежды по лоскуту, и обмотать лоскутами соломенные чучелка – так же, по одному с человека. Смирнонрав удивился, но просьбу Рассветника выполнил, и передал такой приказ всем воеводам. Теперь четыре сотни соломенных куколок, каждая размером в ладонь, подпоясанные тряпочными полосками как кушаками, лежали в трех больших корзинах.
Клинок, Коршун и Пила с корзинами в руках пошли вслед за Рассветником по стене крома. Рассветник брал фигурки одну за одной, и бормоча заклинания, прикреплял чучелка к забралу.
О смысле этого обряда Пиле догадаться было уже не сложно: фигурки, сделанные воинами, должны были как бы оставить их образ в городе, и самих людей, ушедших в поход, сделать невидимыми для злыдней. Но как – вдруг подумалось парню – быть с ним самим, с Пилой?
- Слушай, Коршун! – сказал он шепотом – А я же не делал себе куклу. Как со мной быть?
- С нами будет разговор отдельный. – сказал Коршун.
Уже заполночь закончив расставлять по стене чучелка, вернулись в комнату. Там на своей лежанке на полу уже расположился Хвост.
- Наплясался, брат? – спросил Пила.
- Шутишь, что ли – наплясался! Я б до утра плясал, да приказали всем идти отдыхать перед походом! Эх брат, что за ночь, что за место! Видал ты там девку?
- Видел.
- Огонь, брат! Кипяток - вот что за девка!
- Она управляющего княжеского дочь. – сказал Пила.
- Откуда знаешь? – удивился Хвост.
- Да говорили про нее… - ответил Пила.
- Ты глянь, скромник наш! – рассмеялся Хвостворту – Смотрю, уже сам здесь сети закинул! Давно бы так! Эх, быть бы мне, как ты вольным, я бы расшибся, а украл бы ее, и не посмотрел бы, какой у нее отец важный боярин!
- А что, Царицу свою уже забыл? – спросил Пила.
- Не шути так, брат! – сказал Хвостворту – Та другое дело! Царица – она как из чистого света вся, словно сошла с самих небес! К ней и прикоснуться-то страшно, чтобы не запачкать нашими жирными лапами! Такую любить можно только в мечтах! А эта – наша, земная, живая женщина! Теплая, даже не теплая, горячая! Ух, какая горячая! Веришь, брат – даже жалею, что с вами вызвался идти! А то ведь какая ночь скоро, а, брат! В священную ночь я бы от нее не отстал! Я бы все берега вокруг города оббегал, а до нее бы добрался, и уж она бы меня век не забыла!
Приближалась ночь летнего солнцестояния.
Род и семья для ратая священны. И продолжать род могла лишь законная жена, взятая мужем в его дом, и признанная соплеменниками. А тот, кто появился на свет вне брака, никакого права на родство не имел. Никого такой ребенок не мог назвать своим отцом, даже незаконным. Ничьим сыном он не был – лишь вы****ком своей непутевой матери, и ни кем иным. Для материнской родни он значил не больше, чем для отцовской – случайное семя, которое невесть кто посеял в чужом роду, будто сорняк, и все. Никакая семья, боясь презрения людей и проклятия высших сил, не принимала вы****ка. В счастливом случае он был обречен жить на положении холопа. Вместе с матерью его могли продать в рабство, изгнать прочь, лишив всякой защиты, прав и средств к жизни. А если рождение безотчего дитя совпадало с неурожаем, поветрием, войной, или другим бедствием, то селение бесспорно видело в этом наказание Небес, и как искупительную жертву, младенца бросали в костер, топили, или уносили в лес на съедение зверям. Мать обычно ждала та же участь. Впрочем, убить незаконнорожденного могли при всяком случае, просто от досады.
Ни борярское, ни даже княжеское звание отца не могли менять их положения. Как сын наложницы, рожденный хоть от великого князя, ничем по закону не отличался от обычных рабичей, так и сын незамужней женщины не мог ничем отличаться от любого вы****ка, зачатого со случайным прохожим или бродягой. Судьба этих детей была незавидна. Но было все же исключение.
В ночь летнего солнцестояния природная созидательна сила достигала своей вершины. И Небо в этот день как никогда щедро изливало свою благодать на человеческий род. Жертвы, принесенные в эту ночь ради удачи, благополучия, плодовитости и покоя, считались особенно угодными божествам. Гадания и волшебство – особенно действенными. Любое дело, начатое наутро священной ночи – огненной ночи, пламенной ночи – должно было иметь успех. А зачатие детей – особенно. В эту ночь само Вечное Небо посылало на землю своих сыновей и дочерей.
Юноши и девушки шли в эту ночь в рощи и на реки, и при свете костров, луны и звезд свободно ласкали друг друга, не боясь ни порицания, ни тяжелой судьбы для плода этих свободных связей. Ребенок, который рождался у девки через девять месяцев после священной ночи, день-в-день, или до девяти дней раньше, или до девяти дней позже, нарекался дитем Неба. Не проклятием и позором, а драгоценным даром судьбы считались такие дети. Соплеменники холили и лелеяли их, берегли от всякого вреда, в голодную весну отдавали им последнюю краюшку. За это сын Неба всегда первым выводил лошадь к пашне, первым бросал весной горсть семян землю, а осенью – в жернова. Своими руками жал первый сноп, и бросал его в костер, в дар Всеобщему Отцу, пробивал во вставшем льду первую лунку, и забрасывал в реку первый невод после ледохода. И все в этом же духе. Надо ли добавлять, что гадание, и жребий брошенный для решения всякого важного дела, были бесспорны, если доверялись детям Неба. Ворожба была занятием, к которому они предназначались свыше.
- Жаль, что выходить утром надо. – сказал Хвостворту – Вот после огненной ночи бы – там и биться, и умирать не так обидно. В такую ночь все девки наши были бы…
- Думаешь, не вернемся до огненной ночи? – спросил Пила
- Ты что! В тайный поход, бывает, уходят не на один месяц! Да ты, я смотрю, сам не знаешь, на что согласился! Ты ведь и в седле-то сидеть толком не умеешь!
- До сюда доехал как-то. – сказал Пила.
- То обычная дорога, а то – война! Тут надо разницу понимать! А что это ты сам вдруг встревожился насчет того, чтобы вернуться к священной ночи? Или тоже, уже присмотрел кого-нибудь себе? – спросил он брата.
- Спи давай. – ответил Пила.
- Спать погодите. – сказал Рассветник – Еще дело нужно сделать. Коршун – ты сходи за князем, а мы пока тут все приготовим!
Коршун вышел из комнаты.
- Что это? – спросил Хвост – Что за дело еще?
- Что будем делать? – спросил Пила Рассветника.
- Еще один обряд. – ответил витязь – Нам четверым, и князю, да и тебе тоже, горный герой, раз уж ты с нами – кивнул он Хвосту – нам нельзя показываться злыдням даже в городе. Мы для их глаз должны исчезнуть так, будто нас и не было никогда, ни на Струге, ни в поле, ни на этом свете, ни на том. Поэтому мы и кукол себе не делали. Хорошо было бы снова на кровь сделать заклятие, надежнее, чем оно, для отвода глаз не бывает, но нужной крови нет. А главное – чужую кровь, даст Небо, скоро придется пролить, тогда заклятию на кровь конец. Надо по-другому…
Клинок тем временем достал, из мешка под лавкой, десятка два толстых свечей, расставил их на столе и зажег. Потом вытащил из того же мешка широкое белое полотнище.
- Помоги, Пила. – только и сказал он.
Вдвоем с Пилой они растянули полотно на стене, и закрепили на несколько спиц, вдавленных между бревен.
Вскоре вернулся Коршун, и с ним Смирнонрав – снова ничем не примечательный на вид. Не сидящий во главе пира, и не окруженный княжескими почестями, он сошел бы за младшего боярина из какого-нибудь дальнего захолустья, а то и за вольного человека.
Какие церемонии полагаются в таких обстоятельствах, Пила не знал, но с лавки на всякий случай встал.
- Все готово? – спросил князь.
- Готово, государь! – сказал Клинок, проведя рукой по полотну – Вот здесь будут наши тени.
- Давайте без чинов, друзья. – сказал Смирнонрав – Все-таки не первый день друг друга знаем. Будем начинать?
- Да. Становись ты первым тогда. – ответил ему Рассвтеник.
Князь подошел к полотнищу, и встал так, чтобы его тень на ткани была четкой и ровной.
Рассветник достал вытащил из-под лавки горшок с краской и толстую кисть. Он встал у стены и как сумел аккуратно обвел тень Смирнонрава черным на белом холсте.
- Ты здесь, а твоя тень на той стороне. – сказал он – Коршун, давай ты следующий!
Князь отошел в сторону, Коршун встал к полотну, почти на его место, и скоро рядом с контуром Смирнонрава на ткани появился второй –покороче и пошире.
- Ты здесь, а твоя тень на той стороне. – повторил Рассвтеник – Клинок!
Рассветник по очереди нарисовал на полотнище пять неровных грубых силуэтов. Сам встал шестым, и его контур начертил на белом Клинок.
- Ты здесь, а твоя тень на той стороне! – повторил он слова названного брата.
- Пойдемте теперь. – сказал Рассветник.
Рассветник снял полотно со стены и смотав в сверток, понес на улицу. Остальные последовали за ним.
Посреди княжеского двора горел ночной костер. Отроки, сидевшие рядом, поднялись, увидев князя.
- Светлый князь… - как будто собрался один сделать доклад.
- Все в порядке. – сказал Смирнонрав – Отойдите от костра на минуту.
Все шестеро окружив костер, придвинулись к нему поближе, и Рассветник, распахнув полотно с шестью фигурами, опустил его пластом на кострище, на самый огонь. Ткань мигом потемнела, черные фигуры на ней исчезли. Пламя рванулось вверх сквозь растекающиеся в стороны прорехи.
- Мы здесь, а тени наши на той стороне. – сказал Рассветник – Кто на этой стороне, на кого белый свет падает, того колдовской глаз не видит. Враг колдовским глазом видит наши тени, а их пожрал огонь! Пусть враг их ищет на темной стороне, а мы будем под белым светом ходить.
- Ну все теперь. – добавил он – Можно спать ложиться.
Вот это было в самый раз. Пила с утренней зари глаз не сомкнул.