За свои тридцать лет я ни разу не был таким взвинченным. До шумного, раскаленного июньским солнцем питерского проспекта, намертво вставшего в пробке, не доехали ни холодный рассудок, ни привычная подозрительность, ни страх разоблачения. С самого утра я сходил с ума, дергался от каждого хлопка, щелчка или гудка клаксона, наорал даже на продавщицу в супермаркете – бесился, что не могу быстро отсчитать мелочь. Нервы шалили второй месяц, но едва я узнал, что разрядка близко, они устроили настоящий концерт. Взглянуть на меня тогда – ну типичный зеленый торчок, и притворяться не надо. Вот только не принимал я уже давно, со мной было кое-что похуже – таблетки просто не давали того, что мне нужно.
Машину я бросил как попало, лишь бы не под знаком. Дверь, которую Сева обозвал «обычной подвальной дверью», находилась в трех кварталах. Я завернул под арку, включил миниатюрную камеру, вшитую в воротник спортивной куртки, и, взмокнув на жаре, уже через несколько минут был на месте.
Дверь действительно оказалась самой обычной – серой, стальной, с облупившейся по краям краской. Ни глазка, ни ручки на ней не имелось, лишь висело полусгнившее объявление об аренде. Если бы не звонок, спрятавшийся за петлей, я бы подумал, что Сева ошибся и никого здесь нет. Но адрес был верный, засов лязгнул, и наружу высунулся бритый под ноль тощий мужик в пиджаке на размер больше. Морда – почти моя собственная, квадратная, уголовная.
– Чё надо? – щурясь на свету, спросил он.
Зубы у него были редкие и желтые, изо рта воняло тухлятиной.
– Я к Севе.
– Руки подыми, – прогудел он и распахнул дверь. Проход за его спиной чернел, будто разинутый сточный люк, висящая на проводе пыльная лампочка не справлялась. Подвал дышал сыростью и уходил, мне показалось, еще глубже вниз – безо всяких ступенек, плавно, зловеще и хитро – все как я люблю. Но Севы не было, Сева не встретил. Что-то пошло не так.
– А где он сам? – поинтересовался я.
– Внутри, – ответил бритый и сплюнул под ноги. – Ну так чё? Руки подыми?
Помню, как дико меня тянуло во мрак, к опасности, вот прямо сейчас. Во мне все зудело, требовало нырнуть в этот грязный застенный мир, нырнуть безоружным, слабым... и в то же время сильным. Окунуться – и вдохнуть наконец полной грудью, выбраться из светлой, свободной, не желающей зла тюрьмы. Но правило давило, предупреждало: Сева обязан был встретить. Во что бы то ни стало. И вот его нет.
– Подожди, – попросил я и полез в карман. – Позвоню ему. Ничего?
Бритый пожал плечами.
Я выскочил на тротуар, чуть не врезался в какого-то мужика, набрал номер и стал ждать, воровато озираясь по сторонам. Наконец гудки прервались.
– Ты где? – опередил я Севу.
– Ты подошел? – весело, но скрипуче спросил он. – Миша там? Все окей?
– Миша-то да... Но...
– Да не парься, все норм, говорю же! Сори, что не встретил. Мы тут с Васей тебя ждем!
– С Васей? – тупо повторил я.
– Прикинь! – вскричал он. – Сама нас нашла! Искала где закупиться, наобум попала! Ничё такое совпадение, а?!
– Вася? – все еще не понимал я. – Она с тобой? Моя Вася?
– Подожди-подожди! – трубка замолчала и через секунду заговорила уже совсем другим голосом, голосом Василисы, моей потерянной половины:
– Это ты конечно загнул, – процедила она. – Но тут ничего! Друзья у тебя хорошие!
Друзья, говорит, хорошие. Издевается. Это Сева-то хороший друг. Пьянь подзаборная, крыса, синяк...
– Чё встал на дороге! – оскалилась тетка в деловом костюме и задела меня плечом. Я очнулся, пересек тротуар и огляделся. Проспект шевелился с трудом – пробка гудела, материлась, швырялась окурками. Меня трясло. Миша ждал у двери в подвал.
– Ну и мудак ты, – тихо, словно бы мертво сказала Вася. – Вот на это... – она судорожно вздохнула, – на это меня променял.
– Не вздумай ничего у них брать! – зашипел я.
– Ой, ну это уж я как-нибудь сама... – она не договорила. Трубку взял Сева.
– Деньги, блин, тратите! – деланно вспылил он, – тащи сюда жопу и сам ей все скажи, чё как маленький? – и добавил заговорщическим шепотом, словно прикрывшись рукой, – ничё она не брала, она щас с таким видом сидит, что ей богу, все у вас хорошо будет. Я баб-то знаю! – он самодовольно усмехнулся, – так что всё! Давай, жду!
И положил трубку.
Горло внезапно сдавило, затылок похолодел, и пересохло во рту. Кто-то выбил из-под ног незримую табуретку, и я повис. Вася внутри, сидит с этим желтушным клоуном в обнимку, скабрезности слушает... А вокруг хихикает сброд.
Мне этого хватило.
Конечно, стоило бы задуматься, почему голос её такой неживой и яростный одновременно, но мне было не до тонкостей. Я получил железный мотив кинуться в водоворот очертя голову, отключил мозги и нырнул.
Я ждал этого и боялся. Все три моих закадычных друга – тупой драйв, напряжение и чертов адреналин – требовали, чтобы я вышел гулять.
Плевал я уже, почему Сева меня не встретил. Плевал, что выглядит все это нечисто. На все плевал.
Отправил сообщение знакомому следователю из пятнадцатого отдела и вернулся к Мише.
Миша бегло меня обыскал – сейчас понимаю, для видимости, – впустил и закрыл дверь. Та предательски щелкнула, отсекая уличную какофонию, и тут я заметил, что ни кнопки, ни другого похожего устройства внутри нет. Выйти нельзя.
***
Сквозняк болтает над головой лампочку, вслед за ней шатаются наши нечеткие тени, а за спиной зияет тоннель. Несколько секунд мы стоим в звенящей лживой тишине, разглядываем друг друга. Миша видит, что я бросаю беспокойные взгляды по сторонам, обреченно поджимает губы и лезет за пазуху...
Но я быстрее. Злее. Крепче. А дерусь, будто терять нечего.
Миша корчит на лице удивление, сгибается пополам, схватившись за живот, и рушится носом об пол – хрящ ломается пугающе просто. Он переворачивается на бок и мычит, и красное легко бежит по щеке и капает на камень. Еще один бешеный удар, затем парочка контрольных, и бритый без чувств.
Зубы скрипят, венка на лбу пульсирует, дышать нечем.
Вот это кайф.
Наконец-то.
Я человек.
А телефон, конечно, не ловит. Шарюсь по Мишиным карманам, ищу какой-то ключ – не поверив до сих пор, что выбраться нельзя, – и нахожу Макарова и жуткий охотничий нож. Кидаюсь в темноту.
Потолок мгновенно провисает, стены сужаются, ноги чувствуют легкий спуск. Глаза еще не успевают привыкнуть, как туннель выплевывает меня в длинный зеленый коридор. Запах хлорки повсюду, безобразная старая плитка хрустит под ногами, над головой моргают и гудят старые советские лампы. Налево по коридору тупик, а справа, в десяти метрах от меня, чешет навстречу огромный толстый амбал. Как только я выхожу на свет, он подскакивает, прижимается к стене и лезет во внутренний карман куртки. Вскидывает руку.
Но я снова быстрей.
Выстрел оглушает. Мужик растягивается на полу, недолго кряхтит, держась за плечо, и теряет сознание. Я обыскиваю его и выясняю, что тянулся он за ножом.
Мозг мгновенно включается и кричит: «А если я ошибся? Я мог ошибиться? Ведь если все подстроено, зачем они так рискуют? Неужели думают, что наружу не тянется нитка? Совсем идиоты? Дилетанты? Или все-таки не рискуют, и здесь нет никого и ничего – ни Севы, ни Васи, ни наркопритона? И если так – что это за место?»
Бросаюсь дальше по коридору, тот виляет вправо и тянется далеко вперед. Вдоль стен – массивные двери с запотевшими окошками. Рядом с одной, слегка приоткрытой, стоит ведро с мыльной водой. Заглядываю в комнату – внутри холодильная камера, повсюду куски говядины и свинины, лежат на столах разделочные инструменты. В углу, прикрывшись шваброй, съежилась маленькая татарка в белом халате и зеленой шапочке.
Спина холодеет.
– Где выход? – как можно спокойней спрашиваю я уборщицу.
– По коридору... дальше, – заикается она. – Направо потом. Дверь будет. Не морозилка. Тебе в неё...
Ступни вдруг чувствуют топот.
– Здесь! – доносится снаружи.
Я ничего не успеваю. В комнату вбегают четверо, один из них бьет меня по голове и тащит вон. Ноги задирают так высоко, что я не могу уберечь подбородок. Всего несколько метров, и лицо в крови.
***
Да, я облажался.
Еще утром, когда Сева разбудил меня с криком:
– Есть дело! Через пару часов скину координаты! Будь готов выехать! – я мог бы удивиться такой срочности. Но разум мой в последние недели был до того наэлектризован, что не придал этому значения. Кроме того, Сева никогда меня не подводил, исправно сливал самые запрятанные гнезда, устраивал встречи с дилерами, представлял меня всем, кому только мог, чтобы каждая рожа засветилась, каждая тварь попала в кадр и села. Сам же он чудом умудрялся быть никем, случайным нариком, на которого ни разу никто не подумал.
Я нашел его три года назад, он был настолько разбит и болен, что никто не желал с ним работать. Когда я рассказал, чем собираюсь заняться, он честно сопротивлялся и крутил у виска. Денег у него в то время не водилось, жил он в ночлежках, питался чем попало и хорошо понимал, что если не возьмет свою жизнь под контроль, его ждет совсем незавидная участь. Но даже при этом Сева боялся меня как огня. Прежде чем он сдался, я месяц пел ему дифирамбы, кормил его, убеждал в том, что его редчайшая, искуснейшая изворотливость может послужить на благо обществу. Но дело, конечно, было не в этом. Мне нужен был слабый, по-настоящему жалкий человек, который знал бы рынок, при этом зависел от меня и ни за что не срубил бы сук, на котором сидит.
Когда Сева окреп, я зарегистрировал канал. Мы выработали стратегию, я прикинул сценарий и обустроил дома студию. Купил маску Гая Фокса. Все было готово, Сева ушел в свой мир, быстро там ассимилировался и выдал наводку. Первый анонимный репортаж взорвал сеть, и обо мне тут же заговорили на телевидении. Рекламодатели выстроились в очередь, я встал на ноги и в кои-то веки почувствовал себя нужным. Перестал принимать.
С того дня прошло два года, видеоролики не выходили уже несколько месяцев, и тем июньским утром в студии господствовал бардак. Выслушав Севины крики по телефону, я вскочил как ужаленный, начал было собираться, но быстро остыл, осознав, как несолидно выгляжу после стольких дней бессонницы и плохой диеты. Зеркало, честно сказать, меня не на шутку разозлило, в таком опухшем болезненном виде работать было нельзя. Теперь уж, кстати, могу описать свое лицо, мне больше нечего бояться. Такое можно увидеть в сюжетах про неблагополучных подростков – широкое, веснушчатое и напрочь лишенное выражения. С маленькими нездорово блестящими серыми глазами и острым подбородком, который уже несколькими часами позже считал дыры в подвальном полу.
Меня занесли в пустой холодильник, усадили на стул и приказали не шевелиться.
Один из четверых – явно главный, в кожаной куртке и со шрамом на лбу – вышел из-за спин шестерок.
– Отбегал, – сказал он, нацепил кастет и ударил меня по лицу, сшибив со стула. Порвал щеку – острый ледяной воздух зашелестел сквозь рану. Лежа в позе эмбриона, я зажмурился и проглотил первую порцию крови.
– Неинтересно, – констатировал главарь. – Вань, – обратился он к огромному, одетому в грязно-серую кофту мужику, который стукнул меня на глазах у уборщицы, – закончи.
Ваня вышел из-за спин сообщников, обвел меня угрюмым взглядом, помедлил, по всей видимости размышляя, с чего бы начать, и начал. Хоть ему и велели закончить.
Он усадил меня обратно на стул, завел правую руку за спину и дернул. Хрустнуло, чавкнуло где-то под лопаткой, и я закричал.
***
Я знал, что когда-нибудь этим закончится. Из всех занятий на земле я выбрал самое опасное. Игру в одиночку. На свой страх и риск.
Мне пришлось. Меня выперли с телевидения, расторгли все связи и отказались брать сюжеты даже анонимно. Я сел на мель. Ничем не отличался от Севы.
Я был стрингером. Дешевая криминальная хроника – вот, что меня кормило. Только так я мог зарабатывать и не слетать с катушек. Лишь сунувшись в гущу дерьма я получал дозу адреналина и оставался на плаву.
Однако шел я к этому долго. До новостей перепробовал кучу всего – от нейролептиков до экстрима и наркоты, – но нигде не получал того, что нужно. Химия лишала меня воли, а страх сорваться с высоты или подохнуть с пеной у рта казался каким-то совсем далеким, контролируемым и ненастоящим. Ничто мне не подходило.
Нужен был эффект свободного падения, когда уже сорвался и летишь вниз, но понимаешь, что в теории спастись можешь. Я искал это долго и нашел совершенно случайно, однажды ночью вынося мусор.
Подо мной жил древний слепой дед, профессор философии, милейший человек, но почти напрочь глухой. Его старая деревянная дверь была приоткрыта, я приблизился и расслышал внутри шаги. Почерневший паркет скрипел беззастенчиво и, что сильно меня встревожило, по всей квартире, в полной тишине и темноте. Сквозь щелочку мелькали лучи фонарей.
Воровать там было много чего – иконы, антиквариат, заначку в триста пятьдесят тысяч, не бог весть какую электронику, – вот только воры оказались так себе. Снаружи никого не оставили, дверь не закрыли, все как в сказках. Мальчишки.
Я вызвал полицию, положил в нагрудный карман пишущий видео телефон, вооружился какой-то ржавой кочергой, которую нашел в кладовке на скорую руку, и уже через три минуты, дождавшись, пока дрищ в шапке вынесет из квартиры телевизор, вошел.
Помню, как сильно боялся. Как жутко свистел в ушах маринованный советской мебелью воздух. Я прикрыл за собой дверь, прикинул на слух, сколько в квартире народу – двое, – и тут меня наконец накрыло. Никогда раньше я не испытывал такого волнения.
Я был призраком. Они не ждали меня, ни о чем не подумали заранее, безголовые, грохнули деда и хотели сбежать с подарочками.
Но я не дал.
Одного с размаху вырубил по голове, другой увернулся, неумело пырнув меня ножом, и ушел. Я остался лежать наедине с дедом, – тот, задушенный и заколотый, растекся в кресле.
Бригада ворвалась через пять минут. Еще через две меня унесли.
Импровизированное видео взяли за кругленькую сумму, и понеслось. Я купил камеру и полицейский сканер и стал носиться по всему городу. Вот только с таблеток слезть никак не мог, забил как-то раз одного парня до полусмерти – меры не чувствовал, – тут обо мне все и всплыло. И дебильное детство, и приводы – в полицию и психушку, – и суть моего расстройства. Сидел тогда перед начальником, мямлил что-то безумно тупое, нечленораздельное, пьяное...
Как в холодильнике, задыхаясь и слизывая с губ кровь.
– Достал мычать! – разозлился главарь и саданул меня по другой щеке. Не рассек, правда, но проехался по всей голове и ободрал ухо.
Я сомкнул челюсть и замолчал.
– Вот молодец, – сказал он и обратился уже к Ване-костоправу: – Ты как? Хочешь еще?
Ваня пожал плечами, вновь ненадолго задумался, потом сходил в соседний холодильник и принес ножницы для костей. Двое оставшихся мужиков схватили меня, положили левую руку на подлокотник, растопырили пальцы и прижали кисть сверху. Снизу, царапая кожу, Ваня просунул лезвие ножниц.
Я уже не стеснялся плакать, извиваться и кричать, обещая бросить к чертям работу, но в самую последнюю секунду, прежде чем пальцы брызнули на пол, вдруг утих – костоправ посмотрел мне в глаза. Он взглянул так, будто режет куриный остов – решительно и бесстрастно. Подбородок стянуло судорогой, я отвел взгляд и замер – ощутил опять это странное сумасшедшее волнение...
***
– Такая уж у тебя личность, Дань, – говорил мне пожилой бородатый доктор в лечебнице. – Дети довольно долго бьют посуду назло родителям, разбрасывают вещи, отказываться брать ложку, даже если в тарелке что-то чрезвычайно вкусное. Они делают это не потому что злые, а потому что мозгам нужна встряска. Потом, годам к пяти-семи, мозги взрослеют, уравниваются, и ребенок становится нормальным.
Я заерзал на стуле.
– Ничего не поделаешь, – продолжал врач, выписывая меня на свободу, – ты здоров. Ты должен сам с этим справиться. Обещаешь?
И я обещал. Сидел перед ним на стульчике, трясся, под завязку напичканный нейролептиками, совершенно ничего не понимал, но обещал. Клялся прямо-таки. Такой вот я здоровый, но ненормальный. Нетипичный. Личность необычная, говорит он мне, что ж поделаешь? Только вот гадкая она, эта личность. Аморальная.
Это был первый раз, когда я загремел в больницу. Мне только двенадцать тогда стукнуло, а я уже выносил из дому вещи, сбегал, деньги у матери воровал – расчетливо, хладнокровно, бессовестно. И ладно бы только у матери – у отца, которого боялся до дрожи в коленях! Он и бил меня, и орал, и объяснять пытался, и порол, и даже на улицу выгонял. А мама кричала и плакала, и снова кричала и бесконечно плакала. Я плевал на неё. На всех плевал. Лишь бы знать, что отругают, накажут и напугают до смерти.
Но жизнь хитрая, на все у неё свои планы. Кто ж знал, что эта моя ненормальная личность просто необходима, чтобы делать подобную работу. Ребенком я и представить себе такого не мог, зато сейчас уверен: это призвание.
Проблема только в одном. Когда меня накрывает с головой, я не чувствую реальной опасности, не понимаю, когда нужно остановиться. Я так жажду получить дозу, что перестаю соображать. Все ради него, ради сраного адреналина. Ради него я поверил Севе, когда тот заманивал меня в ловушку. Ради него не расслышал в голосе любимой женщины фальшь. И ради него... из-за него лишился пальцев на левой руке.
Не помню, что было после ножниц. Но знаю. Ваня повалил меня на пол, и все четверо принялись отрабатывать пенальти. Когда мой доверенный следователь, не получив весточки, ворвался на склад, шайка сбежала. Оказалось, из подвала все-таки вел другой путь на поверхность – длинный, извилистый, с выходом через мясной магазин.
Ублюдков поймали уже через полчаса, – следователь просмотрел записи с моей камеры и сразу отправил группу. До сих пор он был единственным, кто знал всю мою подноготную. Васю и Севу он нашел быстро, – Севу покалечили, но, слава богу, убрать не успели, держали как приманку. А над Васей почему-то сжалились. Удивительно, что лиц на обоих не было от чувства вины. Я им говорил не переживать – не слушают. Семьи свои защищали, детей... а все равно мучаются. Я-то им кто? Неужто я того стою?
А завертелось все из-за Севы. Его наконец вычислили и сходу избили, не представляя даже, кому именно он стучит. Когда он раскололся и вскрылась вся схема, стало ясно, что в синяках он никуда не годится. Тогда и нашли Васю. Черт ее дернул вопреки всем моим просьбам увязаться однажды за мной на встречу.
Вот и все.
Хотел бы я сказать, что раскрываюсь в попытке изменить жизнь к лучшему... Но это не так. Я все о себе знаю и давным-давно примирился с тем, кто я. За всю жизнь, пытаясь утолить этот болезненный голод, я совершил немало гадостей. Я ненавижу себя за это, ненавижу больше, чем кто-либо другой. Но никогда, говорю вам с чистой совестью, никогда я не верил в свою ненормальность, хоть все и твердили мне обратное. Я всегда чувствовал, что я ни то, ни другое – а что-то третье. Что я просто такой.
Поэтому знайте: я непременно продолжил бы работу, если бы мог. Ведь это нужно и важно. И мне, и вам.
Но все-таки не могу.
Когда я очнулся после недельной комы, Вася держала меня за руку. Ей пришлось сказать мне об этом, ведь я не чувствовал её ладонь в своей. Потому я и решил исповедаться, я ничего теперь не чувствую ниже шеи. Я исповедался Васе, она – вам.
Так что не ждите новых расследований, друзья, с этим покончено. Ждите лучше кое-что другое. Только, прошу, не обольщайтесь, ведь все, что мне осталось – это диктофон да воспаленный разум. И лишь от моей фантазии зависит, получу я дозу или нет.