Высокий широкоплечий, с головы до пят в меховой одежде и оттого со спины похожий на мохнатого йети, Женька Медведев топал тяжелыми унтами по узкому коридору камералки. При скудном освещении маломощными лампочками длинного без окон коридора он и лицом из-за пышной бороды и сверкающих белками из-под росомашьей шапки больших синих глаз скорее смахивал на языческое божество древних славян, чем на человека. А не тающий на усах и бороде ледяной куржак еще больше придавал ему вид сурового идола. Дополнял своеобразное сходство специфический запах, исходивший от промороженной собачьей шерсти унтов и полушубка. Мороз за стенами камералки стоял нешуточный. Термометр, висевший у входа в здание, показывал минус сорок восемь. А это уже ростепель, ведь утром красный спиртовой столбик стоял на отметке ниже пятьдесят. И молодые геологини, форсившие в пальто по фигуре, спеша на работу чувствовали, как распоясавшийся мороз хватал за колени и щипал ягодицы через прилегающую к телу одежду. Зима только-только приблизилась к середине своего срока, а замирающим от собачьего холода бабенкам уже казалось, ей не будет конца, что зелень трав, струящиеся потоки вод и тепло солнечных лучей существуют если не в сказках, то где-то очень далеко.
Третья по ходу справа нужная дверь была не просто в конце коридора, а еще за углом небольшого аппендикса. И над ней под высоким потолком висела солидной грушей уже двухсотваттная лампа дневного света. Лицо человека, подсвеченное сверху ее мертвенно-белым светом, изменялось до неузнаваемости. Отчего Женька, с его и так не благообразной внешностью, приобрел личину грозного Перуна, до полусмерти перепугав вышедшую из кабинета начальника гидрогеологического отряда вахтера бабу Симу. Отпрянув к стене, та мелко закрестилась, одновременно прикрываясь зажатым в левой руке хромированным подносом:
– Свят, свят, сгинь, нечистая сила!
На что Женька, расплываясь в широкой улыбке, простужено забасил:
- Да это я, баб Сим, Медведев.
Вахтерша, по обыкновению всегда с радостью, встречающая полевиков, на этот раз даже не просветлела лицом. По-прежнему прижимаясь к стене, она пристальным взглядом окинула гидрогеолога с головы до ног. И уж совсем неожиданно, горласто напустилась на него:
– Да разве ж можно так волосней обрастать! За человека тебя, Женька, не признать. Чтоб завтра же побрился и космы подрезал. А то страхолюд - страхолюдом. Неровен час, в нашем-то коридоре кого-нибудь заикой сделаешь, – и, строптиво передернув худенькими плечами, направилась к повороту. Но, прежде чем кульгая, скрыться за углом, еще раз обожгла бородача черными цыганскими глазами. Будь Женька чуток повнимательней и не так расстроен, он уловил бы в глазах цыганки шалый блеск. Однако….
Камералку с ее темными прокуренными коридорами невозможно было представить без вахты напротив входа с бабой Симой за дощатым барьером. Вот уже более двадцати лет цыганка охраняла от посторонних здание лабораторной обработки материалов, собранных геологами в полевые сезоны. Бродячий народ, переступив порог, при виде вахтерши с пронизывающим взглядом черных, как смоль глаз и большого латунного чайника, тихо мурлыкающего взваром на самодельной электроплитке, неизменно испытывал чувство возвращения из скитаний домой. Баба Сима всех без исключения знала по именам и фамилиям, а некоторых и по отчеству. Одним из тех, кого она величала по батюшке, был Карнаухов. Это ему, когда Константин Васильевич не сплавлялся в изыскательских маршрутах по таежным речкам, и не организовывал опытные откачки из гидрогеологических скважин, она перед обедом приносила заваренный по своему рецепту горячий взвар. Разжиться же кипятком, а то и взваром мог любой, но чтобы вот так с персональной доставкой, удостаивались не многие. Однако иногда кому-нибудь из избранных своенравная дочь свободного племени отказывала в расположенности. За какие грехи она серчала, а за что баловала, можно было узнать, лишь гадая на кофейной гуще. Но вот за что баба Сима неизменно привечала главного водяного, знали не только старые кадры, но и молодые спецы.
Во второй половине пятидесятых годов, в то время еще младший техник-гидрогеолог, Костя спас ее, сорокалетнюю повариху, загибающуюся от осложнения после насильственно прерванной беременности. Сорок верст по занесенному весенними метелями зимнику он тащил ее на самодельной волокуше из широких лыж к поселку на автотрассе. Никто тогда из работавших в отряде матерых мужиков, таких же, как и Серафима бывших сидельцев зоны, не вызвался помочь ему. А ведь кто-то же из них воспользовался телом истосковавшейся в заключении по мужским ласкам женщины. В поселковой больнице Серафиму выходили, не дали уйти на тот свет, но ампутировали обмороженные пальцы на ногах и, изрезав женскую суть, отняли возможность иметь детей. Костя же отделался воспалением легких. Разгоряченный при изнурительном переходе, он запалился морозным воздухом, словно конь, преждевременно напоенный холодной водой. Но уже через месяц, отгуляв вынужденный отпуск по болезни, Карнаухов вновь ходил в маршруты, привычно втягиваясь в труд на свежем воздухе. А что до поварихи с искалеченными ногами, то ее, как она освоилась передвигаться с костыльком, усадили вахтером в режимном здании камералки. С того времени Серафима, с годами став бабой Симой, неизменно из года в год ранней весной провожала в поле и поздней осенью встречала дерзких и горластых бродяг, ищущих в таежной глухомани то, что никогда не теряли.
Так в ее жизни, как в той поговорке – «Не было бы счастья, да несчастье помогло», – взамен бесследно скрывшегося за лагерным туманом родного табора судьба подарила другой, где переменчивая жизнь геологов чем-то напоминала ту, что осталась в далеком прошлом. И теперь, когда-то потерявшая пестрый мир цыган, она и мысли не допускала еще раз оказаться вне мира уже своих новых соплеменников. Потому-то заявление на отпуск, как ее не увещевали кадровики, не писала. А когда все-таки помимо ее воли приказом, подписанным кроме начальника экспедиции и председателем профкома, ее отправили отдыхать, цыганка приковыляла в отдел кадров, разулась и, выставив перед инспекторами обглоданные морозом ступни, гортанно с нажимом в голосе поинтересовалась:
– Ну и куда, граждане начальники, я на таких лаптях дальше конторы уйду?!...
После того бурного разговора на повышенных тонах Серафима в отпусках числилась лишь номинально, а по сути с согласия сторон продолжала бессменно сидеть на вахте. И что удивительно, ни разу не была на больничном, ухитряясь даже насморка не подхватить на обдуваемом сквозняками пятачке. Рожденную скитаться по белу свету в кочевой кибитке, господь одарил ее завидным здоровьем. Ни передряги лагерной жизни, ни нечеловеческие страдания от мук растерзанной абортом плоти так и не смогли отнять его у жизнелюбивой цыганки. К тому же, приученная в таборе мамками-знахарками, она постоянно пила отвары и настойки всевозможных трав, собираемых геологинями по ее просьбе в полевых маршрутах. Не забывала Серафима совершать и унаследованный от кровных родичей обряд, исполняя его тайно в полнолуние цыганского солнца. Но самое поразительное, если в отношении себя она ревностно следовала обычаям своего народа, то в общении с геологами ни разу не проявила сущности цыганской натуры. За все время работы вахтером баба Сима никогда и никому не ворожила на картах, тем более не гадала по линиям на руке.
Оттого-то ее странное поведение, напоминающее колдовской ритуал, не просто озадачит, а повергнет Карнаухова и Женьку в ступор. Им в голову не придет (по крайне мере Женьке) увязать происходящий шалман с испугом бабы Симы. А ведь именно он и послужит толчком для своеобразного проявления чувств. А начиналось все так….
Обескураженный, как ему казалось, несправедливым выпадом всегда дружелюбно настроенной вахтерши, Женька проводил ее растерянным взглядом. А когда она скрылась за углом, в нерешительности затоптался перед дверями обители главного водяного начальника, как бы готовясь к еще одной незадачливой встрече. Возвращаясь после стольких-то месяцев трудного полевого сезона, он ожидал совсем другого... Наконец, чуть помедлив, Женька потянул ручку двери на себя и, с так и не отступившей от души обидой на бабу Симу, переступил порог. Константин Васильевич при виде запропастившегося гидрогеолога отставил в сторону кружку с недопитым духмяным взваром и встал из-за стола. Такой же, как Женька высокий и плечистый, но с гладко выбритым подбородком на темном от морозного загара лице. С открытым взглядом серых глаз, висками, подернутыми сединой, он явно не был обделен вниманием женщин. Но неуловимый налет неустроенной жизни выдавал в нем закоренелого холостяка. Выйдя навстречу, Константин с улыбкой протянул руку:
– Ну, наконец-то, чертяка, нарисовался! А оброс то как, прямо леший!
Крепко пожимая широкую Женькину ладонь, хлопнул по плечу:
– Давай разоблачайся. А я чаек поставлю, посидим, погуторим.
Сравнение с нечистью вновь задело бородача за живое, но от тепла крепкого рукопожатия тень обиды испарилась, как капля дождя в пламени костра. И Женька, наконец, почувствовав себя вернувшимся домой, расслабился душой. Расплываясь волосатой физиономией в широкой улыбке, он вынул из-за пазухи пузатую бутылку «Плиски» и со словами:
– Тут вот для анализа водичка юрского периода, – поставил на стол.
– А у нас к анализу балычок красной рыбки найдется и где-то еще сальце завалялось, – в тон ему ответил Константин и присел на корточки перед тумбочкой. По-прежнему пребывая в приподнятом настроении, но, уже сдержанно ухмыляясь в усы, Женька снял мохнатый собачий полушубок и шапку с размытым по шерсти росомашьим солнцем. Повесил на вешалку и, по привычке, пятерней разглаживая на голове взлохмаченные волосы, повернулся к Карнаухову, выкладывающему из тумбочки на стол остатки торжества от Старого Нового года. Вот в этот-то момент, постукивая костыльком, с решительным видом и вошла баба Сима.
Мужчины, стирая с лица следы радости от предстоящего разговора по душам, оторопело уставились на нее. То, в каком виде вахтерша предстала перед ними, им до этого не приходилось видеть. Щуплая, невысокого роста с распущенными полуседыми волосами, оказавшимися неожиданно длинными и густыми, баба Сима с горящим взглядом антрацитовых глаз смахивала на колдунью. А когда в ее руках невесть откуда появился небольшой пук сухих стеблей, и последовало загадочное действо, гидрогеологи окончательно потеряли дар речи, настолько правдоподобно баба Сима превратилась в старую шаманку. Не говоря ни слова, ведунья чиркнула зажигалкой и поднесла огонек к кончикам сухих стеблей. Но те ожидаемо не вспыхнули, а задымили густым белым дымом. Широко расставляя ноги, чтобы не упасть без костылька, издавая резкие гортанные звуки, проникающие, казалось, в подсознание, она двинулась прямиком к Карнаухову. Тот выпрямился и как загипнотизированный отошел от тумбочки на середину комнаты. Переваливаясь, словно утка, с боку на бок, баба Сима, то поднимая дымящийся пук над его головой, то опуская к полу, обошла вокруг, речитативом читая заклинания. Под конец, повышая голос до звенящих нот, толкнула Константина в грудь и повернулась к Женьке. Проделав с ним такой же обряд, обошла по кругу всю комнату, тыча дымокуром во все углы, и смолкла. На последних звуках ее вибрирующего голоса пук перестал дымиться и она, сунув остатки под длиннополую кофту, вышла за дверь.
Минуту, а может дольше, гидрогеологи стояли, словно пригвожденные к месту. И только задребезжавшая под напором пара крышка чайника вывела их из оцепенения.
– Что это было?! – первым заговорил Женька.
– Похоже, баба Сима нас с тобой от какой-то беды отбояривала, – шутливо ответил Константин, при этом сохраняя в глубине глаз чуть заметную тревогу. Уж он-то понимал, не могла Серафима, столько лет не нарушая обет, по наитию вернуться к своему прошлому. А в том, что она, виня себя в смертельном грехе аборта, клялась когда-то перед небом и землей никогда больше не являть людям ремесло цыганок, он слышал, когда тащил ее на волокуше. Оттого не просто странным, но в первые минуты тревожащим сознание, выглядели для него необычные действия вахтерши. Ведь что-то же принудило старую цыганку нарушить клятву. Скорее всего, убежденность Серафимы в угрозе ему, Косте, заставила ее, верной цыганской чести, в свою очередь спасать его. И это, несомненно, связано с возвращением Медведева. Но как, каким образом и какую она почувствовала опасность. А может это вырвалась наружу скрытая под спудом сущность женщины кочевого племени, или просто блажь….
Одного не осознавал матерый бродяга, приученный передрягами полевой жизни обостренно чувствовать изменения в окружающем его мире, во имя кого рисковала темпераментная женщина. Провидение же, обычно безучастно взирающее на человеческие страсти, на этот раз благосклонно отнесется к чувству Серафимы и оградит ее от наказания за отступничество. Но дар ведуньи отнимет у нее навсегда.
Пребывая в раздумье после исполненного бабой Симой таинственного обряда, гидрогеологи, не сговариваясь, тем не менее, действовали слаженно. В то время, как Женька заваривал «трех слонов», предварительно ополоснув кипятком закоревший нутром заварник, Карнаухов гоношил обед. На сложенный вдвое лист кальки гидрогеологической сети Большой реки к балыку и собственного посола салу он приобщил разрезанную пополам большую луковицу, хлеб и две мандаринки. А в эмалированные кружки не скупясь налил светло-коричневой жидкости. Убрав броскую бутылку дешевого коньячного напитка в тумбочку, хлопнул в ладони, жестом приглашая к столу:
– Давай парень, подкрепляйся с дороги, а я тебе помогать буду. Время, чай уже обеденное.
И, садясь по привычке верхом на развернутый спинкой к столу стул, поднял вверх кружку. Выпили молча. Обычно и так не разговорчивые, уминая харч, они даже короткими «угу» не перебрасывались, пока дело не дошло до чая. Первым на этот раз заговорил Константин:
– Рассказывай, дружище, что там, в Центральной с тобой приключилось. Ни разу никого так баба Сима не встречала, а тут с твоим появлением ремесло цыганское вспомнила.
Отпивая маленькими глотками терпкий, обжигающий губы чай, он встал и по обыкновению, держа кружку у груди, заходил по кабинету.
И Женька, пересев от стола к тумбочке поближе к чайнику и раскрытому пакету с фруктово-ягодной карамелью, делая паузы на глотки, начал, вспоминая, рассказывать.
– Действительно Васильевич, был один случай. У могилы то ли шамана, то ли тиуна – правителя местного, случайно УРБэшкой окладной сруб на сторону сдвинули. Ночью, перед самым ледоставом последним паромом переправили на правый берег Лены самоходную буровую со всем ее бутором… – Не договорив, Женька на минуту замолк, задумчиво постучал кончиками пальцев по столешнице. И, восклицая, как бы прозрев от догадки, продолжил: – До меня только сейчас доходить стало, почему на бригаду напасти свалились! Как я уже говорил, переправились мы и, не останавливаясь, покатили колонной к райцентру, скважину под воду бурить. А до поселка верст двести проселочной дороги. По ней от случая к случаю колесные тракторы да конные повозки проезжали, а у нас большегрузные МАЗы. Дорога узкая, петляет по редкостволой тайге, что бык пописал, и чапыжником по обочинам заросла. Я в кабине вахтовки, бригада в будке. Едем первыми. Самоходка за нами, метрах в десяти, а за ней по пятам уж вся колонна. Скорость черепашья, морозный туман с реки натянуло, свет фар как в молоке тонет. А тут еще пыль из-под колес вперед нас сносит. Не едем, а крадемся, как тот ежик из мультфильма, что в тумане шастал. Ну и напоролись на захоронение, похоже, какого-то знатного якута. Могила его одна одинешенька прямо у дороги в кустарнике притаилась. Оклад из толстых бревен, выбеленных морозом и солнцем почти до белизны. И валунов в нем не меньше трех кубов навалено. По всему видно – покойник при жизни какой-то шишкой был. А по местным старинным обычаям, где человек Богу душу отдавал, там и хоронили, и чем знатнее, тем надгробие солидней. На нашу беду, эту сгороду и мелколесье вдоль дороги мохнатым инеем так облепило, что слились они воедино, в упор не разглядишь. Это уже потом мы ее со всех сторон рассмотрели, когда самоходка в крутом повороте задним колесом на угол оклада наскочила. Машину тогда от удара вбок съюзило. Водитель с испугу по тормозам и фарами замигал. Остановились, сбежались все, топчемся вокруг оклада, кумекаем, что делать. Повреждений особых нет: бревна в углах не разошлись, даже камни из сруба не выкинуло, только сам сруб чуток на сторону сдвинуло. Ну, и решили, пусть так и остается. Разошлись по машинам. Мы на вахтовке сразу по газам, а колонна задержалась, пока самоходка на дорогу выруливала. Не знали мы еще тогда, что бурильщик, что ехал в кабине самоходки, прежде чем в кабину забраться, помочился на бревна оклада!!
Женька замолк, откинувшись спиной на окрашенную в светло-салатные тона стену кабинета. По его отрешенному взгляду, он, похоже, был вновь там, у одинокой могилы, затерянной в северных далях. Молчал и Карнаухов, к тому времени уже сидевший за столом с пустой кружкой в руке. С задумчивым видом рассматривая ярко-красные пионы, намалеванные на боках посудины, он заглянул вовнутрь, наклонил набок и, когда капля влаги сорвалась с кромки, предложил:
– А давай, Женька, помянем того якута, что у дороги в окладе под камнями лежит. – И, протягивая кружку, добавил – доставай пузырь, разливай остатки.
Выпили мужики, не чокаясь кружками, выдохнув обжигающую горечь, занюхали корочками мандарин. И не сговариваясь, оба полезли в карманы за куревом, а достав, протянули друг другу одной и той же марки сигареты. Рассмеявшись от совпадения желания угостить один другого, взяли из протянутых пачек по сигарете. Закурили, и Женька, делая паузы на затяжку, продолжил рассказывать.
– Подъехали мы к райцентру часов в восемь утра. Остановились табором за околицей, прямо в редколесье. Лиственницы, что еще не вырубили, высотой от силы пять-шесть метров. Корявые, в комлях свилеватые, корой бугристые, что тебе складки на голенищах хромовых сапог. Буровики принялись костер раскладывать, завтрак на всю ораву готовить. Водители занялись машинами. А мы с буровым мастером пешочком в центр села местной власти представляться, дескать, будем бурить вам для водоснабжения скважину, а вы нас на постой определите. Торопимся. В пятницу в сельской глухомани начальство только с утра и застанешь. Тем более сезон охоты на беляка вот-вот откроется. В это время все мужики на подъеме, кто браконьерит, кто браконьеров ловит. Заяц то уже белый, а снега кот наплакал, почти чернотроп, видно длинноухого как на ладони. Не прошли мы и половины дороги, слышим – зовут нас работяги обратно и гомонят, точно бабы на базаре. Я все бумаги мастеру в руки и назад, а он на рысях к поссовету. Иначе, если упустишь председателя, до понедельника
в будке вахтовки кантоваться придется. Не добежал я до табора, а мне навстречу того бурильщика на самодельных носилках несут. Мужики их из двух телогреек и жердей в два
счета соорудили. Правда, ноги у бедолаги по земле чиркают, но голову, всю в крови, водитель самоходки, чтобы не телепалась, руками придерживает. Он свой МАЗ с буровой установкой поближе к костру задним ходом сдавал, ну и выступающей опорой мачты лесину сбил. А та, падая, вершиной вскользь парня по голове огрела.
Тяжело вздохнув, Женька, словно он вновь увидел окровавленную голову буровика, замолк. Константин в наступившую паузу, раздавив окурок в пепельнице из консервной банки, с хрустом потянулся и встал. Проверяя наличие воды в чайнике, подхватил его за ручку и энергично несколько раз встряхнул. Убедившись, что воды хватит еще на раз, включил плитку. Экономя воду, ополаскивать заварник от ошары не стал, а сыпанул в кружки по щепотке заварки и присел на край стола в ожидании готовности вара. Женька, все это время, пребывая в глубокой задумчивости, отрешенно смотрел на затянутое морозным узором окно. И лишь когда Константин, залив кипятком заварку в кружках, сел по своему обычаю задом наперед на стул, Медведев словно очнулся и, уже не прерывая нить повествования, продолжил рассказывать о злоключениях сопровождаемой им бригады.
– Хорошо, в поселке не фельдшерский пункт, а больничка была. Она же и роддом, и поликлиника с аптекой. И врач в ней один во всех лицах. Короче, с головой нашего бурильщика он часа два, не меньше, провозился. И как всегда по закону подлости, только операция началась, электричество отрубили. Медсестры с керосиновыми лампами забегали. И вроде все у них там, в операционной сладилось. Но тут за перегородкой в соседней палате роженица волчицей завыла. Да так с надрывом, будто по покойнику. Я и подумал, все, хана нашему бродяге, отбурился. Сейчас его бросят и побегут бабу с ребенком спасать. Но побежала только одна медичка, врач и вторая сестра остались. А вот мы не выдержали, на крыльцо от стонов и воплей выскочили. Сколько живу, ни разу не доводилось слышать, как бабы при родах стенают, а тут ощетинился не хуже зверя. И не только у меня волосы дыбом. Стоим на крыльце, курим, в себя приходим. А когда вышел какой-то мужичок, не сразу сообразили, что он и есть тот врач. Не видели мы его, когда раненого принесли. Сестры дальше прихожей нас не пустили, сами его как куль с картошкой в операционную занесли. Ну, стоим, матюкаемся, критику наводим, куревом с мужиком поделились. А он, молча дымит и рожей, словно Будда ухмыляется. Потом уж уходя, как бы, между прочим, говорит:
– Однако где-то крепко нагрешил ваш товарищ. Все время что-нибудь да мешало. И только когда женщина рожать начала, сладилось…. Теперь жить будет, нучча, но если водку пить не бросит, в психушку загремит. – Сказал так и ушел тенью, словно и не стоял рядом. А мы понять не можем, о чем это он. Вот тогда-то водитель самоходки и рассказал о выходке бедожника. Нам бы поверить словам эскулапа, а мы изгаляться начали. И только сегодня до меня дошло – грех тот и на нас лег. Бригада, пока бурила скважину, ликвидировала одно геологическое осложнение за другим. А в итоге под толщей многолетней мерзлоты вскрыла водоносный горизонт с напорной горько-соленой рапой и с таким отвратительным запахом сероводорода, что тухлые яйца амброзией покажутся. Насилу скважину затампонировали. Пришлось переезжать на другую сторону поселка и бурить вторую. С новой тоже помучились, благо недаром, водоносный пласт оказался с питьевой водой. Но на этом дух, не иначе как потревоженного шамана, не успокоился. Перед моим возвращением водитель, сбивший лесину на голову буровика, в Якутске на автобусной остановке поскользнулся и угодил ногой под заднее колесо автобуса. Вот и не верь после этого в сказки!
Этими словами Женька, как бы обобщая, закончил свой рассказ. Казалось, постаревший от воспоминаний пережитых событий, он сидел, облокотившись на тумбочку. По бородатой физиономии, и ушедшему в себя взгляду синих глаз трудно было понять, какие чувства обуревают им сейчас. Но, несомненно: изначально выведенный из равновесия неожиданной реакцией бабы Симы при встрече с ним, он воспринял на полном серьезе ее сумасбродство. А иначе как объяснить, что разрозненные события последних месяцев полевик связал в единую цепочку. Однако до конца поверить в их таинственную взаимосвязь ему не позволяла странность в поведении старой цыганки. Логично, она должна была его, Женьку, как носителя зла, первым основательно очистить от темной силы. А поступила иначе. Что-то подсказывало, в том, как она кружила вокруг Карнаухова, был не просто знак благодарности ему за когда-то спасенную жизнь. Разобраться же в сути поведения бабы Симы мешала надуманная причинность произошедших событий (за исключением одного). А еще недостаточный житейский опыт и укоры совести за оставленное не подправленным сдвинутое надгробие могилы. Погруженный в раздумья, Женька молчал.
Молчал и Карнаухов, кому-кому, а ему, если подтасовать все передряги полевой жизни, можно такой колдовской пасьянс разложить, что с ума рехнешься, принимая надуманное за действительность. Но и в случайность произошедшего с бурильщиком он не верил. За святотатство рано или поздно всегда воздается по заслугам тому, кто его совершил. Валить же грех на всех – мудрить от лукавого. Говорить об этом с Женькой, прежде чем тот заново не переосмыслит душевный порыв Серафимы, считал преждевременным, да и не нужным. Зная по собственному опыту, не слова, а общение с нетронутой человеком природой избавят бродягу от заскока.